мне их физически, то, все равно, это были нравственные кукиши; а
нравственные кукиши, в иных случаях, даже обиднее физических. Я уже не
говорю о побоях...
- Фома, Фома! - вскричал дядя, - не убивай меня этим воспоминанием! Я
уж говорил тебе, что всей крови моей недостаточно, чтоб омыть эту обиду.
Будь же великодушен! забудь, прости и останься созерцать наше счастье!
Твои плоды, Фома!..
- ...Я хочу любить, любить человека, - кричал Фома, - а мне не дают
человека, запрещают любить, отнимают у меня человека! Дайте, дайте мне
человека, чтоб я мог любить его! Где этот человек? куда спрятался этот
человек? Как Диоген с фонарем, ищу я его всю жизнь и не могу найти, и не
могу никого любить, доколе не найду этого человека. Горе тому, кто сде-
лал меня человеконенавистником! Я кричу: дайте мне человека, чтоб я мог
любить его, а мне суют Фалалея! Фалалея ли я полюблю? Захочу ли я полю-
бить Фалалея? Могу ли я, наконец, любить Фалалея, если б даже хотел?
Нет; почему нет? Потому что он Фалалей. Почему я не люблю человечества?
Потому что все, что ни есть на свете, - Фалалей или похоже на Фалалея! Я
не хочу Фалалея, я ненавижу Фалалея, я плюю на Фалалея, я раздавлю Фала-
лея, и, если б надо было выбирать, то я полюблю скорее Асмодея, чем Фа-
лалея! Поди, поди сюда, мой всегдашний истязатель, поди сюда! - закричал
он, вдруг обратившись к Фалалею, самым невиннейшим образом выглядывавше-
му на цыпочках из-за толпы, окружавшей Фому Фомича, - поди сюда! Я дока-
жу вам, полковник, - кричал Фома, притягивая к себе рукой Фалалея, обес-
памятевшего от страха, - я докажу вам справедливость слов моих о всег-
дашних насмешках и кукишах! Скажи, Фалалей, и скажи правду: что видел ты
во сне сегодняшнюю ночь? Вот увидите, полковник, увидите ваши плоды! Ну,
Фалалей, говори!
Бедный мальчик, дрожавший от страха, обводил кругом отчаянный взгляд,
ища хоть в ком-нибудь своего спасения; но все только трепетали и с ужа-
сом ждали его ответа.
- Ну же, Фалалей, я жду!
Вместо ответа Фалалей сморщил лицо, растянул свой рот и заревел, как
теленок.
- Полковник! видите ли это упорство? Неужели оно натуральное? В пос-
ледний раз обращаюсь к тебе, Фалалей, скажи: какой сон ты видел сегодня?
- Про...
- Скажи, что меня видел, - подсказывал Бахчеев.
- Про ваши добродетели-с! - подсказал на другое ухо Ежевикин.
Фалалей только оглядывался.
- Про... про ваши доб... про белого бы-ка! - промычал он наконец и
залился горючими слезами.
Все ахнули. Но Фома Фомич был в припадке необыкновенного великодушия.
- По крайней мере, я вижу твою искренность, Фалалей, - сказал он, -
искренность, которой не замечаю в других. Бог с тобою! Если ты нарочно
дразнишь меня этим сном, по навету других, то бог воздаст и тебе и дру-
гим. Если же нет, то уважаю твою искренность, ибо даже в последнем из
созданий, как ты, я привык различать образ и подобие божие... Я прощаю
тебя, Фалалей! Дети мои, обнимите меня, я остаюсь!..
"Остается!" - вскричали все с восторгом.
- Остаюсь и прощаю. Полковник, наградите Фалалея сахаром: пусть не
плачет он в такой день всеобщего счастья.
Разумеется, такое великодушие нашли изумительным. Так заботиться, в
такую минуту и - о ком же? о Фалалее! Дядя бросился исполнять приказание
о сахаре. Тотчас же, бог знает откуда, в руках Прасковьи Ильиничны яви-
лась серебряная сахарница. Дядя вынул было дрожавшею рукой два куска,
потом три, потом уронил их, наконец видя, что ничего не в состоянии сде-
лать от волнения:
- Э! - вскричал он, - уж для такого дня! Держи, Фалалей! - и высыпал
ему за пазуху всю сахарницу.
- Это тебе за искренность, - прибавил он, в виде нравоучения.
- Господин Коровкин, - доложил вдруг появившийся в дверях Видоплясов.
Произошла маленькая суета. Посещение Коровкина было, очевидно, некс-
тати. Все вопросительно посмотрели на дядю.
- Коровкин! - вскричал дядя в некотором замешательстве. - Конечно, я
рад... - прибавил он, робко взглядывая на Фому, - но уж, право, не знаю,
просить ли его теперь - в такую минуту. Как ты думаешь, Фома?
- Ничего, ничего! - благосклонно проговорил Фома, - пригласите и Ко-
ровкина; пусть и он участвует во всеобщем счастье.
Словом, Фома Фомич был в ангельском расположении духа.
- Почтительнейше осмелюсь доложить-с, - заметил Видоплясов, - что Ко-
ровкин изволят находиться не в своем виде-с.
- Не в своем виде? как? Что ты врешь? - вскричал дядя.
- Точно так-с: не в трезвом состоянии души-с...
Но прежде чем дядя успел раскрыть рот, покраснеть, испугаться и скон-
фузиться до последней степени, последовало и разрешение загадки. В две-
рях появился сам Коровкин, отвел рукой Видоплясова и предстал пред изум-
ленною публикой. Это был невысокий, но плотный господин лет сорока, с
темными волосами и с проседью, выстриженный под гребенку, с багровым,
круглым лицом, с маленькими, налитыми кровью глазами, в высоком волося-
ном галстухе, застегнутом сзади пряжкой, во фраке необыкновенно истас-
канном, в пуху и в сене, и сильно лопнувшем под мышкой, в pantalon
impossible и при фуражке, засаленной до невероятности, которую он держал
на отлете. Этот господин был совершенно пьян. Выйдя на средину комнаты,
он остановился, покачиваясь и тюкая вперед носом, в пьяном раздумье: по-
том медленно во весь рот улыбнулся.
- Извините, господа, - проговорил он, - я... того... (тут он щелкнул
по воротнику) получил!
Генеральша немедленно приняла вид оскорбленного достоинства. Фома,
сидя в кресле, иронически обмеривал взглядом эксцентрического гостя.
Бахчеев смотрел на него с недоумением, сквозь которое проглядывало, од-
нако, некоторое сочувствие. Смущение же дяди было невероятное; он всею
душою страдал за Коровкина.
- Коровкин! - начал было он, - послушайте!
- Атанде-с, - прервал Коровкин. Рекомендуясь: дитя природы... Но что
я вижу? Здесь дамы... А зачем же ты не сказал мне, подлец, что у тебя
здесь дамы? - прибавил он, с плутовскою улыбкою смотря на дядю, - ниче-
го? не робей!.. представимся и прекрасному полу... Прелестные дамы! -
начал он, с трудом ворочая язык и завязывая на каждом слове, - вы видите
несчастного, который... ну, да уж и так далее... Остальное не договари-
вается... Музыканты! польку!
- А не хотите ли заснуть? - спросил Мизинчиков, спокойно подходя к
Коровкину.
- Заснуть? Да вы с оскорблением говорите?
- Нисколько. Знаете, с дороги полезно...
- Никогда! - с негодованием отвечал Коровкин. - Ты думаешь, я пьян? -
нимало... А впрочем, где у вас спят?
- Пойдемте, я вас сейчас проведу.
- Куда? в сарай? Нет, брат, не надуешь! Я уж там ночевал... А впро-
чем, веди... С хорошим человеком отчего не пойти?.. Подушки не надо; во-
енному человеку не надо подушки. А ты мне, брат, диванчик, диванчик со-
чини... Да, слушай, - прибавил он останавливаясь, - ты, я вижу, малый
теплый; сочини-ка ты мне того... понимаешь? ромео, так только, чтоб муху
задавить... единственно, чтоб муху задавить, одну, то есть рюмочку.
- Хорошо, хорошо! - отвечал Мизинчиков.
- Хорошо... Да ты постой, ведь надо ж проститься... Adieu, mesdames и
mesdemoiselles!.. Вы, так сказать, пронзили... Ну, да уж нечего! после
объяснимся... а только разбудите меня, как начнется... или за пять минут
до начала... а без меня не начинать! слышите? не начинать!..
И веселый господин скрылся за Мизинчиковым.
Все молчали. Недоумение еще продолжалось. Наконец Фома начал понемно-
гу, молча и неслышно, хихикать; смех его разрастался все более и более в
хохот. Видя это, повеселела и генеральша, хотя все еще выражение оскорб-
ленного достоинства сохранялось в лице ее. Невольный смех начинал поды-
маться со всех сторон. Дядя стоял как ошеломленный, краснея до слез и
некоторое время не в состоянии вымолвить слова.
- Господи боже! - проговорил он наконец, - кто ж это знал? но ведь...
ведь это со всяким же может случиться. Фома, уверяю тебя, что это чест-
нейший, благороднейший и даже чрезвычайно начитанный человек. Фома...
вот ты увидишь!..
- Вижу-с, вижу-с, - отвечал Фома, задыхаясь от смеха, - необыкновенно
начитанный, именно начитанный!
- Про железные дороги как говорит-с! - заметил вполголоса Ежевикин.
- Фома!..- вскричал было дядя, но всеобщий хохот покрыл слова его.
Фома Фомич так и заливался. Видя это, рассмеялся и дядя.
- Ну, да что тут! - сказал он с увлечением. - Ты великодушен, Фома, у
тебя великое сердце: ты составил мое счастье... ты же простишь и Коров-
кину.
Не смеялась одна только Настенька. Полными любовью глазами смотрела
она на жениха своего и как будто хотела вымолвить: "Какой ты, однако ж,
прекрасный, какой добрый, какой благороднейший человек, и как я люблю
тебя!"
V
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Торжество Фомы было полное и непоколебимое. Действительно, без него
ничего бы не устроилось, и совершившийся факт подавлял все сомнения и
возражения. Благодарность осчастливленных была безгранична. Дядя и Нас-
тенька так и замахали на меня руками, когда я попробовал было слегка на-
мекнуть, каким процессом получилось согласие Фомы на их свадьбу. Са-
шенька кричала: "Добрый, добрый Фома Фомич; я ему подушку гарусом
вышью!" - и даже пристыдила меня за мое жестокосердие. Новообращенный
Степан Алексеич, кажется, задушил бы меня, если б мне вздумалось сказать
при нем что-нибудь непочтительное про Фому Фомича. Он теперь ходил за
Фомой, как собачка, смотрел на него с благоговением и к каждому слову
его прибавлял: " Благороднейший ты человек, Фома! ученый ты человек, Фо-
ма!" Что ж касается Ежевикина, то он был в самой последней степени вос-
торга. Старикашка давным-давно видел, что Настенька вскружила голову
Егору Ильичу, и с тех пор наяву и во сне только и грезил о том, как бы
выдать за него свою дочку. Он тянул дело до последней невозможности и
отказался уже тогда, когда невозможно было не отказаться. Фома перестро-
ил дело. Разумеется, старик, несмотря на свой восторг, понимал Фому Фо-
мича насквозь; словом, было ясно, что Фома Фомич воцарился в этом доме
навеки и что тиранству его теперь уже не будет конца. Известно, что са-
мые неприятнейшие, самые капризнейшие люди хоть на время, да укрощаются,
когда удовлетворят их желаниям. Фома Фомич, совершенно напротив, как-то
еще больше глупел при удачах и задирал нос все выше и выше. Перед самым
обедом, переменив белье и переодевшись, он уселся в кресле, позвал дядю
и, в присутствии всего семейства, стал читать ему новую проповедь.
- Полковник! - начал он, - вы вступаете в законный брак. Понимаете ли
вы ту обязанность...
И так далее и так далее; представьте себе десять страниц формата
"Journal des Debats", самой мелкой печати, наполненных самым диким вздо-
ром, в котором не было ровно ничего об обязанностях, а были только самые
бесстыдные похвалы уму, кротости, великодушию, мужеству и бескорыстию
его самого, Фомы Фомича. Все были голодны; всем хотелось обедать; но,
несмотря на то, никто не смел противоречить и все с благоговением дослу-
шали всю дичь до конца; даже Бахчеев, при всем своем мучительном аппети-
те, просидел, не шелохнувшись, в самой полной почтительности. Удовлетво-
рившись собственным красноречием, Фома Фомич наконец развеселился и даже
довольно сильно подпил за обедом, провозглашая самые необыкновенные тос-
ты. Он принялся острить и подшучивать, разумеется, насчет молодых. Все
хохотали и аплодировали. Но некоторые из шуток были до такой степени
сальны и недвусмысленны, что даже Бахчеев сконфузился. Наконец Настенька
вскочила из-за стола и убежала. Это привело Фому Фомича в неописанный
восторг; но он тотчас же нашелся: в кратких, но сильных словах изобразил
