Вот уже год и восемь месяцев, как я не заглядывал в эти записки, и
теперь только, от тоски и горя, вздумал развлечь себя и случайно перечел
их. Так на том и оставил тогда, что поеду в Гомбург. Боже! с каким,
сравнительно говоря, легким сердцем я написал тогда эти последние строчки!
То есть не то, чтоб с легким сердцем, а с какою самоуверенностью, с какими
непоколебимыми надеждами! Сомневался ли я хоть сколько-нибудь в себе? И вот
полтора года с лишком прошли, и я, по-моему, гораздо хуже, чем нищий! Да
что нищий! Наплевать на нищенство! Я просто сгубил себя! Впрочем, не с чем
почти и сравнивать, да и нечего себе мораль читать! Ничего не может быть
нелепее морали в такое время! О самодовольные люди: с каким гордым
самодовольством готовы эти болтуны читать свои сентенции! Если б они знали,
до какой степени я сам понимаю всю омерзительность теперешнего моего
состояния, то, конечно, уж не повернулся бы у них язык учить меня. Ну что,
что могут они мне сказать нового, чего я не знаю? И разве в этом дело? Тут
дело в том, что - один оборот колеса и все изменяется, и эти же самые
моралисты первые (я в этом уверен) придут с дружескими шутками поздравлять
меня. И не будут от меня все так отворачиваться, как теперь. Да наплевать
на них на всех! Что я теперь? Zero. Чем могу быть завтра? Я завтра могу из
мертвых воскреснуть и вновь начать жить! Человека могу обрести в себе, пока
еще он не пропал!
Я действительно тогда поехал в Гомбург, но... я был потом и опять в
Рулетенбурге, был и в Спа, был даже и в Бадене, куда я ездил камердинером
советника Гинце, мерзавца и бывшего моего здешнего барина. Да, я был и в
лакеях, целых пять месяцев! Это случилось сейчас после тюрьмы. (Я ведь
сидел и в тюрьме в Рулетенбурге за один здешний долг. Неизвестный человек
меня выкупил, - кто такой? Мистер Астлей? Полина? Не знаю, но долг был
заплачен, всего двести талеров, и я вышел на волю.) Куда мне было деваться?
Я и поступил к этому Гинце. Он человек молодой и ветреный, любит
полениться, а я умею говорить и писать на трех языках. Я сначала поступил к
нему чем-то вроде секретаря, за тридцать гульденов в месяц; но кончил у
него настоящим лакейством: держать секретаря ему стало не по средствам, и
он мне сбавил жалованье; мне же некуда было идти, я остался - и таким
образом сам собою обратился в лакея. Я недоедал и недопивал на его службе,
но зато накопил в пять месяцев семьдесят гульденов. Однажды вечером, в
Бадене, я объявил ему, что желаю с ним расстаться; в тот же вечер я
отправился на рулетку. О, как стучало мое сердце! Нет, не деньги мне были
дороги! Тогда мне только хотелось, чтоб завтра же все эти Гинце, все эти
обер-кельнеры, все эти великолепные баденские дамы, чтобы все они говорили
обо мне, рассказывали мою историю, удивлялись мне, хвалили меня и
преклонялись пред моим новым выигрышем. Все это детские мечты и заботы,
но... кто знает: может быть, я повстречался бы и с Полиной, я бы ей
рассказал, и она бы увидела, что я выше всех этих нелепых толчков судьбы...
О, не деньги мне дороги! Я уверен, что разбросал бы их опять какой-нибудь
Blanche и опять ездил бы в Париже три недели на паре собственных лошадей в
шестнадцать тысяч франков. Я ведь наверное знаю, что я не скуп; я даже
думаю, что я расточителен, - а между тем, однако ж, с каким трепетом, с
каким замиранием сердца я выслушиваю крик крупера: trente et un, rouge,
impaire et passe или: quatre, noir, pair et manque! С какою алчностью
смотрю я на игорный стол, по которому разбросаны луидоры, фридрихсдоры и
талеры, на столбики золота, когда они от лопатки крупера рассыпаются в
горящие, как жар, кучи, или на длинные в аршин столбы сеpебpа, лежащие
вокpуг колеса. Еще подходя к игоpной зале, за две комнаты, только что я
заслышу дзеньканье пересыпающихся денег, - со мною почти делаются судороги.
О, тот вечер, когда я понес мои семьдесят гульденов на игорный стол,
тоже был замечателен. Я начал с десяти гульденов и опять с passe. К passe я
имею предрассудок. Я проиграл... Оставалось у меня шестьдесят гульденов
серебряною монетою; я подумал - и предпочел zero. Я стал разом ставить на
него по пяти гульденов; с третьей ставки вдруг выходит zero, я чуть не умер
от радости, получив сто семьдесят пять гульденов; когда я выиграл сто тысяч
гульденов, я не был так pад. Тотчас же я поставил сто гульденов на rouge -
дала; все двести на rouge - дала; все четыреста на noir - дала; все
восемьсот на manque - дала; считая с прежним, было тысяча семьсот
гульденов, и это - менее чем в пять минут! Да, в эдакие-то мгновения
забываешь и все прежние неудачи! Ведь я добыл это более чем жизнию рискуя,
осмелился рискнуть и - вот я опять в числе человеков!
Я занял номер, заперся и часов до трех сидел и считал свои деньги.
Наутро я проснулся уже не лакеем. Я решил в тот же день выехать в Гомбург:
там я не служил в лакеях и в тюрьме не сидел. За полчаса до поезда я
отпpавился поставить две ставки, не более, и проиграл полторы тысячи
флоринов. Однако же все-таки переехал в Гомбург, и вот уже месяц, как я
здесь...
Я, конечно, живу в постоянной тревоге, играю по самой маленькой и
чего-то жду, рассчитываю, стою по целым дням у игорного стола и наблюдаю
игру, даже во сне вижу игру, но при всем этом мне кажется, что я как будто
одеревенел, точно загряз в какой-то тине. Заключаю это по впечатлению при
встрече с мистером Астлеем. Мы не видались с того самого времени и
встретились нечаянно; вот как это было. Я шел в саду и рассчитывал, что
теперь я почти без денег, но что у меня есть пятьдесят гульденов, кроме
того, в отеле, где я занимаю каморку, я третьего дня совсем расплатился.
Итак, мне остается возможность один только раз пойти теперь на рулетку, -
если выиграю хоть что-нибудь, можно будет продолжать игру; если проиграю -
надо опять идти в лакеи, в случае если не найду сейчас русских, которым бы
понадобился учитель. Занятый этою мыслью, я пошел, моею ежедневною
прогулкою чрез парк и чрез лес, в соседнее княжество. Иногда я выхаживал
таким образом часа по четыре и возвращался в Гомбург усталый и голодный.
Только что вышел я из сада в парк, как вдруг на скамейке увидел мистера
Астлея. Он первый меня заметил и окликнул меня. Я сел подле него. Заметив
же в нем некоторую важность, я тотчас же умерил мою радость; а то я было
ужасно обрадовался ему.
- Итак, вы здесь! Я так и думал, что вас повстречаю, - сказал он мне.
- Не беспокойтесь рассказывать: я знаю, я все знаю; вся ваша жизнь в эти
год и восемь месяцев мне известна.
- Ба! вот как вы следите за старыми друзьями! - ответил я. - Это
делает вам честь, что не забываете... Постойте, однако ж, вы даете мне
мысль - не вы ли выкупили меня из рулетенбургской тюрьмы, где я сидел за
долг в двести гульденов? Меня выкупил неизвестный.
- Нет, о нет; я не выкупал вас из рулетенбургской тюрьмы, где вы
сидели за долг в двести гульденов, но я знал, что вы сидели в тюрьме за
долг в двести гульденов.
- Значит, все-таки знаете, кто меня выкупил?
- О нет, не могу сказать, что знаю, кто вас выкупил.
- Странно; нашим русским я никому не известен, да русские здесь,
пожалуй, и не выкупят; это у нас там, в России, православные выкупают
православных. А я так и думал, что какой-нибудь чудак-англичанин, из
странности.
Мистер Астлей слушал меня с некоторым удивлением. Он, кажется, думал
найти меня унылым и убитым.
- Однако ж я очень радуюсь, видя вас совершенно сохранившим всю
независимость вашего духа и даже веселость, - произнес он с довольно
неприятным видом.
- То есть внутри себя вы скрыпите от досады, зачем я не убит и не
унижен, - сказал я смеясь.
Он не скоро понял, но, поняв, улыбнулся.
- Мне нравятся ваши замечания. Я узнаю в этих словах моего прежнего,
умного, старого, восторженного и вместе с тем цинического друга; одни
русские могут в себе совмещать, в одно и то же время, столько
противоположностей. Действительно, человек любит видеть лучшего своего
друга в унижении пред собою; на унижении основывается большею частью
дружба; и это старая, известная всем умным людям истина. Но в настоящем
случае, уверяю вас, я искренно рад, что вы не унываете. Скажите, вы не
намерены бросить игру?
- О, черт с ней! Тотчас же брошу, только бы...
- Только бы теперь отыграться? Так я и думал; не договаpивайте - знаю,
- вы это сказали нечаянно, следственно, сказали правду. Скажите, кроме
игры, вы ничем не занимаетесь?
- Да, ничем...
Он стал меня экзаменовать. Я ничего не знал, я почти не заглядывал в
газеты и положительно во все это время не развертывал ни одной книги.
- Вы одеревенели, - заметил он, - вы не только отказались от жизни, от
интересов своих и общественных, от долга гражданина и человека, от друзей
своих (а они все-таки у вас были), вы не только отказались от какой бы то
ни было цели, кроме выигрыша, вы даже отказались от воспоминаний своих. Я
помню вас в горячую и сильную минуту вашей жизни; но я уверен, что вы
забыли все лучшие тогдашние впечатления ваши; ваши мечты, ваши теперешние,
самые насущные желания не идут дальше pair и impair, rouge, noir,
двенадцать средних и так далее, и так далее, я уверен!
- Довольно, мистер Астлей, пожалуйста, пожалуйста, не напоминайте, -
вскричал я с досадой, чуть не со злобой, - знайте, что я ровно ничего не
забыл; но я только на время выгнал все это из головы, даже воспоминания, -
до тех пор, покамест не поправлю радикально мои обстоятельства; тогда...
тогда вы увидите, я воскресну из мертвых!
- Вы будете здесь еще чрез десять лет, - сказал он. - Предлагаю вам
пари, что я напомню вам это, если буду жив, вот на этой же скамейке.
- Ну довольно, - прервал я с нетерпением, - и, чтоб вам доказать, что
я не так-то забывчив на прошлое, позвольте узнать: где теперь мисс Полина?
Если не вы меня выкупили, то уж, наверно, она. С самого того времени я не
имел о ней никакого известия.
- Нет, о нет! Я не думаю, чтобы она вас выкупила. Она теперь в
Швейцарии, и вы мне сделаете большое удовольствие, если перестанете меня
спрашивать о мисс Полине, - сказал он решительно и даже сердито.
- Это значит, что и вас она уж очень поранила! - засмеялся я невольно.
- Мисс Полина - лучшее существо из всех наиболее достойных уважения
существ, но, повторяю вам, вы сделаете мне великое удовольствие, если
перестанете меня спрашивать о мисс Полине. Вы ее никогда не знали, и ее имя
в устах ваших я считаю оскорблением нpавственного моего чувства.
- Вот как! Впрочем, вы неправы; да о чем же мне и говорить с вами,
кроме этого, рассудите? Ведь в этом и состоят все наши воспоминания. Не
беспокойтесь, впрочем, мне не нужно никаких внутренних, секретных ваших
дел... Я интересуюсь только, так сказать, внешним положением мисс Полины,
одною только теперешнею наружною обстановкою ее. Это можно сообщить в двух
словах.
- Извольте, с тем чтоб этими двумя словами было все покончено. Мисс
Полина была долго больна; она и теперь больна; некоторое время она жила с
моими матерью и сестрой в северной Англии. Полгода назад ее бабка -
помните, та самая сумасшедшая женщина - померла и оставила лично ей семь
тысяч фунтов состояния. Теперь мисс Полина путешествует вместе с семейством
моей сестры, вышедшей замуж. Маленький брат и сестра ее тоже обеспечены
завещанием бабки и учатся в Лондоне. Генерал, ее отчим, месяц назад умер в
Париже от удара. Mademoiselle Blanche обходилась с ним хорошо, но все, что
он получил от бабки, успела перевести на себя... вот, кажется, и все.
- А Де-Грие? Не путешествует ли и он тоже в Швейцарии?
- Нет, Де-Грие не путешествует в Швейцарии; и я не знаю, где Де-Грие;
кроме того, раз навсегда предупреждаю вас избегать подобных намеков и
неблагородных сопоставлений, иначе вы будете непременно иметь дело со мною.
- Как! несмотря на наши прежние дружеские отношения?
