- Да, несмотря на наши прежние дружеские отношения.
- Тысячу раз прошу извинения, мистер Астлей. Но позвольте, однако ж:
тут нет ничего обидного и неблагородного; я ведь ни в чем не виню мисс
Полину. Кроме того, француз и русская барышня, говоря вообще, - это такое
сопоставление, мистер Астлей, которое не нам с вами разрешить или понять
окончательно.
- Если вы не будете упоминать имя Де-Грие вместе с другим именем, то я
попросил бы вас объяснить мне, что вы подразумеваете под выражением:
"француз и русская барышня"? Что это за "сопоставление"? Почему тут именно
француз и непременно русская барышня?
- Видите, вы и заинтересовались. Но это длинная материя, мистер
Астлей. Тут много надо бы знать предварительно. Впрочем, это вопрос важный
- как ни смешно все это с первого взгляда. Француз, мистер Астлей, это -
законченная, красивая форма. Вы, как британец, можете с этим быть
несогласны; я, как русский, тоже несогласен, ну, пожалуй, хоть из зависти;
но наши барышни могут быть другого мнения. Вы можете находить Расина
изломанным, исковерканным и парфюмированным; даже читать его, наверное, не
станете. Я тоже нахожу его изломанным, исковерканным и парфюмированным, с
одной даже точки зрения смешным; но он прелестен, мистер Астлей, и,
главное, - он великий поэт, хотим или не хотим мы этого с вами.
Национальная форма француза, то есть парижанина, стала слагаться в изящную
форму, когда мы еще были медведями. Революция наследовала дворянству.
Теперь самый пошлейший французишка может иметь манеpы, приемы, выражения и
даже мысли вполне изящной формы, не участвуя в этой форме ни своею
инициативою, ни душою, ни сердцем; все это досталось ему по наследству.
Сами собою, они могут быть пустее пустейшего и подлее подлейшего. Ну-с,
мистер Астлей, сообщу вам теперь, что нет существа в мире доверчивее и
откровеннее доброй, умненькой и не слишком изломанной русской барышни.
Де-Грие, явясь в какой-нибудь роли, явясь замаскированным, может завоевать
ее сердце с необыкновенною легкостью; у него есть изящная форма, мистер
Астлей, и барышня принимает эту форму за его собственную душу, за
натуральную форму его души и сердца, а не за одежду, доставшуюся ему по
наследству. К величайшей вашей неприятности, я должен вам признаться, что
англичане большею частью угловаты и неизящны, а русские довольно чутко
умеют различать красоту и на нее падки. Но, чтобы различать красоту души и
оригинальность личности, для этого нужно несравненно более
самостоятельности и свободы, чем у наших женщин, тем более барышень, - и уж
во всяком случае больше опыта. Мисс Полине же - простите, сказанного не
воротишь - нужно очень, очень долгое время решаться, чтобы предпочесть вас
мерзавцу Де-Грие. Она вас и оценит, станет вашим другом, откроет вам все
свое сердце; но в этом сердце все-таки будет царить ненавистный мерзавец,
скверный и мелкий процентщик Де-Грие. Это даже останется, так сказать, из
одного упрямства и самолюбия, потому что этот же самый Де-Грие явился ей
когда-то в ореоле изящного маркиза, разочарованного либерала и
разорившегося (будто бы?), помогая ее семейству и легкомысленному генералу.
Все эти проделки открылись после. Но это ничего, что открылись: все-таки
подавайте ей теперь прежнего Де-Грие - вот чего ей надо! И чем больше
ненавидит она теперешнего Де-Грие, тем больше тоскует о прежнем, хоть
прежний и существовал только в ее воображении. Вы сахаровар, мистер Астлей?
- Да, я участвую в компании известного сахарного завода Ловель и Комп.
- Ну, вот видите, мистер Астлей. С одной стороны - сахаровар, а с
другой - Аполлон Бельведерский; все это как-то не связывается. А я даже и
не сахаровар; я просто мелкий игрок на рулетке, и даже в лакеях был, что,
наверное, уже известно мисс Полине, потому что у ней, кажется, хорошая
полиция.
- Вы озлоблены, а потому и говорите весь этот вздор, - хладнокровно и
подумав сказал мистер Астлей. - Кроме того, в ваших словах нет
оригинальности.
- Согласен! Но в том-то и ужас, благородный друг мой, что все эти мои
обвинения, как ни устарели, как ни пошлы, как ни водевильны - все-таки
истинны! Все-таки мы с вами ничего не добились!
- Это гнусный вздор... потому, потому... знайте же! - произнес мистер
Астлей дрожащим голосом и сверкая глазами, - знайте же, неблагодарный и
недостойный, мелкий и несчастный человек, что я прибыл в Гомбург нарочно по
ее поручению, для того чтобы увидеть вас, говорить с вами долго и сердечно,
и передать ей все, - ваши чувства, мысли, надежды и... воспоминания!
- Неужели! Неужели? - вскричал я, и слезы градом потекли из глаз моих.
Я не мог сдержать их, и это, кажется, было в первый раз в моей жизни.
- Да, несчастный человек, она любила вас, и я могу вам это открыть,
потому что вы - погибший человек! Мало того, если я даже скажу вам, что она
до сих пор вас любит, то - ведь вы все равно здесь останетесь! Да, вы
погубили себя. Вы имели некоторые способности, живой характер и были
человек недурной; вы даже могли быть полезны вашему отечеству, которое так
нуждается в людях, но - вы останетесь здесь, и ваша жизнь кончена. Я вас не
виню. На мой взгляд, все русские таковы или склонны быть таковыми. Если не
рулетка, так другое, подобное ей. Исключения слишком редки. Не первый вы не
понимаете, что такое труд (я не о народе вашем говорю). Рулетка - это игра
по преимуществу русская. До сих пор вы были честны и скорее захотели пойти
в лакеи, чем воровать... но мне страшно подумать, что может быть в будущем.
Довольно, прощайте! Вы, конечно, нуждаетесь в деньгах? Вот от меня вам
десять луидоров, больше не дам, потому что вы их все равно проиграете.
Берите и прощайте! Берите же!
- Нет, мистер Астлей, после всего теперь сказанного...
- Бе-ри-те! - вскричал он. - Я убежден, что вы еще благородны, и даю
вам, как может дать друг истинному другу. Если б я мог быть уверен, что вы
сейчас же бросите игру, Гомбург и поедете в ваше отечество, - я бы готов
был немедленно дать вам тысячу фунтов для начала новой карьеры. Но я потому
именно не даю тысячи фунтов, а даю только десять луидоров, что тысяча ли
фунтов, или десять луидоров - в настоящее время для вас совершенно одно и
то же; все одно - проиграете. Берите и прощайте.
- Возьму, если вы позволите себя обнять на прощанье.
- О, это с удовольствием!
Мы обнялись искренно, и мистер Астлей ушел.
Нет, он не прав! Если я был резок и глуп насчет Полины и Де-Грие, то
он резок и скор насчет русских. Про себя я ничего не говорю. Впрочем...
впрочем, все это покамест не то. Все это слова, слова и слова, а надо дела!
Тут теперь главное Швейцаpия! Завтра же, - о, если б можно было завтра же и
отправиться! Вновь возродиться, воскреснуть. Надо им доказать... Пусть
знает Полина, что я еще могу быть человеком. Стоит только... теперь уж,
впрочем, поздно, - но завтра... О, у меня предчувствие, и это не может быть
иначе! У меня теперь пятнадцать луидоров, а я начинал и с пятнадцатью
гульденами! Если начать осторожно... - и неужели, неужели уж я такой малый
ребенок! Неужели я не понимаю, что я сам погибший человек. Но - почему же я
не могу воскреснуть. Да! стоит только хоть раз в жизни быть расчетливым и
терпеливым и - вот и все! Стоит только хоть раз выдержать характер, и я в
один час могу всю судьбу изменить! Главное - характер. Вспомнить только,
что было со мною в этом роде семь месяцев назад в Рулетенбурге, пред
окончательным моим проигрышем. О, это был замечательный случай решимости: я
проигpал тогда все, все... Выхожу из воксала, смотрю - в жилетном каpмане
шевелится у меня еще один гульден. "А, стало быть, будет на что пообедать!"
- подумал я, но, пройдя шагов сто, я передумал и воротился. Я поставил этот
гульден на manque (тот раз было на manque), и, право, есть что-то особенное
в ощущении, когда один, на чужой стороне, далеко от родины, от друзей и не
зная, что сегодня будешь есть, ставишь последний гульден, самый, самый
последний! Я выиграл и через двадцать минут вышел из воксала, имея сто
семьдесят гульденов в кармане. Это факт-с! Вот что может иногда значить
последний гульден! А что, если б я тогда упал духом, если б я не посмел
решиться?..
Завтра, завтра все кончится!
---------------------------------------------------------------------------
Впервые напечатано в Полном собрании сочинений Ф.М.Достоевского. Издание Ф.
Стелловского, СПБ. 1866, т. III.
