ка? - кричал Фома, - когда я обнимался с человеком и плакал на груди
его? а теперь - где я? где я?
- Ты у нас, Фома, успокойся! - крикнул дядя, - а я вот что хотел тебе
сказать, Фома...
- Хоть бы вы-то уж теперь помолчали-с, - прошипела Перепелицына,
злобно сверкнув своими змеиными глазками.
- Где я? - продолжал Фома, - кто кругом меня? Это буйволы и быки,
устремившие на меня рога свои. Жизнь, что же ты такое? Живи, живи, будь
обесчещен, опозорен, умален, избит, и когда засыплют песком твою могилу,
тогда только опомнятся люди, и бедные кости твои раздавят монументом!
- Батюшки, о монументах заговорил! - прошептал Ежевикин, сплеснув ру-
ками.
- О, не ставьте мне монумента! - кричал Фома, - не ставьте мне его!
Не надо мне монументов! В сердцах своих воздвигните мне монумент, а бо-
лее ничего не надо, не надо, не надо!
- Фома! - прервал дядя, - полно! успокойся! нечего говорить о мону-
ментах. Ты только выслушай... Видишь, Фома, я понимаю, что ты, может
быть, так сказать, горел благородным огнем, упрекая меня давеча; но ты
увлекся, Фома, за черту добродетели - уверяю тебя, ты ошибся, Фома...
- Да перестанете ли вы-с? - запищала опять Перепелицына, - убить, что
ли, вы несчастного человека хотите-с, потому что они в ваших руках-с?..
Вслед за Перепелицыной встрепенулась и генеральша, а за ней и вся ее
свита; все замахали на дядю руками, чтоб он остановился.
- Анна Ниловна, молчите вы сами, а я знаю, что говорю! - с твердостью
отвечал дядя. - Это дело святое! дело чести и справедливости. Фома! ты
рассудителен, ты должен сей же час испросить прощение у благороднейшей
девицы, которую ты оскорбил.
- У какой девицы? какую девицу я оскорбил? - проговорил Фома, в недо-
умении обводя всех глазами, как будто совершенно забыв все происшедшее и
не понимая, о чем идет дело.
- Да, Фома, и если ты теперь сам, своей волей, благородно сознаешься
в вине своей, то, клянусь тебе, Фома, я паду к ногам твоим, и тогда...
- Кого же я оскорбил? - вопил Фома, - какую девицу? Где она? где эта
девица? Напомните мне хоть что-нибудь об этой девице!..
В эту минуту Настенька, смущенная и испуганная, подошла к Егору
Ильичу и дернула его за рукав.
- Нет, Егор Ильич, оставьте его, не надо извинений! к чему это все? -
говорила она умоляющим голосом. - Бросьте это!..
- А! Теперь я припоминаю! - вскричал Фома. - Боже! я припоминаю! О,
помогите, помогите мне припоминать! - просил он, по-видимому, в ужасном
волнении. - Скажите: правда ли, что меня изгнали отсюда, как шелудивей-
шую из собак? Правда ли, что молния поразила меня? Правда ли, что меня
вышвырнули отсюда с крыльца? Правда ли, правда ли это?
Плач и вопли дамского пола были красноречивейшим ответом Фоме Фомичу.
- Так, так! - твердил он, - я припоминаю... я припоминаю теперь, что
после молнии и падения моего я бежал сюда, преследуемый громом, чтоб ис-
полнить свой долг и исчезнуть навеки! Приподымите меня! Как ни слаб я
теперь, но должен исполнить свою обязанность.
Его тотчас приподняли с кресла. Фома стал в положение оратора и про-
тянул свою руку.
- Полковник! - вскричал он, - теперь я очнулся совсем; гром еще не
убил во мне умственных способностей; осталась, правда, глухота в правом
ухе, происшедшая, может быть, не столько от грома, сколько от падения с
крыльца... Но что до этого! И какое кому дело до правого уха Фомы!
Последним словам своим Фома придал столько печальной иронии и сопро-
вождал их такою жалобною улыбкою, что стоны тронутых дам раздались сно-
ва. Все они с укором, а иные с яростью смотрели на дядю, уже начинавшего
понемногу уничтожаться перед таким согласным выражением всеобщего мне-
ния. Мизинчиков плюнул и отошел к окну. Бахчеев все сильнее и сильнее
подталкивал меня локтем; он едва стоял на месте.
- Теперь слушайте же все мою исповедь! - возопил Фома, обводя всех
гордым и решительным взглядом, - а вместе с тем и решите судьбу несчаст-
ного Опискина. Егор Ильич! давно уже я наблюдал за вами, наблюдал с за-
миранием моего сердца и видел все, все, тогда как вы еще и не подозрева-
ли, что я наблюдаю за вами. Полковник! я, может быть, ошибался, но я
знал ваш эгоизм, ваше неограниченное самолюбие, ваше феноменальное слас-
толюбие, и кто обвинит меня, что я поневоле затрепетал о чести наиневин-
нейшей из особ?
- Фома, Фома!.. ты, впрочем, не очень распространяйся, Фома! - вскри-
чал дядя, с беспокойством смотря на страдальческое выражение в лице Нас-
теньки.
- Не столько невинность и доверчивость этой особы, сколько ее неопыт-
ность смущала меня, - продолжал Фома, как будто и не слыхав предостере-
жения дяди. - Я видел, что нежное чувство расцветает в ее сердце, как
вешняя роза, и невольно припоминал Петрарку, сказавшего, что "невинность
так часто бывает на волосок от погибели". Я вздыхал, стонал, и хотя за
эту девицу, чистую, как жемчужина, я готов был отдать всю кровь мою на
поруки, но кто мог мне поручиться за вас, Егор Ильич? Зная необузданное
стремление страстей ваших, зная, что вы всем готовы пожертвовать для ми-
нутного их удовлетворения, я вдруг погрузился в бездну ужаса и опасений
насчет судьбы наиблагороднейшей из девиц...
- Фома! неужели ты мог это подумать? - вскричал дядя.
- С замиранием моего сердца я следил за вами. Если хотите узнать о
том, как я страдал, спросите у Шекспира: он расскажет вам в своем "Гам-
лете" о состоянии души моей. Я сделался мнителен и ужасен. В беспо-
койстве моем, в негодовании моем я видел все в черном цвете, и это был
не тот "черный цвет", о котором поется в известном романсе, - будьте
уверены! Оттого-то и видели вы мое тогдашнее желание удалить ее из этого
дома: я хотел спасти ее; оттого-то и видели вы меня во все последнее
время раздражительным и злобствующим на весь род человеческий, О! кто
примирит меня теперь с человечеством? Чувствую, что я, может быть, был
взыскателен и несправедлив к гостям вашим, к племяннику вашему, к госпо-
дину Бахчееву, требуя от него астрономии; но кто обвинит меня за тогдаш-
нее состояние души моей? Ссылаясь опять на Шекспира, скажу, что будущ-
ность представлялась мне как мрачный омут неведомой глубины, на дне ко-
торого лежал крокодил. Я чувствовал, что моя обязанность предупредить
несчастие, что я поставлен, что я произведен для этого, - и что же? вы
не поняли наиблагороднейших побуждений души моей и платили мне во все
это время злобой, неблагодарностью, насмешками, унижениями...
- Фома! если так... конечно, я чувствую... - вскричал дядя в чрезвы-
чайном волнении.
- Если вы действительно чувствуете, полковник, то благоволите дослу-
шать, а не прерывать меня. Продолжаю: вся вина моя, следственно, состоя-
ла в том, что я слишком убивался о судьбе и счастье этого дитяти; ибо
она еще дитя перед вами. Высочайшая любовь к человечеству сделала меня в
это время каким-то бесом гнева и мнительности. Я готов был кидаться на
людей и терзать их. И знаете ли, Егор Ильич, что все поступки ваши, как
нарочно, поминутно подтверждали мою мнительность и удостоверяли меня во
всех подозрениях моих? Знаете ли, что вчера, когда вы осыпали меня своим
золотом, чтоб удалить меня от себя, я подумал: "Он удаляет от себя в ли-
це моем свою совесть, чтоб удобнее совершить преступление..."
- Фома, Фома! неужели ты это думал вчера? - с ужасом вскричал дядя. -
Господи боже, а я-то ничего и не подозревал!
- Само небо внушило мне эти подозрения, - продолжал Фома. - И решите
сами, что мог я подумать, когда слепой случай привел меня в тот же вечер
к той роковой скамейке в саду? Что почувствовал я в эту минуту - о боже!
- увидев наконец собственными своими глазами, что все подозрения мои оп-
равдались вдруг самым блистательным образом? Но мне еще оставалась одна
надежда, слабая, конечно, но все же надежда - и что же? Сегодня утром вы
разрушаете ее сами в прах и в обломки! Вы присылаете мне письмо ваше; вы
выставляете намерение жениться; умоляете не разглашать... " Но почему
же, - подумал я, - почему же он написал именно теперь, когда уже я зас-
тал его, а не прежде? Почему же прежде он не прибежал ко мне, счастливый
и прекрасный - ибо любовь украшает лицо, - почему не бросился он тогда в
мои объятия, не заплакал на груди моей слезами беспредельного счастья и
не поведал мне всего, всего?" Или я крокодил, который бы только сожрал
вас, а не дал бы вам полезного совета? Или я какой-нибудь отвратительный
жук, который бы только укусил вас, а не способствовал вашему счастью?
"Друг ли я его или самое гнуснейшее из насекомых?" - вот вопрос, который
я задал себе нынче утром! "Для чего, наконец, - думал я, - для чего же
выписывал он из столицы своего племянника и сватал его к этой девице,
как не для того, чтоб обмануть и нас, и легкомысленного племянника, а
между тем втайне продолжать преступнейшее из намерений?" Нет, полковник,
если кто утвердил во мне мысль, что взаимная любовь ваша преступна, то
это вы сами, и одни только вы! Мало того, вы преступник и перед этой де-
вицей, ибо ее, чистую и благонравную, через вашу же неловкость и эгоис-
тическую недоверчивость вы подвергли клевете и тяжким подозрениям!
Дядя молчал, склонив голову: красноречие Фомы, видимо, одержало верх
над всеми его возражениями, и он уже сознавал себя полным преступником.
Генеральша и ее общество молча и с благоговением слушали Фому, а Перепе-
лицына с злобным торжеством смотрела на бедную Настеньку.
- Пораженный, раздраженный, убитый, - продолжал Фома, - я заперся се-
годня на ключ и молился, да внушит мне бог правые мысли! Наконец положил
я: в последний раз и публично испытать вас. Я, может быть, слишком горя-
чо принялся, может быть, слишком предался моему негодованию; но за бла-
городнейшие побуждения мои вы вышвырнули меня из окошка! Падая из окош-
ка, я думал про себя: "Вот так-то всегда на свете вознаграждается добро-
детель!" Тут я ударился оземь и затем едва помню, что со мною дальше
случилось!
Визги и стоны прервали Фому Фомича при этом трагическом воспоминании.
Генеральша бросилась было к нему с бутылкой малаги в руках, которую она
только что перед этим вырвала из рук воротившейся Прасковьи Ильиничны,
но Фома величественно отвел рукой и малагу и генеральшу.
- Остановитесь! - вскричал он, - мне надо кончить. Что случилось пос-
ле моего падения - не знаю. Знаю только одно, что теперь, мокрый и гото-
вый схватить лихорадку, я стою здесь, чтоб составить ваше обоюдное
счастье. Полковник! по многим признакам, которых я не хочу теперь объяс-
нять, я уверился наконец, что любовь ваша была чиста и даже возвышенна,
хотя вместе с тем и преступно недоверчива. Избитый, униженный, подозре-
ваемый в оскорблении девицы, за честь которой я, как рыцарь средних ве-
ков, готов пролить до капли всю кровь мою, - я решаюсь теперь показать
вам, как мстит за свои обиды Фома Опискин. Протяните мне вашу руку, пол-
ковник!
- С удовольствием, Фома! - вскричал дядя, - и так как ты вполне
объяснился теперь о чести благороднейшей особы, то... разумеется... вот
тебе рука моя, Фома, вместе с моим раскаянием...
И дядя с жаром подал ему руку, не подозревая еще, что из этого вый-
дет.
- Дайте и вы вашу руку, - продолжал Фома слабым голосом, раздвигая
дамскую сбившуюся около него толпу и обращаясь к Настеньке.
Настенька смутилась, смешалась и робко смотрела на Фому.
- Подойдите, подойдите, милое мое дитя! Это необходимо для вашего
счастья, - ласково прибавил Фома, все еще продолжая держать руку дяди в
своих руках.
- Что это он затевает? - проговорил Мизинчиков.
Настя, испуганная и дрожащая, медленно подошла к Фоме и робко протя-
нула ему свою ручку.
Фома взял эту ручку и положил ее в руку дядя.
