и отвергает, как друга, то, может быть, как слугу не отвергнет. Ведь нужен
же я ей хоть на посылки; да пригожусь, как же иначе!
Ко времени поезда я сбегал на дебаркадер и усадил бабушку. Они все
уселись в особый семейный вагон. "Спасибо тебе, батюшка, за твое
бескорыстное участие, - простилась она со мною, - да передай Прасковье то,
о чем я вчера ей говорила, - я ее буду ждать".
Я пошел домой. Проходя мимо генеральского номера, я встретил нянюшку и
осведомился о генерале. "И, батюшка, ничего", - отвечала та уныло. Я,
однако, зашел, но в дверях кабинета остановился в решительном изумлении.
M-lle Blanche и генерал хохотали о чем-то взапуски. Veuve Cominges сидела
тут же на диване. Генерал был, видимо, без ума от радости, лепетал всякую
бессмыслицу и заливался нервным длинным смехом, от которого все лицо его
складывалось в бесчисленное множество морщинок и куда-то прятались глаза.
После я узнал от самой же Blanche, что она, прогнав князя и узнав о плаче
генерала, вздумала его утешить и зашла к нему на минутку. Но не знал бедный
генерал, что в эту минуту участь его была решена и что Blanche уже начала
укладываться, чтоб завтра же, с первым утренним поездом, лететь в Париж.
Постояв на пороге генеральского кабинета, я раздумал входить и вышел
незамеченный. Поднявшись к себе и отворив дверь, я в полутемноте заметил
вдруг какую-то фигуру, сидевшую на стуле, в углу, у окна. Она не поднялась
при моем появлении. Я быстро подошел, посмотрел и - дух у меня захватило:
это была Полина!
Глава XIV
Я так и вскрикнул.
- Что же? Что же? - странно спрашивала она. Она была бледна и смотрела
мрачно.
- Как что же? Вы? здесь, у меня!
- Если я прихожу, то уж вся прихожу. Это моя привычка. Вы сейчас это
увидите; зажгите свечу.
Я зажег свечку. Она встала, подошла к столу и положила предо мной
распечатанное письмо.
- Прочтите, - велела она
- Это, - это рука Де-Грие! - вскричал я, схватив письмо. Руки у меня
тряслись, и строчки прыгали пред глазами. Я забыл точные выражения письма,
но вот оно - хоть не слово в слово, так, по крайней мере, мысль в мысль.
"Mademoiselle, - писал Де-Грие, - неблагоприятные обстоятельства
заставляют меня уехать немедленно. Вы, конечно, сами заметили, что я
нарочно избегал окончательного объяснения с вами до тех пор, пока не
разъяснились все обстоятельства. Приезд старой (de la vieille dame) вашей
родственницы и нелепый ее поступок покончили все мои недоумения. Мои
собственные расстроенные дела запрещают мне окончательно питать дальнейшие
сладостные надежды, которыми я позволял себе упиваться некоторое время.
Сожалею о прошедшем, но надеюсь, что в поведении моем вы не отыщете ничего,
что недостойно жантилома и честного человека (gentilhomme et honnete
homme59). Потеряв почти все мои деньги в долгах на отчиме вашем, я нахожусь
в крайней необходимости воспользоваться тем, что мне остается: я уже дал
знать в Петербург моим друзьям, чтоб немедленно распорядились продажею
заложенного мне имущества; зная, однако же, что легкомысленный отчим ваш
растратил ваши собственные деньги, я решился простить ему пятьдесят тысяч
франков и на эту сумму возвращаю ему часть закладных на его имущество, так
что вы поставлены теперь в возможность воротить все, что потеряли,
потребовав с него имение судебным порядком. Надеюсь, mademoiselle, что при
теперешнем состоянии дел мой поступок будет для вас весьма выгоден. Надеюсь
тоже, что этим поступком я вполне исполняю обязанность человека честного и
благородного. Будьте уверены, что память о вас запечатлена навеки в моем
сердце".
--------
59 - дворянина и честного человека (франц.).
- Что же, это все ясно, - сказал я, обращаясь к Полине, - неужели вы
могли ожидать чего-нибудь другого, - прибавил я с негодованием.
- Я ничего не ожидала, - отвечала она, по-видимому спокойно, но что-то
как бы вздрагивало в ее голосе; - я давно все порешила; я читала его мысли
и узнала, что он думает. Он думал, что я ищу... что я буду настаивать...
(Она остановилась и, не договорив, закусила губу и замолчала.) Я нарочно
удвоила мое к нему презрение, - начала она опять, - я ждала, что от него
будет? Если б пришла телеграмма о наследстве, я бы швырнула ему долг этого
идиота (отчима) и прогнала его! Он мне был давно, давно ненавистен. О, это
был не тот человек прежде, тысячу раз не тот, а теперь, а теперь!.. О, с
каким бы счастием я бросила ему теперь, в его подлое лицо, эти пятьдесят
тысяч и плюнула бы... и растерла бы плевок!
- Но бумага, - эта возвращенная им закладная на пятьдесят тысяч, ведь
она у генерала? Возьмите и отдайте Де-Грие.
- О, не то! Не то!..
- Да, правда, правда, не то! Да и к чему генерал теперь способен? А
бабушка? - вдруг вскричал я.
Полина как-то рассеянно и нетерпеливо на меня посмотрела.
- Зачем бабушка? - с досадой проговорила Полина, - я не могу идти к
ней... Да и ни у кого не хочу прощения просить, - прибавила она
раздражительно.
- Что же делать! - вскричал я, - и как, ну как это вы могли любить
Де-Грие! О, подлец, подлец! Ну, хотите, я его убью на дуэли! Где он теперь?
- Он во Франкфурте и проживет там три дня.
- Одно ваше слово, и я еду, завтра же, с первым поездом! - проговорил
я в каком-то глупом энтузиазме.
Она засмеялась.
- Что же, он скажет еще, пожалуй: сначала возвратите пятьдесят тысяч
франков. Да и за что ему драться?.. Какой это вздор!
- Ну так где же, где же взять эти пятьдесят тысяч франков, - повторил
я, скрежеща зубами, - точно так и возможно было вдруг их поднять на полу. -
Послушайте: мистер Астлей? - спросил я, обращаясь к ней с началом какой-то
странной идеи. У ней глаза засверкали.
- Что же, разве ты сам хочешь, чтоб я от тебя ушла к этому
англичанину? - проговорила она, пронзающим взглядом смотря мне в лицо и
горько улыбаясь. Первый раз в жизни сказала она мне ты.
Кажется, у ней в эту минуту закружилась голова от волнения, и вдруг
она села на диван, как бы в изнеможении.
Точно молния опалила меня; я стоял и не верил глазам, не верил ушам!
Что же, стало быть, она меня любит! Она пришла ко мне, а не к мистеру
Астлею! Она, одна, девушка, пришла ко мне в комнату, в отели, - стало быть,
компрометировала себя всенародно, - и я, я стою перед ней и еще не понимаю!
Одна дикая мысль блеснула в моей голове.
- Полина! Дай мне только один час! Подожди здесь только час и... я
вернусь! Это... это необходимо! Увидишь! Будь здесь, будь здесь!
И я выбежал из комнаты, не отвечая на ее удивленный вопросительный
взгляд; она крикнула мне что-то вслед, но я не воротился.
Да, иногда самая дикая мысль, самая с виду невозможная мысль, до того
сильно укрепляется в голове, что ее принимаешь наконец за что-то
осуществимое... Мало того: если идея соединяется с сильным, страстным
желанием, то, пожалуй, иной раз примешь ее наконец за нечто фатальное,
необходимое, предназначенное, за нечто такое, что уже не может не быть и не
случиться! Может быть, тут есть еще что-нибудь, какая-нибудь комбинация
предчувствий, какое-нибудь необыкновенное усилие воли, самоотравление
собственной фантазией или еще что-нибудь - не знаю; но со мною в этот вечер
(который я никогда в жизни не позабуду) случилось происшествие чудесное.
Оно хоть и совершенно оправдывается арифметикою, но тем не менее - для меня
еще до сих пор чудесное. И почему, почему эта уверенность так глубоко,
крепко засела тогда во мне, и уже с таких давних пор? Уж, верно, я помышлял
об этом, - повторяю вам, - не как о случае, который может быть в числе
прочих (а стало быть, может и не быть), но как о чем-то таком, что никак уж
не может не случиться!
Было четверть одиннадцатого; я вошел в воксал в такой твердой надежде
и в то же время в таком волнении, какого я еще никогда не испытывал. В
игорных залах народу было еще довольно, хоть вдвое менее утрешнего.
В одиннадцатом часу у игорных столов остаются настоящие, отчаянные
игроки, для которых на водах существует только одна рулетка, которые и
приехали для нее одной, которые плохо замечают, что вокруг них происходит,
и ничем не интересуются во весь сезон, а только играют с утра до ночи и
готовы были бы играть, пожалуй, и всю ночь до рассвета, если б можно было.
И всегда они с досадой расходятся, когда в двенадцать часов закрывают
рулетку. И когда старший крупер перед закрытием рулетки, около двенадцати
часов, возглашает: "Les trois derniers coups, messieurs!"60, то они готовы
проставить иногда на этих трех последних ударах все, что у них есть в
кармане, - и действительно тут-то наиболее и проигрываются. Я прошел к тому
самому столу, где давеча сидела бабушка. Было не очень тесно, так что я
очень скоро занял место у стола стоя. Прямо предо мной, на зеленом сукне,
начерчено было слово: "Passe". "Passe" - это ряд цифр от девятнадцати
включительно до тридцати шести. Первый же ряд, от первого до восемнадцати
включительно, называется "Manque"; но какое мне было до этого дело? Я не
рассчитывал, я даже не слыхал, на какую цифру лег последний удар, и об этом
не справился, начиная игру, как бы сделал всякий чуть-чуть рассчитывающий
игрок. Я вытащил все мои двадцать фридрихсдоров и бросил на бывший предо
мною "passe".
- Vingt deux!61 - закричал крупер.
Я выиграл - и опять поставил все: и прежнее, и выигрыш.
- Trente et un62, - прокричал крупер. Опять выигрыш! Всего уж, стало
быть, у меня восемьдесят фридрихсдоров! Я двинул все восемьдесят на
двенадцать средних цифр (тройной выигрыш, но два шанса против себя) -
колесо завертелось, и вышло двадцать четыре. Мне выложили три свертка по
пятидесяти фридрихсдоров и десять золотых монет; всего, с прежним,
очутилось у меня двести фридрихсдоров.
--------
60 - Три последних игры, господа! (франц.).
61 - Двадцать два! (франц.).
62 - Тридцать один (франц.).
Я был как в горячке и двинул всю эту кучу денег на красную - и вдруг
опомнился! И только раз во весь этот вечер, во всю игру, страх прошел по
мне холодом и отозвался дрожью в руках и ногах. Я с ужасом ощутил и
мгновенно сознал: чт`о для меня теперь значит проиграть! Стояла на ставке
вся моя жизнь!
- Rouge! - крикнул крупер, - и я перевел дух, огненные мурашки
посыпались по моему телу. Со мною расплатились банковыми билетами; стало
быть, всего уж четыре тысячи флоринов и восемьдесят фридрихсдоров! (Я еще
мог следить тогда за счетом.)
Затем, помнится, я поставил две тысячи флоринов опять на двенадцать
средних и проиграл; поставил мое золото и восемьдесят фридрихсдоров и
проиграл. Бешенство овладело мною: я схватил последние оставшиеся мне две
тысячи флоринов и поставил на двенадцать первых - так, на авось, зря, без
расчета! Впрочем, было одно мгновение ожидания, похожее, может быть,
впечатлением на впечатление, испытанное madame Blanchard, когда она, в
Париже, летела с воздушного шара на землю.
- Quatre!63 - крикнул крупер. Всего, с прежнею ставкою, опять
очутилось шесть тысяч флоринов. Я уже смотрел как победитель, я уже ничего,
ничего теперь не боялся и бросил четыре тысячи флоринов на черную. Человек
девять бросилось, вслед за мною, тоже ставить на черную. Круперы
переглядывались и переговаривались. Кругом говорили и ждали.
--------
63 - Четыре (франц.).
Вышла черная. Не помню я уж тут ни расчета, ни порядка моих ставок.
Помню только, как во сне, что я уже выиграл, кажется, тысяч шестнадцать
флоринов; вдруг, тремя несчастными ударами, спустил из них двенадцать;
потом двинул последние четыре тысячи на "passe" (но уж почти ничего не
ощущал при этом; я только ждал, как-то механически, без мысли) - и опять
выиграл; затем выиграл еще четыре раза сряду. Помню только, что я забирал
деньги тысячами; запоминаю я тоже, что чаще всех выходили двенадцать
