он достоинства Настеньки и провозгласил тост за здоровье отсутствующей.
Дядя, за минуту сконфуженный и страдавший, готов был теперь обнимать Фо-
му Фомича. Вообще жених и невеста как будто стыдились друг друга и свое-
го счастья, - и я заметил: с самого благословения еще они не сказали меж
собою ни слова, даже как будто избегали глядеть друг на друга. Когда
встали из-за стола, дядя вдруг исчез неизвеcтно куда. Отыскивая его, я
забрел на террасу. Там, сидя в кресле, за кофеем, ораторствовал Фома,
сильно подкураженный. Около него были только Ежевикин, Бахчеев и Мизин-
чиков. Я остановился послушать.
- Почему, - кричал Фома, - почему я готов сейчас же идти на костер за
мои убеждения? А почему из вас никто не в состоянии пойти на костер? По-
чему, почему?
- Да костер это уж и лишнее будет, Фома Фомич, на костер-то-с! - тру-
нил Ежевикин. - Ну, что толку? Во-первых, и больно-с, а во-вторых, сож-
гут - что останется?
- Что останется? Благородный пепел останется. Но где тебе понять, где
тебе оценить меня! Для вас не существует великих людей, кроме каких-то
там Цезарей да Александров Македонских! А что сделали твои Цезари? кого
осчастливили? Что сделал твой хваленый Александр Македонский? Всю зем-
лю-то завоевал? Да ты дай мне такую же фалангу, так и я завоюю, и ты за-
воюешь, и он завоюет... Зато он убил добродетельного Клита, а я не уби-
вал добродетельного Клита... Мальчишка! прохвост! розог бы дать ему, а
не прославлять во всемирной истории... да уж вместе и Цезарю!
- Цезаря-то хоть пощадите, Фома Фомич!
- Не пощажу дурака! - кричал Фома.
- И не щади! - с жаром подхватил Степан Алексеевич, тоже подвыпивший,
- нечего их щадить; все они прыгуны, все только бы на одной ножке повер-
теться! колбасники! Вон один давеча стипендию какую-то хотел учредить. А
что такое стипендия? Черт ее и знает, что она значит! Об заклад побьюсь,
какая-нибудь новая пакость. А тот, другой, давеча-то в благородном об-
ществе, вензеля пишет да рому просит! По-моему, отчего не выпить? Да ты
пей, пей, да и перегородку сделай, а потом, пожалуй, и опять пей... Не-
чего их щадить! все мошенники! Один только ты ученый, Фома!
Бахчеев, если отдавался кому, то отдавался весь, безусловно и безо
всякой критики.
Я отыскал дядю в саду, у пруда, в самом уединенном месте. Он был с
Настенькой. Увидя меня, Настенька стрельнула в кусты, как будто винова-
тая. Дядя пошел ко мне навстречу с сиявшим лицом; в глазах его стояли
слезы восторга. Он взял меня за обе руки и крепко сжал их.
- Друг мой! - сказал он, - я до сих пор как будто не верю моему
счастью... Настя тоже. Мы только дивимся и прославляем всевышнего. Сей-
час она плакала. Поверишь ли, до сих пор я как-то не опомнился, как-то
растерялся весь: и верю и не верю! И за что это мне? за что? что я сде-
лал? чем я заслужил?
- Если кто заслужил, дядюшка, то это вы, - сказал я с увлечением. - Я
еще не видал такого честного, такого прекрасного, такого добрейшего че-
ловека, как вы...
- Нет, Сережа, нет, это слишком, - отвечал он, как бы с сожалением. -
То-то и худо, что мы добры ( то есть я про себя одного говорю), когда
нам хорошо; а когда худо, так и не подступайся близко! Вот мы только
сейчас толковали об этом с Настей. Сколько ни сиял передо мною Фома, а,
поверишь ли? я, может быть, до самого сегодня не совсем в него верил,
хотя и сам уверял тебя в его совершенстве; даже вчера не уверовал, когда
он отказался от такого подарка! К стыду моему говорю! Сердце трепещет
после давешнего воспоминания! Но я не владел собой... Когда он сказал
давеча про Настю, то меня как будто в самое сердце что-то укусило. Я не
понял и поступил, как тигр...
- Что ж, дядюшка, может, это было даже естественно.
Дядя замахал руками.
- Нет, нет, брат, и не говори! А просто-запросто все это от испорчен-
ности моей природы, оттого, что я мрачный и сластолюбивый эгоист и без
удержу отдаюсь страстям моим. Так и Фома говорит. (Что было отвечать на
это?) Не знаешь ты, Сережа, - продолжал он с глубоким чувством, -
сколько раз я бывал раздражителен, безжалостен, несправедлив, высокоме-
рен, да и не к одному Фоме! Вот теперь это все вдруг пришло на память, и
мне как-то стыдно, что я до сих пор ничего еще не сделал, чтоб быть дос-
тойным такого счастья. Настя то же сейчас говорила, хотя, право, не
знаю, какие на ней-то грехи, потому что она ангел, а не человек! Она
сказала мне, что мы в страшном долгу у бога, что надо теперь стараться
быть добрее, делать все добрые дела... И если б ты слышал, как она горя-
чо, как прекрасно все это говорила! Боже мой, что за девушка!
Он остановился в волнении. Через минуту он продолжал:
- Мы положили, брат, особенно лелеять Фому, маменьку и Татьяну Ива-
новну. А Татьяна-то Ивановна! какое благороднейшее существо! О, как я
виноват пред всеми! Я и перед тобой виноват... Но если кто осмелится те-
перь обидеть Татьяну Ивановну, о! тогда... Ну, да уж нечего!.. для Ми-
зинчикова тоже надо что-нибудь сделать.
- Да, дядюшка, я теперь переменил мое мнение о Татьяне Ивановне. Ее
нельзя не уважать и не сострадать ей.
- Именно, именно! - подхватил с жаром дядя, - нельзя не уважать! Ведь
вот, например, Коровкин, ведь ты уж, наверно, смеешься над ним, - приба-
вил он, с робостью заглядывая мне в лицо, - и все мы давеча смеялись над
ним. А ведь это, может быть, непростительно... ведь это, может быть,
превосходнейший, добрейший человек, но судьба... испытал несчастья... Ты
не веришь, а это, может быть, истинно так.
- Нет, дядюшка; почему же не верить?
И я с жаром начал говорить о том, что в самом падшем создании могут
еще сохраниться высочайшие человеческие чувства; что неисследима глубина
души человеческой; что нельзя презирать падших, а, напротив, должно
отыскивать и восстановлять; что неверна общепринятая мерка добра и
нравственности и проч. и проч., - словом, я воспламенился и рассказал
даже о натуральной школе; в заключение же прочел стихи:
Когда из мрака заблужденья...
Дядя пришел в необыкновенный восторг.
- Друг мой, друг мой! - сказал он, растроганный, - ты совершенно по-
нимаешь меня и еще лучше меня рассказал все, что я сам хотел было выра-
зить. Так, так! Господи! почему это зол человек? почему я так часто бы-
ваю зол, когда так хорошо, так прекрасно быть добрым? Вот и Настя то же
самое сейчас говорила... Но посмотри, однако ж, какое здесь славное мес-
то, - прибавил он, оглядываясь вокруг себя, - какая природа! какая кар-
тина! Экое дерево! посмотри: в обхват человеческий! Какой сок, какие
листья! какое солнце! как после грозы-то все вокруг повеселело, обмы-
лось!.. Ведь подумаешь, что и деревья понимают тоже что-нибудь про себя,
чувствуют и наслаждаются жизнью... Неужели ж нет - а? как ты думаешь?
- Очень может быть, дядюшка. По-своему, разумеется...
- Ну да, разумеется, по-своему... Дивный, дивный творец!.. А ведь ты
должен хорошо помнить весь этот сад, Сережа: как ты тут играл и бегал,
когда был маленький! Я ведь помню, когда ты был маленький, - прибавил
он, смотря на меня с неизъяснимым выражением любви и счастья. - Тебе
только к пруду не позволяли ходить одному. А помнишь, один раз, вечером,
Катя-покойница подозвала тебя и стала тебя ласкать... Ты все бегал в са-
ду перед этим и весь разрумянился; волоски у тебя такие светленькие, в
кудряшках... Она ими играла-играла, да и сказала: "Это хорошо, что ты
его, сиротку, к нам взял". Помнишь иль нет?
- Чуть-чуть, дядюшка.
- Тогда еще вечер был, и солнце на вас обоих так светило, а я сидел в
углу и трубку курил да на вас смотрел... Я, Сережа, каждый месяц к ней
на могилу, в город, езжу, - прибавил он пониженным голосом, в котором
слышались дрожание и подавляемые слезы. - Я об этом сейчас Насте гово-
рил: она сказала, что мы оба вместе будем к ней ездить...
Дядя замолчал, стараясь подавить свое волнение.
В эту минуту к нам подошел Видоплясов.
- Видоплясов! - вскричал дядя встрепенувшись, - ты от Фомы Фомича?
- Нет-с, я более по своей надобности-с.
- А, ну и славно! вот и узнаем про Коровкина. А я ведь еще давеча хо-
тел спросить... Я ему, Сережа, велел там наблюдать, Коровкина-то. - В
чем дело, Видоплясов?
- Осмелюсь доложить, - сказал Видоплясов, - что вчера вы изволили
упомянуть-с насчет моей просьбы-с и обещать мне ваше высокое заступление
от ежедневных обид-с.
- Неужели ты опять про фамилию? - вскричал дядя в испуге.
- Что ж делать-с? Ежечасные обиды-с...
- Ах, Видоплясов, Видоплясов! что мне с тобой делать? - сказал с сок-
рушением дядя. - Ну, какие тебе могут быть обиды? Ведь ты просто с ума
сойдешь, в желтом доме жизнь кончишь!
- Кажется, я умом моим-с... - начал было Видоплясов.
- Ну то-то, то-то, - перебил дядя, - я, братец, это так говорю, не в
обиду тебе, а в пользу. Ну какие там у тебя обиды? Бьюсь об заклад, ка-
кая-нибудь дрянь?
- Проходу нет-с.
- От кого?
- От всех-с и преимущественно через Матрену-с. Через нее я моею жиз-
нию страдать пошел-с. Известно-с, что все отличительные люди-с, кто сыз-
малетства еще меня видел, говорили, что я совсем на иностранца похож,
преимущественно чертами лица-с. Что же, сударь? Из-за этого мне теперь и
проходу нет-с. Как только я мимо иду-с, все мне следом кричат всякие
дурные слова-с; даже ребятишки маленькие-с, которых надо прежде всего
розгами высечь-с, и те кричат-с... Вот и теперь, когда я сюда шел, кри-
чали-с... Мочи нет-с. Защитите, сударь, вашим покровом-с!
- Ах, Видоплясов!.. Ну да что ж они такое кричат? Верно, глупость ка-
кую-нибудь, на которую не надо и внимания обращать.
- Неприлично будет сказать-с.
- Да что' именно?
- Омерзительно выговорить-с.
- Да уж говори!
- Гришка-голанец съел померанец-с.
- Фу, какой человек! Я думал и бог знает что! А ты плюнь да мимо и
пройди.
- Плевал-с: еще больше кричат-с.
- Да послушайте, дядюшка, - сказал я, - ведь он жалуется на то, что
ему житья нет в здешнем доме. Отправьте его, хоть на время, В Москву, к
тому каллиграфу. Ведь он, вы говорили, у каллиграфа какого-то жил.
- Ну, брат, тот тоже кончил трагически!
- А что?
- Они-с, - отвечал Видоплясов, - имели несчастье присвоить себе чужую
собственность-с, за что, несмотря на весь их талант, были посажены в
острог-с, где безвозвратно погибли-с.
- Хорошо, хорошо, Видоплясов: ты теперь успокойся, а я все это разбе-
ру и улажу, - сказал дядя, -обещаю тебе! Ну что Коровкин? спит?
- Никак нет-с, они сейчас изволили отъехать-с. Я с тем и шел доло-
жить-с.
- Как отъехать? Что ты? Да как же ты выпустил? - вскричал дядя.
- По добродушию сердца-с: жалостно было смотреть-с. Как проснулись и
вспомнили весь процесс, так тотчас же ударили себя по голове и закричали
благим матом-с...
- Благим матом!..
- Почтительнее будет выразиться: многоразличные вопли испускали-с.
Кричали: как они представятся теперь прекрасному полу-с? а потом приба-
вили: "Я не достоин рода человеческого!" - и все так жалостно говори-
ли-с, в отборных словах-с.
- Деликатнейший человек! Я говорил тебе, Сергей... Да как же ты, Ви-
доплясов, пустил, когда именно тебе я велел стеречь? Ах, боже мой, боже
мой!
- Более через сердечную жалость-с. Просили не говорить-с. Их же из-
возчик лошадей выкормил и запрег-с. А за врученную, три дни назад, сум-
му-с велели почтительнейше благодарить-с и сказать, что вышлют долг с
одною из первых почт-с.
- Какую сумму, дядюшка?
- Они называли двадцать пять рублей серебром-с, - сказал Видоплясов.
