непосредственная опасность, и Григорий наутро поднялся совершенно
измученный.
К тому же вечером в казарме произошла драка. Потерпевшие поражение в
войне, запертые в глухом лагере, без перспектив на будущее, власовские
офицеры жили по-скотски. У кого были деньги, те напивались с утра, несколько
часов спали, а затем снова отправлялись в бар и снова напивались. У кого
денег не было, прислуживали "счастливчикам" за игрой в карты, бегали за
шнапсом, выполняли отдельные мелкие поручения. С появлением Черногуза у
многих появились деньги, соответственно увеличилось и количество драк.
Вчерашние лакеи, шелестя только что полученными купюрами, с мечтательной
радостью старались задеть побольнее тех, кому прежде прислуживали. Тем
более, что все они надеялись на скорый отъезд и свою полную независимость от
"верхушки" в будущем.
На этот раз столкновение было особенно острым и драка разразилась
жестокая. Протопопов, которого Хейендопф в последнее время немного
приструнил, словно с цепи сорвался. Он бил, не разбирая "своих" и "чужих",
мстил за свое унижение, за неудачи последнего времени, за положение
фактического узника, в котором очутился. Григорий ожидал, что Протопопов
вот-вот набросится на него, ему даже пришло в голову, что сама драка затеяна
с этой целью. В общей потасовке легко спрятать концы в воду, свалить вину на
другого. Но, заметив могучую фигуру Середы, выросшую рядом с Сомовым,
Протопопов сразу остыл. Он теперь боялся своего бывшего подручного, всячески
обходил его, чувствуя, что в драке с бывшим лесовозом один на один он
непременно потерпит поражение, которое может оказаться для него фатальным.
На следующее утро Хейендопф сам явился в казарму.
- Сомов, немедленно собирайтесь, мы с вами выезжаем по не терпящему
отлагательства делу! - сухо приказал он.
Через пятнадцать минут машина Хейендопфа уже мчалась по направлению к
Берлину. Собственно говоря, сказать "мчалась" - значило бы допустить явное
преувеличение, так как по дороге из Берлина в Мюнхен непрерывным встречным
потоком двигались грузовые машины. Местами шоссе было сильно разбито. Лишь
на отдельных очень коротких участках машина летела со скоростью ста
километров, чаще же едва ползла.
В Берлин прибыли лишь на следующее утро и в десять были у Думбрайта в
какой-то таинственной конторе, расположенной во вновь отстроенном крыле
полуразрушенного дома.
Мистер Думбрайт заставил себя долго ждать. Хейендопф не решился, не
повидавшись с ним, путешествовать по Берлину, и поэтому прибывшим пришлось
терпеливо изучать потолок приемной.
Явился Думбрайт только в двенадцать часов и, небрежно поздоровавшись,
так, словно они накануне виделись, пригласил посетителей к себе в кабинет.
- Вчера по телефону мистер Хейендопф намекнул мне на некие неожиданные
осложнения. В чем они заключаются?
Хейендопф, избегая излишних подробностей, рассказал, что под "нажимом"
сверху начальнику лагеря пришлось дать согласие на вербовку власовцев для
руководства отрядами националистов, которые будут вести подпольную борьбу на
территории Западной Украины, и что многие перемещенные уже дали согласие
вступить в отряды, даже получили аванс.
К удивлению Хейендопфа, Думбрайт воспринял это спокойно.
- Думаю, что укрепление таких отрядов для нашего дела будет лишь
полезно. Оно привлечет внимание большевиков к западным границам, и нам будет
легче действовать в глубоком тылу. Меня предупреждали о таком варианте, и я
согласился. Когда думаете приступить к отправке?
- В ближайшие два-три дня.
- 0'кей! А вы, мистер Сомов, что можете мне доложить?
- К сожалению, или, вернее, к радости, ничего нового. У русских есть
поговорка о больших глазах от большого страха. Не помню уже, как она звучит
и есть ли у нас, немцев, аналогичая, но уверен, что все подозрения о
проникновении советского агента безосновагельны. За время, истекшее после
перевода группы под Мюнхен, он бы успел проинформировать о новом адресе,
каким-нибудь образом передать списки. Этого не произошло. Еще до моего
приезда, как я уже докладывал, трое из перемещенных погибло. Возможно, среди
них был и тот, кто раньше сообщил о группе. На эту мысль меня навело вот
что: все трое в большей или меньшей степени враждебно относились к
руководителю группы Протопопову, поскольку он категорически запретил
всяческие дебаты о возвращении на родину. Да и гибель людей таинственная:
она скорее напоминает устранение нежелательных элементов, чем естественную
смерть. Думаю, что Протопопов мог бы кое-что сказать по этому поводу
- Ваши соображения достаточно убедительны, похвалил Думбрайт. - Думаю,
мы можем без риска приступить к переброске группы. Сколько человек останется
после отправки завербованных?
- Из пятидесяти четырех, о которыхшла речь, трое погибли. Осталось
пятьдесят один. Из них двадцать три завербовались. Итак, мы имеем двадцать
восемь человек, включая руководителя Протопопова, вслух считал Сомов.
- Протопопова не считайте, для него у меня особое задание. Значит, мы
должны переправить двадцать семь человек. Будете перебрасывать по несколько
душ. Самолеты готовы. На первом из них я сам прилечу в Мюнхен, а вы,
Хейендопф, к этому времени должны укомплектовать все группы, чтобы потом без
задержки отправить их к месту посадки.
- Я хотел бы, чтобы эту обязанность взял на себя мистер Сомов, -
возразил Хейендопф.
- Мистер Сомов, не возвращаясь в Мюнхен, сегодня же... - Думбрайт
взглянул на часы, - нет, завтра, ибо сегодня вы, Фред, не успеете! - в
четырнадцать двадцать вылетите в Испанию. Самолет летит через Париж. Во
время остановки опустите эту открытку в почтовый ящик аэровокзала.
Иностранный штемпель, отправь мы открытку отсюда, может привлечь к ней
нежелательное для нас внимание. Предосторожность не помешает. Впрочем,
содержание корреспонденции, на первый взгляд, совершенно невинно и вряд ли
его смогут расшифровать. Предупреждаю, мистер Сомов, это важное поручение,
отнеситесь к нему внимательно... По прибытии в школу немедленно позаботьтесь
об изолированных помещениях для вновь прибывших. Нунке на этот счет даны
указания. У меня все! Есть какие-либо вопросы?
- У меня один. И даже не вопрос, а скорее просьба, - откликнулся
Хейендопф, - разрешите отправиться в обратный путь не сегодня, а завтра. Я
обещал полковнику Гордону вернуться немедленно, но понимаете...
- Хочется развлечься? - впервые улыбнулся Думбрайт.
- Конечно, и это. Если удастся управиться с делами.
- У вас еще какие-то дела в Берлине?
- Абсолютно личного характера, маленький бизнес.
Думбрайт искренне расхохотался.
- Каждый, оставшийся в оккупированной зоне, мечтает вернуться домой
миллионером... Узнаю наших ребят!.. И, признаться, хвалю. Деловая хватка,
черт побери, это тоже талант... Что же, мистер Хейендопф, быть по-вашему. В
случае чего можете сказать добряку Гордону, что задержал вас я. Только
обещайте выехать не позже завтрашнего утра.
- Бесконечно вам признателен, мистер Думбрайт!
В наспех восстановленную и до отказа набитую гостиницу Хейендопф
вернулся в прекрасном настроении.
- Так с чего начнем, мой добрый гений?
- С разведки, конечно. Если вы подождете меня здесь часок...
- А может, пойдем на розыски вместе? - робко, даже льстиво предложил
Хейендопф.
- Чтобы испортить все дело? Ваша форма привлекает внимание: как-никак,
а вы завоеватель. Я же в штатском и по происхождению - вы это знаете немец.
Меня не будут остерегаться.
- Так-то оно так... Но я заболею тут от нетерпения! Вы хоть не
задерживайтесь больше чем на час... честное слово, я тут места себе не
найду!
Сомов не возвратился ни через час, ни через два. Он пришел к страшно
взволнованному Хейендопфу только в восемь часов вечера, еще более
возбужденный и радостный, чем уходил.
- Все хорошо. Повезло! Получите такие раритеты, что всю жизнь будете
меня вспоминать. Вот вам адрес - завтра ровно в четырнадцать вы зайдете в
эту квартиру. Вас встретит старичок, и вы спросите: "Фрау Эльза дома?" Он
ответит: "Вы от Карла? Заходите!"
Смело идите за ним в подвал. Иконы я отобрал. Восемнадцать штук, о цене
не договаривался, торгуйтесь по поводу каждой, хотя мне кажется, что дорого
он не запросит: по всему видно, бедняга в трудном положении. Очень жаль, что
мой самолет вылетает в четырнадцать двадцать. Вдвоем мы бы это дело
провернули быстрее... А теперь спать...
На следующий день Хейендопф выехал из Берлина не утром, как обещал
Думбрайту, а лишь в пять часов пополудни. Это его немного смущало, но не
могло испортить чудесного настроения, на заднем сидении лежали все
восемнадцать икон. К счастью, он не знал, что везет несусветный хлам, наспех
собранный друзьями того, кого он знал как мистера Сомова.
А Григорий Гончаренко в это время уже сидел в ресторане аэропорта
"Орли" под Парижем, опустив в почтовый ящик открытку мистера Думбрайта с
немного подпорченным текстом. Попробуй придерись! Ведь каким только
превратностям не подвергается корреспонденция, попадая в руки неаккуратных
почтальонов!
БУДНИ ШКОЛЫ
"РЫЦАРЕЙ БЛАГОРОДНОГО ДУХА"
Короткое пребывание в Париже выбило Гончаренко из колеи. Прошлое
приблизилось вплотную. Словно время перешло в какое-то другое измерение и с
бешеной скоростью помчалось вспять, к тому самому дню, когда телеграф принес
весть о смерти Моники.
Текст телеграммы навечно запечатлелся в памяти Григория, но теперь он
снова увидал узенький светло-голубой бланк с черными, почти выпуклыми
буквами, которые прыгали перед глазами, расплывались, снова сливались. А
потом текст приобрел неумолимую четкость. "Через три часа после вашего
отъезда неизвестная грузовая машина сбила на дороге мадемуазель Монику,
которая, не приходя в сознание, умерла в тот же вечер, подробности письмом,
положу венок вашего имени, Кубис"
Соучастник заранее продуманного убийства положил венок на могилу своей
жертвы!
Григорий редко разрешал себе думать о Монике. Не потому, что стал
забывать ее, а скорее, спасая ее образ от забвения. Ему казалось, что
воспоминания блекнут, если часто к ним возвращаться, так же, как стирается и
блекнет снимок, который всякий раз вытаскиваешь из бумажника, где он
хранится.
На мгновение у Григория мелькнула мысль: плюнуть на все наставления
Думбрайта и отправиться в Сен-Реми, в тот его уголок, где на холме
приютилось тенистое кладбище с маленьким зеленым бугорком, на который
второго мая тысяча девятьсот сорок пятого года он в первый и последний раз
положил большой букет роз. И только двинувшись к билетной кассе, Григорий
опомнился. Нельзя рисковать теперь, когда он подал о себе весточку Титову,
когда надо законспирироваться так, чтобы никому даже в голову не пришло, что
у бывшего барона фон Гольдринга, а ныне Фреда Шульца зреют планы
относительно школы черных рыцарей! Разве так уж важно побывать в Сен-Реми?
Моника все равно всегда рядом, где бы он ни был, куда бы ни поехал. Даже не
рядом! Он просто вобрал в себя всю ее жизнь, такую короткую, но такую
прекрасную, и должен теперь продлить ее в своих делах, в борьбе за правду и
счастье на земле.
Он вспомнил последний вечер - вечер их прощания, когда они стояли,
тесно прижавшись друг к другу, у открытого окна, ошеломленные величием и
красотой необозримого звездного неба. Ее плечо чуть вздрогнуло, по щекам
покатились слезинки. "Моника, ты плачешь?" - спросил он. Она порывисто
