надзор или запрещение?.. Но Де-Грие только пожимал плечами и в глаза
смеялся над генералом, уже совершенно заболтавшимся и бегавшим взад и
вперед по кабинету. Наконец Де-Грие махнул рукою и куда-то скрылся. Вечером
узнали, что он совсем выехал из отеля, переговорив наперед весьма
решительно и таинственно с m-lle Blanche. Что же касается до m-lle Blanche,
то она с самого еще утра приняла окончательные меры: она совсем отшвырнула
от себя генерала и даже не пускала его к себе на глаза. Когда генерал
побежал за нею в воксал и встретил ее под руку с князьком, то ни она, ни
madame veuve Cominges его не узнали. Князек тоже ему не поклонился. Весь
этот день m-lle Blanche пробовала и обработывала князя, чтоб он высказался
наконец решительно. Но увы! Она жестоко обманулась в расчетах на князя! Эта
маленькая катастрофа произошла уже вечером; вдруг открылось, что князь гол
как сокол, и еще на нее же рассчитывал, чтобы занять у нее денег под
вексель и поиграть на рулетке. Blanche с негодованием его выгнала и
заперлась в своем номере.
Поутру в этот же день я ходил к мистеру Астлею или, лучше сказать, все
утро отыскивал мистера Астлея, но никак не мог отыскать его. Ни дома, ни в
воксале или в парке его не было. В отеле своем он на этот раз не обедал. В
пятом часу я вдруг увидел его идущего от дебаркадера железной дороги прямо
в отель d'Angleterre. Он торопился и был очень озабочен, хотя и трудно
различить заботу или какое бы то ни было замешательство в его лице. Он
радушно протянул мне руку, с своим обычным восклицанием: "А!", но не
останавливаясь на дороге и продолжая довольно спешным шагом путь. Я
увязался за ним; но как-то он так сумел отвечать мне, что я ни о чем не
успел и спросить его. К тому же мне было почему-то ужасно совестно
заговаривать о Полине; он же сам ни слова о ней не спросил. Я рассказал ему
про бабушку; он выслушал внимательно и серьезно и пожал плечами.
- Она все проиграет, - заметил я.
- О да, - отвечал он, - ведь она пошла играть еще давеча, когда я
уезжал, а потому я наверно и знал, что она проиграется. Если будет время, я
зайду в воксал посмотреть, потому что это любопытно..
- Куда вы уезжали? - вскричал я, изумившись, что до сих пор не
спросил.
- Я был во Франкфурте.
- По делам?
- Да, по делам.
Ну что же мне было спрашивать дальше? Впрочем, я все еще шел подле
него, но он вдруг повернул в стоявший на дороге отель "De quatre
saisons"58, кивнул мне головой и скрылся. Возвращаясь домой, я мало-помалу
догадался, что если бы я и два часа с ним проговорил, то решительно бы
ничего не узнал, потому... что мне не о чем было его спрашивать! Да,
конечно, так! Я никаким образом не мог бы теперь формулировать моего
вопроса.
--------
58 - "Четырех времен года" (франц.).
Весь этот день Полина то гуляла с детьми и нянюшкой в парке, то сидела
дома. Генерала она давно уже избегала и почти ничего с ним не говорила, по
крайней мере о чем-нибудь серьезном. Я это давно заметил. Но зная, в каком
генерал положении сегодня, я подумал, что он не мог миновать ее, то есть
между ними не могло не быть каких-нибудь важных семейных объяснений. Однако
ж, когда я, возвращаясь в отель после разговора с мистером Астлеем,
встретил Полину с детьми, то на ее лице отражалось самое безмятежное
спокойствие, как будто все семейные бури миновали только одну ее. На мой
поклон она кивнула мне головой. Я пришел к себе совсем злой.
Конечно, я избегал говорить с нею и ни разу с нею не сходился после
происшествия с Вурмергельмами. При этом я отчасти форсил и ломался; но чем
дальше шло время, тем все более и более накипало во мне настоящее
негодование. Если бы даже она и не любила меня нисколько, все-таки нельзя
бы, кажется, так топтать мои чувства и с таким пренебрежением принимать мои
признания. Ведь она знает же, что я взаправду люблю ее; ведь она сама
допускала, позволяла мне так говорить с нею! Правда, это как-то странно
началось у нас. Некоторое время, давно уж, месяца два назад, я стал
замечать, что она хочет сделать меня своим другом, поверенным, и даже
отчасти уж и пробует. Но это почему-то не пошло у нас тогда в ход; вот
взамен того и остались странные теперешние отношения; оттого-то и стал я
так говорить с нею. Но если ей противна моя любовь, зачем прямо не
запретить мне говорить о ней?
Мне не запрещают; даже сама она вызывала иной раз меня на разговор
и... конечно, делала это на смех. Я знаю наверное, я это твердо заметил, -
ей было приятно, выслушав и раздражив меня до боли, вдруг меня огорошить
какою-нибудь выходкою величайшего презрения и невнимания. И ведь знает же
она, что я без нее жить не могу. Вот теперь три дня прошло после истории с
бароном, а я уже не могу выносить нашей разлуки. Когда я ее встретил сейчас
у воксала, у меня забилось сердце так, что я побледнел. Но ведь и она же
без меня не проживет! Я ей нужен и - неужели, неужели только как шут
Балакирев?
У ней тайна - это ясно! Разговор ее с бабушкой больно уколол мое
сердце. Ведь я тысячу раз вызывал ее быть со мною откровенной, и ведь она
знала, что я действительно готов за нее голову мою положить. Но она всегда
отделывалась чуть не презрением или вместо жертвы жизнью, которую я
предлагал ей, требовала от меня таких выходок, как тогда с бароном! Разве
это не возмутительно? Неужели весь мир для нее в этом французе? А мистер
Астлей? Но тут уже дело становилось решительно непонятным, а между тем -
боже, как я мучился!
Придя домой, в порыве бешенства, я схватил перо и настрочил ей
следующее:
"Полина Александровна, я вижу ясно, что пришла развязка, которая
заденет, конечно, и вас. Последний раз повторяю: нужна или нет вам моя
голова? Если буду нужен, хоть на что-нибудь, - располагайте, а я покамест
сижу в своей комнате, по крайней мере большею частью, и никуда не уеду.
Надо будет, - то напишите иль позовите".
Я запечатал и отправил эту записку с коридорным лакеем, с приказанием
отдать прямо в руки. Ответа я не ждал, но через три минуты лакей воротился
с известием, что "приказали кланяться".
Часу в седьмом меня позвали к генералу.
Он был в кабинете, одет как бы собираясь куда-то идти. Шляпа и палка
лежали на диване. Мне показалось входя, что он стоял среди комнаты,
расставив ноги, опустя голову, и что-то говорил вслух сам с собой. Но
только что он завидел меня, как бросился ко мне чуть не с криком, так что я
невольно отшатнулся и хотел было убежать; но он схватил меня за обе руки и
потащил к дивану; сам сел на диван, меня посадил прямо против себя в кресла
и, не выпуская моих рук, с дрожащими губами, со слезами, заблиставшими
вдруг на его ресницах, умоляющим голосом проговорил:
- Алексей Иванович, спасите, спасите, пощадите!
Я долго не мог ничего понять; он все говорил, говорил, говорил и все
повторял: "Пощадите, пощадите!" Наконец я догадался, что он ожидает от меня
чего-то вроде совета; или, лучше сказать, всеми оставленный, в тоске и
тревоге, он вспомнил обо мне и позвал меня, чтоб только говорить, говорить,
говорить.
Он помешался, по крайней мере в высшей степени потерялся. Он складывал
руки и готов был броситься предо мной на колени, чтобы (как вы думаете?) -
чтоб я сейчас же шел к m-lle Blanche и упросил, усовестил ее воротиться к
нему и выйти за него замуж.
- Помилуйте, генерал, - вскричал я, - да mademoiselle Blanche, может
быть, еще и не заметила меня до сих пор? Что могу я сделать?
Но напрасно было и возражать: он не понимал, что ему говорят. Пускался
он говорить и о бабушке, но только ужасно бессвязно; он все еще стоял на
мысли послать за полициею.
- У нас, у нас, - начинал он, вдруг вскипая негодованием, - одним
словом, у нас, в благоустроенном государстве, где есть начальство, над
такими старухами тотчас бы опеку устроили! Да-с, милостивый государь, да-с,
- продолжал он, вдруг впадая в распекательный тон, вскочив с места и
расхаживая по комнате; - вы еще не знали этого, милостивый государь, -
обратился он к какому-то воображаемому милостивому государю в угол, - так
вот и узнаете... да-с... у нас эдаких старух в дугу гнут, в дугу, в дугу-с,
да-с... о, черт возьми!
И он бросался опять на диван, а чрез минуту, чуть не всхлипывая,
задыхаясь, спешил рассказать мне, что m-lle Blanche оттого ведь за него не
выходит, что вместо телеграммы приехала бабушка и что теперь уже ясно, что
он не получит наследства. Ему казалось, что ничего еще этого я не знаю. Я
было заговорил о Де-Грие; он махнул рукою:
- Уехал! у него все мое в закладе; я гол как сокол! Те деньги, которые
вы привезли... те деньги, - я не знаю, сколько там, кажется франков семьсот
осталось, и - довольно-с, вот и все, а дальше - не знаю-с, не знаю-с!..
- Как же вы в отеле расплатитесь? - вскричал я в испуге, - и... потом
что же?
Он задумчиво посмотрел, но, кажется, ничего не понял и даже, может
быть, не расслышал меня. Я попробовал было заговорить о Полине
Александровне, о детях; он наскоро отвечал: "Да! да! - но тотчас же опять
пускался говорить о князе, о том, что теперь уедет с ним Blanche и тогда...
и тогда - что же мне делать, Алексей Иванович? - обращался он вдруг ко мне.
- Клянусь богом! Что же мне делать, - скажите, ведь это неблагодарность!
Ведь это же неблагодарность?"
Наконец он залился в три ручья слезами.
Нечего было делать с таким человеком; оставить его одного тоже было
опасно; пожалуй, могло с ним что-нибудь приключиться. Я, впрочем, от него
кое-как избавился, но дал знать нянюшке, чтоб та наведывалась почаще, да,
кроме того, поговорил с коридорным лакеем, очень толковым малым; тот
обещался мне тоже с своей стороны присматривать.
Едва только оставил я генерала, как явился ко мне Потапыч с зовом к
бабушке. Было восемь часов, и она только что воротилась из воксала после
окончательного проигрыша. Я отправился к ней: старуха сидела в креслах,
совсем измученная и видимо больная. Марфа подавала ей чашку чая, которую
почти насильно заставила ее выпить. И голос и тон бабушки ярко изменились.
- Здравствуйте, батюшка Алексей Иванович, - сказала она медленно и
важно склоняя голову, - извините, что еще раз побеспокоила, простите
старому человеку. Я, отец мой, все там оставила, почти сто тысяч рублей.
Прав ты был, что вчера не пошел со мною. Теперь я без денег, гроша нет.
Медлить не хочу ни минуты, в девять с половиною и поеду. Послала я к этому
твоему англичанину, Астлею, что ли, и хочу у него спросить три тысячи
франков на неделю. Так убеди ты его, чтоб он как-нибудь чего не подумал и
не отказал. Я еще, отец мой, довольно богата. У меня три деревни и два дома
есть. Да и денег еще найдется, не все с собой взяла. Для того я это говорю,
чтоб не усомнился он как нибудь... А, да вот и он! Видно хорошего человека.
Мистер Астлей поспешил по первому зову бабушки. Нимало не думая и
много не говоря, он тотчас же отсчитал ей три тысячи франков под вексель,
который бабушка и подписала. Кончив дело, он откланялся и поспешил выйти.
- А теперь ступай и ты, Алексей Иванович. Осталось час с небольшим -
хочу прилечь, кости болят. Не взыщи на мне, старой дуре. Теперь уж не буду
молодых обвинять в легкомыслии, да и того несчастного, генерала-то вашего,
тоже грешно мне теперь обвинять. Денег я ему все-таки не дам, как он хочет,
потому - уж совсем он, на мой взгляд, глупехонек, только и я, старая дура,
не умнее его. Подлинно, бог и на старости взыщет и накажет гордыню. Ну,
прощай. Марфуша, подыми меня.
Я, однако, желал проводить бабушку. Кроме того, я был в каком-то
ожидании, я все ждал, что вот-вот сейчас что-то случится. Мне не сиделось у
себя. Я выходил в коридор, даже на минутку вышел побродить по аллее. Письмо
мое к ней было ясно и решительно, а теперешняя катастрофа - уж, конечно,
окончательная. В отеле я услышал об отъезде Де-Грие. Наконец, если она меня
