нашего месяца, и надо предположить, что на нее ушли самые последние подонки
моих ста тысяч франков; тем дело и кончилось, то есть тем наш месяц и
кончился, и я после этого формально вышел в отставку.
Случилось это так: неделю спустя после нашего водворения в Париже
приехал генерал. Он прямо приехал к Blanche и с первого же визита почти у
нас и остался. Квартирка где-то, правда, у него была своя. Blanche
встретила его радостно, с визгами и хохотом и даже бросилась его обнимать;
дело обошлось так, что уж она сама его не отпускала, и он всюду должен был
следовать за нею: и на бульваре, и на катаньях, и в театре, и по знакомым.
На это употребление генерал еще годился; он был довольно сановит и приличен
- росту почти высокого, с крашеными бакенами и усищами (он прежде служил в
кирасирах), с лицом видным, хотя несколько и обрюзглым. Манеры его были
превосходные, фрак он носил очень ловко. В Париже он начал носить свои
ордена. С эдаким пройтись по бульвару было не только возможно, но, если так
можно выразиться, даже рекомендательно. Добрый и бестолковый генерал был
всем этим ужасно доволен; он совсем не на это рассчитывал, когда к нам
явился по приезде в Париж. Он явился тогда, чуть не дрожа от страха; он
думал, что Blanche закричит и велит его прогнать; а потому, при таком
обороте дела, он пришел в восторг и весь этот месяц пробыл в каком-то
бессмысленно-восторженном состоянии; да таким я его и оставил. Уже здесь я
узнал в подробности, что после тогдашнего внезапного отъезда нашего из
Рулетенбурга с ним случилось, в то же утро, что-то вроде припадка. Он упал
без чувств, а потом всю неделю был почти как сумасшедший и заговаривался.
Его лечили, но вдруг он все бросил, сел в вагон и прикатил в Париж.
Разумеется, прием Blanche оказался самым лучшим для него лекарством; но
признаки болезни оставались долго спустя, несмотря на радостное и
восторженное его состояние. Рассуждать или даже только вести кой-как
немного серьезный разговор он уж совершенно не мог; в таком случае он
только приговаривал ко всякому слову "гм!" и кивал головой - тем и
отделывался. Часто он смеялся, но каким-то нервным, болезненным смехом,
точно закатывался; другой раз сидит по целым часам пасмурный, как ночь,
нахмурив свои густые брови. Многого он совсем даже и не припоминал; стал до
безобразия рассеян и взял привычку говорить сам с собой. Только одна
Blanche могла оживлять его; да и припадки пасмурного, угрюмого состояния,
когда он забивался в угол, означали только то, что он давно не видел
Blanche, или что Blanche куда-нибудь уехала, а его с собой не взяла, или,
уезжая, не приласкала его. При этом он сам не сказал бы, чего ему хочется,
и сам не знал, что он пасмурен и грустен. Просидев час или два (я замечал
это раза два, когда Blanche уезжала на целый день, вероятно, к Альберту),
он вдруг начинает озираться, суетиться, оглядывается, припоминает и как
будто хочет кого-то сыскать; но, не видя никого и так и не припомнив, о чем
хотел спросить, он опять впадал в забытье до тех пор, пока вдруг не
являлась Blanche, веселая, резвая, разодетая, с своим звонким хохотом; она
подбегала к нему, начинала его тормошить и даже целовала, чем, впрочем,
редко его жаловала. Раз генерал до того ей обрадовался, что даже заплакал,
- я даже подивился.
Blanche, с самого его появления у нас, начала тотчас же за него предо
мною адвокатствовать. Она пускалась даже в красноречие; напоминала, что она
изменила генералу из-за меня, что она была почти уж его невестою, слово
дала ему; что из-за нее он бросил семейство, и что, наконец, я служил у
него и должен бы это чувствовать, и что - как мне не стыдно... Я все
молчал, а она ужасно тараторила. Наконец я рассмеялся, и тем дело и
кончилось, то есть сперва она подумала, что я дурак, а под конец
остановилась на мысли, что я очень хороший и складный человек. Одним
словом, я имел счастие решительно заслужить под конец полное
благорасположение этой достойной девицы. (Blanche, впрочем, была и в самом
деле предобрейшая девушка, - в своем только роде, разумеется; я ее не так
ценил сначала.) "Ты умный и добрый человек, - говаривала она мне под конец,
- и... и... жаль только, что ты такой дурак! Ты ничего, ничего не
наживешь!"
"Un vrai russe, un calmouk!"89 - она несколько раз посылала меня
прогуливать по улицам генерала, точь-в-точь с лакеем свою левретку. Я,
впрочем, водил его и в театр, и в Bal-Mabile, и в рестораны. На это Blanche
выдавала и деньги, хотя у генерала были и свои, и он очень любил вынимать
бумажник при людях. Однажды я почти должен был употребить силу, чтобы не
дать ему купить брошку в семьсот франков, которою он прельстился в
Палерояле и которую во что бы то ни стало хотел подарить Blanche. Ну, что
ей была брошка в семьсот франков? У генерала и всех-то денег было не более
тысячи франков. Я никогда не мог узнать, откуда они у него явились?
Полагаю, что от мистера Астлея, тем более что тот в отеле за них заплатил.
Что же касается до того, как генерал все это время смотрел на меня, то мне
кажется, он даже и не догадывался о моих отношениях к Blanche. Он хоть и
слышал как-то смутно, что я выиграл капитал, но, наверное, полагал, что я у
Blanche вроде какого-нибудь домашнего секретаря или даже, может быть,
слуги. По крайней мере говорил он со мной постоянно свысока по-прежнему,
по-начальнически, и даже пускался меня иной раз распекать. Однажды он
ужасно насмешил меня и Blanche, у нас, утром, за утренним кофе. Человек он
был не совсем обидчивый; а тут вдруг обиделся на меня, за что? - до сих пор
не понимаю. Но, конечно, он и сам не понимал. Одним словом, он завел речь
без начала и конца, a batons-rompus90, кричал, что я мальчишка, что он
научит... что он даст понять... и так далее, и так далее. Но никто ничего
не мог понять. Blanche заливалась-хохотала; наконец его кое-как успокоили и
увели гулять. Много раз я замечал, впрочем, что ему становилось грустно,
кого-то и чего-то было жаль, кого-то недоставало ему, несмотря даже на
присутствие Blanche. В эти минуты он сам пускался раза два со мною
заговаривать, но никогда толком не мог объясниться, вспоминал про службу,
про покойницу жену, про хозяйство, про имение. Нападет на какое-нибудь
слово и обрадуется ему, и повторяет его сто раз на дню, хотя оно вовсе не
выражает ни его чувств, ни его мыслей. Я пробовал заговаривать с ним о его
детях; но он отделывался прежнею скороговоркою и переходил поскорее на
другой предмет: "Да-да! дети-дети, вы правы, дети!" Однажды только он
расчувствовался - мы шли с ним в театр: "Это несчастные дети! - заговорил
он вдруг, - да, сударь, да, это нес-с-счастные дети!" И потом несколько раз
в этот вечер повторял слова: несчастные дети! Когда я раз заговорил о
Полине, он пришел даже в ярость. "Это неблагодарная женщина, - воскликнул
он, - она зла и неблагодарна! Она осрамила семью! Если б здесь были законы,
я бы ее в бараний рог согнул! Да-с, да-с!" Что же касается до Де-Грие, то
он даже и имени его слышать не мог. "Он погубил меня, - говорил он, - он
обокрал меня, он меня зарезал! Это был мой кошмар в продолжение целых двух
лет! Он по целым месяцам сряду мне во сне снился! Это - это, это... О, не
говорите мне о нем никогда!"
Я видел, что у них что-то идет на лад, но молчал, по обыкновению.
Blanche объявила мне первая: это было ровно за неделю до того, как мы
расстались. "- Il a du chance91, - тараторила она мне, - babouchka теперь
действительно уж больна и непременно умрет. Мистер Астлей прислал
телеграмму; согласись, что все-таки он наследник ее. А если б даже и нет,
то он ничему не помешает. Во-первых, у него есть свой пенсион, а во-вторых,
он будет жить в боковой комнате и будет совершенно счастлив. Я буду "madame
la generale". Я войду в хороший круг (Blanche мечтала об этом постоянно),
впоследствии буду русской помещицей, j'aurai un chateau, des moujiks, et
puis j'aurai toujours mon million"92.
--------
89 - Настоящий русский, калмык! (франц.).
90 - через пятое на десятое, бессвязно (франц.).
91 - Ему везет (франц.).
92 - у меня будет замок, мужики, а потом у меня все-таки будет мой
миллион (франц.).
- Ну, а если он начнет ревновать, будет требовать... бог знает чего, -
понимаешь?
- О нет, non, non, non! Как он смеет! Я взяла меры, не беспокойся. Я
уж заставила его подписать несколько векселей на имя Альберта. Чуть что - и
он тотчас же будет наказан; да и не посмеет!
- Ну, выходи...
Свадьбу сделали без особенного торжества, семейно и тихо. Приглашены
были Альберт и еще кое-кто из близких. Hortense, Cleopatre и прочие были
решительно отстранены. Жених чрезвычайно интересовался своим положением.
Blanche сама повязала ему галстук, сама его напомадила, и в своем фраке и в
белом жилете он смотрел tres comme il faut93.
- Il est pourtant tres comme il faut94, - объявила мне сама Blanche,
выходя из комнаты генерала, как будто идея о том, что генерал tres comme il
faut, даже ее самое поразила. Я так мало вникал в подробности, участвуя во
всем в качестве такого ленивого зрителя, что многое и забыл, как это было.
Помню только, что Blanche оказалась вовсе не de Cominges, ровно как и мать
ее - вовсе не veuve Cominges, а - du-Placet. Почему они были обе de
Cominges до сих пор - не знаю. Но генерал и этим остался очень доволен, и
du-Placet ему даже больше понравилось, чем de Cominges. В утро свадьбы он,
уже совсем одетый, все ходил взад и вперед по зале и все повторял про себя,
с необыкновенно серьезным и важным видом: "Mademoiselle Blanche du-Placet!
Blanche du-Placet! Du-Placet! Девица Бланка Дю-Пласет!.." И некоторое
самодовольствие сияло на его лице. В церкви, у мэра и дома за закуской он
был не только радостен и доволен, но даже горд. С ними с обоими что-то
случилось. Blanche стала смотреть тоже с каким то особенным достоинством.
- Мне теперь нужно совершенно иначе держать себя, - сказала она мне
чрезвычайно серьезно, - mais vois-tu, я не могу заучить мою теперешнюю
фамилию: Загорьянский, Загозианский, madame la generale de Sago-Sago, ces
diables des noms russes, enfin madame la generale a quatorze consonnes!
comme c'est agreable, n'est ce pas?95
Наконец мы расстались, и Blanche, эта глупая Blanche, даже
прослезилась, прощаясь со мною. "Tu etais bon enfant, - говорила она хныча.
- Je te croyais bete es tu avais l'air96, но это к тебе идет". И, уж пожав
мне руку окончательно, она вдруг воскликнула: "Attends!", бросилась в свой
будуар и чрез минуту вынесла мне два тысячефранковых билета. Этому я ни за
что бы не поверил! "Это тебе пригодится, ты, может быть, очень ученый
outchitel, но ты ужасно глупый человек. Больше двух тысяч я тебе ни за что
не дам, потому что ты - все равно проиграешь. Ну, прощай! Nous serons
toujours bons amis, а если опять выиграешь, непременно приезжай ко мне, et
tu serais heureux!"97
У меня у самого оставалось еще франков пятьсот; кроме того, есть
великолепные часы в тысячу франков, бриллиантовые запонки и прочее, так что
можно еще протянуть довольно долгое время, ни о чем не заботясь. Я нарочно
засел в этом городишке, чтоб собраться, а главное, жду мистера Астлея. Я
узнал наверное, что он будет здесь проезжать и остановится на сутки, по
делу. Узнаю обо всем... а потом - потом прямо в Гомбург. В Рулетенбург не
поеду, разве на будущий год. Действительно, говорят, дурная примета
пробовать счастья два раза сряду за одним и тем же столом, а в Гомбурге
самая настоящая-то игра и есть.
--------
93 - очень прилично (франц.).
94 - Он, однако, очень приличен (франц.).
95 - но видишь ли... госпожа генеральша эти дьявольские русские имена,
словом, госпожа генеральша Заго-Заго и еще четырнадцать согласных! как это
приятно, не правда ли? (франц.).
96 - Я считала тебя глупым, и ты смотрел дурачком (франц.).
97 - Мы всегда будем друзьями... и ты будешь счастлив! (франц.).
Глава XVII
