- Это я, брат, ему тогда дал взаймы, на станции: у него недостало.
Разумеется, он вышлет с первой же почтой... Ах, боже мой, как мне жаль!
Не послать ли в погоню, Сережа?
- Нет, дядюшка, лучше не посылайте.
- Я сам тоже думаю. Видишь, Сережа, я, конечно, не философ, но я ду-
маю, что во всяком человеке гораздо более добра, чем снаружи кажется.
Так и Коровкин: он не вынес стыда... Но пойдем, однако ж, к Фоме! Мы за-
мешкались; может оскорбиться неблагодарностью, невниманием... Идем же!
Ах, Коровкин, Коровкин!
Роман кончен. Любовники соединились, и гений добра безусловно воца-
рился в доме в лице Фомы Фомича. Тут можно бы сделать очень много при-
личных объяснений; но, в сущности, все эти объяснения теперь совершенно
лишние. Таково, по крайней мере, мое мнение. Взамен всяких объяснений
скажу лишь несколько слов о дальнейшей судьбе всех героев моего расска-
за: без этого, как известно, не кончается ни один роман, и это даже
предписано правилами.
Свадьба "осчастливленных" произошла спустя шесть недель после описан-
ных мною происшествий. Сделали все тихо, семейно, без особенной пышности
и без лишних гостей. Я был шафером Настеньки, Мизинчиков - со стороны
дяди. Впрочем, были и гости. Но самым первым, самым главным человеком
был, разумеется, Фома Фомич. За ним ухаживали; его носили на руках. Но
как-то случилось, что его один раз обнесли шампанским. Немедленно прои-
зошла история, сопровождаемая упреками, воплями, криками. Фома убежал в
свою комнату, заперся на ключ, кричал, что презирают его, что теперь уж
"новые люди" вошли в семейство, и потому он ничто, не более как щепка,
которую надо выбросить. Дядя был в отчаянии; Настенька плакала; с гене-
ральшей, по обыкновению, сделались судороги... Свадебный пир походил на
похороны. И ровно семь лет такого сожительства с благодетелем, Фомой Фо-
мичом, достались в удел моему бедному дяде и бедненькой Настеньке. До
самой смерти своей (Фома Фомич умер в прошлом году) он киснул, куксился,
ломался, сердился, бранился, но благоговение к нему "осчастливленных" не
только не уменьшалось, но даже каждодневно возрастало, пропорционально
его капризам. Егор Ильич и Настенька до того были счастливы друг с дру-
гом, что даже боялись за свое счастье, считали, что это уж слишком пос-
лал им господь; что не стоят они такой милости, и предполагали, что, мо-
жет быть, впоследствии им назначено искупить свое счастье крестом и
страданиями. Понятно, что Фома Фомич мог делать в этом смиренном доме
все, что ему вздумается. И чего-чего он не наделал в эти семь лет! Даже
нельзя себе представить, до каких необузданных фантазий доходила иногда
его пресыщенная, праздная душа в изобретении самых утонченных,
нравственно-лукулловских капризов. Три года спустя после дядюшкиной
свадьбы скончалась бабушка. Осиротевший Фома был поражен отчаянием. Даже
и теперь в доме с ужасом рассказывают о тогдашнем его положении. Когда
засыпали могилу, он рвался в нее и кричал, чтоб и его вместе засыпали.
Целый месяц не давали ему ни ножей, ни вилок; а один раз силою, вчетве-
ром, раскрыли ему рот и вынули оттуда булавку, которую он хотел прогло-
тить. Кто-то из посторонних свидетелей борьбы заметил, что Фома Фомич
тысячу раз мог проглотить эту булавку во время борьбы и, однакож, не
проглотил. Но эту догадку выслушали все с решительным негодованием и тут
же уличили догадчика в жестокосердии и неприличии. Только одна Настенька
хранила молчание и чуть-чуть улыбнулась; причем дядя взглянул на нее с
некоторым беспокойством. Вообще нужно заметить, что Фома хоть и куражил-
ся, хоть и капризничал в доме дяди по-прежнему, но прежних, деспотичес-
ких и наглых распеканций, какие он позволял себе с дядей, уже не было.
Фома жаловался, плакал, укорял, попрекал, стыдил, но уже не бранился
по-прежнему, - не было таких сцен, как "ваше превосходительство", и это,
кажется, сделала Настенька. Она почти неприметно заставила Фому кой-что
уступить и кой в чем покориться. Она не хотела унижения мужа и настояла
на своем желании. Фома ясно видел, что она его почти понимает. Я говорю
почти, потому что Настенька тоже лелеяла Фому и даже каждый раз поддер-
живала мужа, когда он восторженно восхвалял своего мудреца. Она хотела
заставить других уважать все в своем муже, а потому гласно оправдывала и
его привязанность к Фоме Фомичу. Но я уверен, что золотое сердечко Нас-
теньки забыло все прежние обиды: она все простила Фоме, когда он соеди-
нил ее с дядей, и, кроме того, кажется, серьезно, всем сердцем вошла в
идею дядя, что со "страдальца" и прежнего шута нельзя много спрашивать,
а что надо, напротив, уврачевать сердце его. Бедная Настенька сама была
из униженных, сама страдала и помнила это. Через месяц Фома утих, сде-
лался даже ласков и кроток; но зато начались другие, самые неожиданные
припадки: он начал впадать в какой-то магнетический сон, устрашавший
всех до последней степени. Вдруг, например, страдалец что-нибудь гово-
рит, даже смеется, и в одно мгновение окаменеет, и окаменеет именно в
том самом положении, в котором находился в последнее мгновение перед
припадком; если, например, он смеялся, то так и оставался с улыбкою на
устах; если же держал что-нибудь, хоть вилку, то вилка так и остается в
поднятой руке, на воздухе. Потом, разумеется, рука опустится, но Фома
Фомич уже ничего не чувствует и не помнит, как она опустилась. Он сидит,
смотрит, даже моргает глазами, но не говорит ничего, ничего не слышит и
не понимает. Так продолжалось иногда по целому часу. Разумеется, все в
доме чуть не умирают от страха, сдерживают дыхание, ходят на цыпочках,
плачут. Наконец Фома проснется, чувствуя страшное изнеможение, и уверя-
ет, что ровно ничего не слыхал и не видал во все это время. Нужно же,
чтоб до такой степени ломался, рисовался человек, выдерживая целые часы
добровольной муки - и единственно для того, чтоб сказать потом: "Смотри-
те на меня, я и чувствую-то краше, чем вы!" Наконец Фома Фомич проклял
дядю "за ежечасные обиды и непочтительность" и переехал жить к господину
Бахчееву. Степан Алексеевич, который после дядиной свадьбы еще много раз
ссорился с Фомой Фомичом, но всегда кончал тем, что сам же просил у него
прощенья, в этот раз принялся за дело с необыкновенным жаром: он встре-
тил Фому с энтузиазмом, накормил на убой и тут же положил формально рас-
сориться с дядей и даже подать на него просьбу. У них был где-то спорный
клочок земли, о котором, впрочем, никогда и не спорили, потому что дядя
вполне уступал его, без всяких споров, Степану Алексеевичу. Не говоря ни
слова, господин Бахчеев велел заложить коляску, поскакал в город, наст-
рочил там просьбу и подал, прося суд присудить ему формальным образом
землю, с вознаграждениями проторей и убытков, и таким образом казнить
самоуправство и хищничество. Между тем Фома, на другой же день, соску-
чившись у господина Бахчеева, простил дядю, приехавшего с повинною, и
отправился обратно в Степанчиково. Гнев господина Бахчеева, возвративше-
гося из города и не заставшего Фомы, был ужасен; но через три дня он
явился в Степанчиково с повинною, со слезами просил прощенья у дяди и
уничтожил свою просьбу. Дядя в тот же день помирил его с Фомой Фомичом,
и Степан Алексеевич опять ходил за Фомой, как собачка, и по-прежнему
приговаривал к каждому слову: "Умный ты человек, Фома! ученый ты чело-
век, Фома!"
Фома Фомич лежит теперь в могиле, подле генеральши; над ним стоит
драгоценный памятник из белого мрамора, весь испещренный плачевными ци-
татами и хвалебными надписями. Иногда Егор Ильич и Настенька благоговей-
но заходят, с прогулки, в церковную ограду поклониться Фоме. Они и те-
перь не могут говорить о нем без особого чувства; припоминают каждое его
слово, что он ел, что любил. Вещи его сберегаются как драгоценность. По-
чувствовав себя совершенно осиротевшими, дядя и Настя еще более привяза-
лись друг к другу. Детей им бог не дал; они очень горюют об этом, но
роптать не смеют. Сашенька давно уже вышла замуж за одного прекрасного
молодого человека. Илюша учится в Москве. Таким образом, дядя и Настя
живут одни и не надышатся друг на друга. Забота их друг о друге дошла до
какой-то болезненности. Настя беспрерывно молится. Если кто из них пер-
вый умрет, то другой, я думаю, не проживет и недели. Но дай бог им долго
жить! Принимают они всех с полным радушием и готовы разделить со всяким
несчастным все, что у них имеется. Настенька любит читать жития святых и
с сокрушением говорит, что обыкновенных добрых дел еще мало, а что надо
бы раздать все нищим и быть счастливыми в бедности. Если б не забота об
Илюше и Сашеньке, дядя бы давно так и сделал, потому что он во всем
вполне согласен с женою. С ними живет Прасковья Ильинична и угождает им
во всем с наслаждением; она же ведет и хозяйство. Господин Бахчеев сде-
лал ей предложение еще вскоре после дядюшкиной свадьбы, но она наотрез
ему отказала. Заключили из этого, что она пойдет в монастырь; но и этого
не случилось. В натуре Прасковьи Ильиничны есть одно замечательное
свойство: совершенно уничтожаться перед теми, кого она полюбила, ежечас-
но исчезать перед ними, смотреть им в глаза, подчиняться всевозможным их
капризам, ходить за ними и служить им. Теперь, по смерти генеральши,
своей матери, она считает своею обязанностью не разлучаться с братом и
угождать во всем Настеньке. Старикашка Ежевикин еще жив и в последнее
время все чаще и чаще стал посещать свою дочь. Вначале он приводил дядю
в отчаяние тем, что почти совершенно отстранил себя и свою мелюзгу (так
называл он детей своих) от Степанчикова. Все зазывы дяди не действовали
на него: он был не столько горд, сколько щекотлив и мнителен. Самолюби-
вая мнительность его доходила иногда до болезни. Мысль, что его, бедня-
ка, будут принимать в богатом доме из милости, сочтут назойливым и на-
вязчивым, убивала его; он даже отказывался иногда от Настенькиной помощи
и принимал только самое необходимое. От дяди же он ничего решительно не
хотел принять. Настенька чрезвычайно ошиблась, говоря мне тогда, в саду,
об отце, что он представляет из себя шута для нее. Правда, ему ужасно
хотелось тогда выдать Настеньку замуж; но корчил он из себя шута просто
из внутренней потребности, чтоб дать выход накопившейся злости. Потреб-
ность насмешки и язычка была у него в крови. Он карикатурил, например,
из себя самого подлого, самого низкопоклонного льстеца; но в то же время
ясно выказывал, что делает это только для виду; и чем унизительнее была
его лесть, тем язвительнее и откровеннее проглядывала в ней насмешка.
Такая уж была его манера. Всех детей его удалось разместить в лучших
учебных заведениях, в Москве и Петербурге, и то только, когда Настенька
ясно доказала ему, что все сделается на ее собственный счет, то есть в
счет ее собственных тридцати тысяч, подаренных ей Татьяной Ивановной.
Эти тридцать тысяч, по правде, никогда и не брали у Татьяны Ивановны; а
ее, чтоб она не горевала и не обижалась, умилостивили, обещая ей при
первых неожиданных семейных нуждах обратиться к ее помощи. Так и сдела-
ли: для виду были произведены у ней, в разное время, два довольно значи-
тельные займа. Но Татьяна Ивановна умерла три года назад, и Настя
все-таки получила свои тридцать тысяч. Смерть бедной Татьяны Ивановны
была скоропостижная. Все семейство собиралось на бал к одному из сосед-
них помещиков, и только что успела она нарядиться в свое бальное платье,
а на голову надеть очаровательный венок из белых роз, как вдруг по-
чувствовала дурноту, села в кресло и умерла. В этом венке ее и похорони-
ли. Настя была в отчаянии. Татьяну Ивановну лелеяли в доме и ходили за
ней, как за ребенком. Она удивила всех здравомыслием своего завещания:
кроме Настенькиных тридцати тысяч, все остальное, до трехсот тысяч ас-
