книжкой.
- Вот реестр, распишитесь!
Заугель проворно схватил авторучку и склонился над книгой. Генрих
увидел, как против фамилии Людвины Декок появились четыре слова. "Приговор
приведен в исполнение. Заугель"
- Ганс!- Генрих тронул Миллера за плечо.- Можно вас на минутку?
Миллер отошел с Генрихом чуть подальше от стола.
- У меня к вам маленькая просьба. Ганс, разрешите мне выполнить этот
приговор! Ваш Заугель все равно не способен это сделать. А мне эта женщина
нравится... вы меня понимаете?
- А, святой Антоний не устоял перед искушением! Пожалуйста! Развлекайся
сколько угодно!- Миллер перешел на ты.- Хочешь остаться здесь или желаешь
отвезти ее к себе? Только чтобы ни одна душа не видела!
- Можешь быть спокоен, у меня есть ключ от черного хода.
- И до утра постарайся все кончить! Заугель, объясните барону, где вы
это делаете! Тьфу, он уже спит! Ну, тогда я сам тебе расскажу. Из нашего
переулка вверх идет дорога прямо к скале, что над речкой. Ты ставишь ее на
край обрыва, стреляешь или толкаешь - и ни одна душа не знает, кто здесь был
пущен в расход, река отнесет тело далеко на юг и так его изуродует...
- Понятно. А теперь прикажите отвести красотку в машину и во что-нибудь
завернуть. Пусть ее постережет автоматчик, пока мы с тобой выпьем еще по
одной. Ну, наливай, а то у меня руки дрожат... верно, с непривычки.
- О, в первый раз всегда так бывает.- Миллер снисходительно потрепал
Генриха по плечу.- Ничего, привыкнешь!
Был третий час ночи, в гостинице уже все спали, и Генрих незаметно
провел Людвину Декок к себе в комнату. Женщина всю дорогу молчала и по
лестнице шла, словно лунатик, не глядя под ноги, не касаясь руками перил.
Только в номере она словно проснулась - впервые за весь вечер Генрих услышал
ее голос.
- Мерзавец! - крикнула Людвина. - Еще отвратительней того палача с
лицом херувима!
Обессиленная взрывом ненависти и гнева, она пошатнулась, но когда
Генрих приблизился, чтобы помочь ей сесть, оттолкнула его с неожиданной
силой.
- Не подходите, я все равно не дамся живой!
- Хорошо, я не подойду. Но вы все-таки сядьте, Людвина Декок! Я сейчас
позову мадемуазель Монику, и она...
- Я не знаю никакой Моники!
- И она вам все объяснит.
- Повторяю, я не знаю никакой мадемуазель Моники!
- Тогда я вам напомню: это та девушка, которая передала вам в Бонвиле
сведения о поезде и которая сегодня встречала свою кузину на вокзале.
- У меня здесь нет ни одной знакомой души, и никто меня не встречал.
- Хорошо, мы сейчас проверим...
Генрих подошел к телефону и набрал номер. Очевидно, звонка ждали,
трубку тотчас сняли.
- Моника, прошу немедленно зайти ко мне в номер,услышала Людвина
спокойно произнесенные слова, и сразу же глаза ее застлал туман, и она
почувствовала, что проваливается в бездну.
ПОМОЛВКА, ПОХОЖАЯ НА ПОХОРОНЫ
"Получил отпуск с двадцать пятого января на десять дней. Четвертого
февраля ты должен быть в Мюнхене. Целую. Отец".
Это скорее напоминало приказ, чем приглашение.
Телеграмму Бертгольда Генрих получил на адрес штаба и тотчас же пошел к
генералу.
Но Эверс не стал читать телеграмму.
- Знаю, знаю! Мне позавчера звонил Бертгольд, и я пообещал отпустить
вас. Но больше чем на пять дней отпуск предоставить не могу. Проинформируйте
моего друга об обстановке, в которой мы живем, чтобы у него не создалось
впечатления, что я чересчур строг со своими офицерами. Впрочем, я уверен, он
не хуже вас осведомлен о том, что здесь происходит. В другое время я охотно
отпустил бы вас на месяц, но сейчас...
- Очень вам благодарен, герр генерал.
Итак, снова придется ехать в Мюнхен.
О цели поездки знал только Миллер. Даже Лютцу Генрих решил пока не
говорить о своих отношениях с дочкой Бертгольда. Ведь у гауптмана свой
взгляд на вещи, не всегда совпадающий с общепринятым среди большинства
офицеров.
- Ну что же, Генрих, поезжай,- вздыхая, говорит Лютц.- Надеюсь, ты
узнаешь у отца такие вещи, о которых наши газеты и радио даже не упоминают.
А так бы хотелось знать обо всем, что происходит. Надоело быть кротом:
закопали в эту яму, и сиди, ничего не зная, ничего не видя.
Дни, оставшиеся до отъезда, промелькнули быстро, Пришлось еще раз
съездить в Понтею - принять вновь построенный дот, отвезти пакет в Шамбери,
выполнить несколько мелких, но хлопотливых поручений.
С Моникой из-за всех этих дел Генрих виделся один раз: девушка пришла к
нему сообщить, что с Людвиной Декок все в порядке - она в полной
безопасности. Моника так переволновалась за Людвину и за Генриха, что теперь
прямо сияла от счастья, и Генрих не решился сказать ей о поездке в Мюнхен.
Но больше Генрих скрывать не мог, накануне отъезда он зашел в ресторан
предупредить, что вечером придет прощаться.
Мадам Тарваль встретила его упреками:
- Мсье Гольдринг, вот уже три дня, как вы не переступали порог моего
ресторана! Я понимаю, мы доставили вам столько хлопот...
- Упаси боже, мадам! Я просто не хотел причинять вам лишние заботы.
Ведь теперь, как никогда, туго с продуктами. Хозяин казино, где мы обедаем,
и тот жалуется, а он получает все необходимое без ограничения и в первую
очередь.
- Но я ведь не закрыла еще ресторан! Как бы туго с продуктами ни было,
для вас, мсье, всегда что-нибудь найдется.
- Очень тронут, мадам, вашим отношением. Я его чувствую на каждом шагу.
И сейчас очень грущу оттого, что мне придется на несколько дней разлучиться
с вами и мадемуазель Моникой.
- Как, вы снова уезжаете? Когда и куда? - Моника старалась скрыть
волнение, но лицо ее сразу стало печальным.
- Завтра утром, в Мюнхен.
- О, снова в Мюнхен!
- На этот раз всего на пять дней. На мое счастье, генерал не может
отпустить меня на более длительный срок.
- И вы забежали проститься вот так, на минуточку! обиделась Моника.
- Я пришел попросить разрешения заглянуть к вам сегодня вечером. Мы так
давно с вами не виделись!
Но вечером Генриху не пришлось встретиться с Моникой. Неожиданно пришел
Лютц.
- Ты что же нарушаешь традиции, Генрих? Вечер перед отъездом полагается
проводить в компании друзей.
- Конечно, не мешало бы организовать прощальную вечеринку, но сейчас
это покажется несвоевременным, Карл, даже неприличным. Дела на фронте не так
блестящи...
- Говори прямо - плохи.
- Даже очень плохи, если быть откровенным.
- Вот уже почти месяц я хожу, словно ошалелый,устало пожаловался Лютц.-
У меня такое чувство, словно меня, как глупца, все время обманывали, и вдруг
все раскрылось: все, во что я верил, вернее, все, во что меня заставляли
верить,- наваждение, клоунада, не более.
- На тебя так подействовали сталинградские события?
- Они лишь ускорили процесс моею прозрения. Германия, которой, как нам
говорили, должен покориться весь мир, перед которой распростерлась ниц
Европа, не может спасти триста тысяч солдат своих отборных войск! Ты
понимаешь, что это значит? Банкротство! Наше командование посылает на помощь
окруженным армию за армией, словно дрова в печь, мы бросаем под Сталинград
все новые дивизии, корпуса, и они действительно сгорают, как в огне В лучшем
случае возвращаются оттуда длинные эшелоны искалеченных, контуженных,
сумасшедших! О, как болит у меня душа!
Гольдринг и Лютц не раз говорили о положении на фронтах, но никогда
Генрих не видал своего друга в таком угнетенном состоянии.
- Знаешь что, Карл, - предложил Генрих, - оставайся у меня сегодня
ночевать. Поужинаем, поговорим... Я еще не попрощался с мадемуазель Моникой,
давай пригласим и ее...
- А я тебе не помешаю, если останусь? Понимаешь, мне просто страшно
наедине со своими мыслями!
- С твоего разрешения я позвоню мадемуазель, приглашу ее и закажу все
необходимое.
Генрих взялся за трубку, по в дверь постучали неожиданные гости -
Миллер и Заугель.
- Вот как! Вы хотели удрать в Мюнхен, не попрощавшись с друзьями? -
крикнул Миллер, стоя на пороге.
- Как видите, стою у телефона и звоню именно вам,солгал Генрих.
- Я же говорил, Заугель, что не будет ничего неудобного, если мы явимся
вот так, без приглашения! А, герр Лютц, и вы тут? Вот и чудесно! Вчетвером
будет веселее. А может, позовем и мадемуазель? В женском обществе, знаете...
Генрих бросил быстрый взгляд на Лютца, и тот его понял.
- По поручению, обер-лейтенанта, пока он одевался, я приглашал
мадемуазель. Но ей нездоровится. Так что вечеринка у нас будет чисто
холостяцкая.
Генриху не оставалось ничего другого, как отправиться со своими
непрошенными гостями в ресторан.
Как ни старался Генрих поскорее избавиться от Миллера и Заугеля, но
ужин затянулся до поздней ночи. О встрече с Моникой нечего было и думать.
Правда, утром Генрих успел на несколько минут забежать к девушке, но
прощание вышло официальным. Моника не поверила, что гости у Генриха
собрались случайно.
С тяжечым сердцем ехал Генрих к своей невесте. И перед огъездом и
первое время в поезде он старался не думачь о ней, забыть даже, зачем едет в
Мюнхен. И вначале ему удалось избегать этих мыслей. Словно живое, стояло
перед ним чуть обиженное печальное лицо Моники, заслоняя все окружающее. Да,
она имела право обидеться на него. И не потому, что он не выполнил обещания
и не пришел к ней попрощаться. Генриха мучило, что он уехал, словно
украдкой, не объяснив девушке игры, которую должен вести с Лорой. Но как и
чем смог бы он объяснить свои отношения с дочкой Бертгольда? Не зная
причины, Моника не может оправдать его поведение. А именно о причине он и не
может сказать.
Как все осложнилось... лишь оттого, что на его пути встала Моника и он
не сумел вовремя заметить опасность, грозящую ей и ему. "Теперь поздно...
теперь поздно... теперь поздно",- выстукивают колеса поезда. Нет, ему, как и
Лютцу, нельзя оставаться наедине с самим собой.
Усилием воли Генрих переключает мысли. Лучше уж думать о Лоре, о
несчастных девушках, которых она истязает. Это по крайней мере вызывает
гнев, а гнев, ненависть всегда мобилизуют. С каким наслаждением он послал бы
ко всем чертям свою невесту, баронство, но ему придется разыгрывать роль,
влюбленного, ухаживать за Лорой, выслушивать длиннющие сентенции Бертгольда,
целовать руку фрау Эльзе. А в заключение еще надеть на палец Лоры
обручальное кольцо. На ту самую руку, которая бьет пленниц плетью.
Нет, уж лучше лечь спать, чем думать об этом. Дать проводнику купюру,
чтобы он никого не пускал в купе, и до утра забыться.
Проснулся Генрих на рассвете в небольшом пограничном немецком городке
Мюльгаузене. Тут ему предстояло пробыть до вечера, чтобы пересесть в
мюнхенский поезд.
Сдав чемодан на хранение, Генрих пошел прогуляться по городу. После
духоты вагона голова отяжелела, и приятно было вдыхать морозный воздух,
блуждая по улицам без цели и заранее установленного маршрута. Но вскоре эта
прогулка надоела Генриху. Он не устал физически, но уж очень хмурым,
неприветливым выглядел город. Странное впечатление производили пустынные
улицы, а главное необычная тишина, царившая вокруг. Одинокие прохожие
преимущественно женщины и дети молча, озабоченно спешили куда-то, изредка
бросая друг другу короткие, обрывистые фразы. Даже школьники вели себя, как
маленькие старички, - не слышно было шуток, смеха, обычных детских выкриков.
Часов в одиннадцать Генрих проголодался и, увидев ресторанную вывеску, решил
зайти позавтракать.
В зале тоже было совсем пусто. Единственный посетитель мрачно дремал
