некто, кого я видел в первый раз. Мистер Дэвис - был моей моделью для
хорошей одежды, я скопировал стиль прямо с него, и ботинки купил точно такие
же. На этот раз я обратил внимание, что на нем ботинки другие - летние,
белые. Сверху была коричневая щеточка, все ботинки были в мелких дырочках.
Не знаю относительно дизайна - эти мне не очень понравились, но на ноге они,
наверно, сидели удобно. Он был одет в желто-коричневый двубортный костюм,
который мне с первого взгляда понравился, на шее - неяркий сатиновый галстук
сине-серо-розового цвета, который тоже был неплох, но открытием стала,
конечно, соломенная шляпа, которую он немедленно нахлобучил на голову лишь
только вылез, согнувшись, из машины. Я в это время как раз спускался со
ступеней отеля и видел как мистер Берман, тоже парень не промах в попугайной
раскраске костюма, поприветствовал его из вращающихся дверей. В руках у
Дикси Дэвиса был портфель, раздутый от таинственных проблем юридической
казуистики. С тех пор, как я его видел последний раз, он здорово изменился.
Может из-за предстоящей встречи с мистером Шульцем, может из-за чего еще, но
он стал нервным. Толкнув дверь и зайдя в отель, он уже взмок и выглядел
уныло. Хотя и улыбался во все лицо и излучал, старательно, радость от
встречи, но бледность его была типичная нью-йоркская, а прическа - смешная.
Куда подевалась та взбитость помпадура, елейность манер, осталась только
жалкая улыбка - мы в Бронксе называли такую "говноедской". Так он и прошел
мимо мистера Бермана и зашел в лифт.
Мистер Шульц собирался посвятить себя работе аж до самого вечера и
поэтому приказал мисс Дрю заняться мной, как и подобает гувернантке. Мы
стояли с ней около маленького индейского музея, который онондагские
аборигены построили за зданием суда.
- Посмотри, - сказала она, - там только два наряда и одно копье. Ко
всему прочему ни одного посетителя. А кто будет оценивать, какая я хорошая
гувернантка? Давай-ка лучше пойдем на пикник. Ты как?
Я сказал, что пойду куда угодно, лишь бы не учиться. Мы зашли с ней в
то самое кафе, где хозяйка умела готовить лучше всех в Онондаге, купили
куриный салат, сандвичей, фруктов и кексов, затем она купила бутылку
красного нью-йоркского и мы отправились на восток, в горы. Подъем оказался
покруче, чем я ожидал, маршруты моих одиноких странствий пролегали в
основном на запад и север, в поля, а горы всегда кажутся немного пологими
издалека. Сблизи осознаешь, как ты ошибался. Мы шли и шли вверх по грязной
дороге, оставляя сзади громадину отеля и весь городок, но даже пройдя черт
те сколько, казалось, не ушли далеко.
Она шагала впереди меня, что обычно вселяло в меня дух
соревновательности, но на этот раз я наслаждался другим - видом ее ног
из-под юбки. Через минуту после того, как городок наконец скрылся из глаз и
виду, она сбросила с себя гувернантскую юбку и, мое сердечко шелохнулось в
ожидании, оказалась в коротких шортах, коротких, но широких, как юбка. Она
шагала теперь более свободно, размашисто и с видимым удовольствием, голову
вперед и чуть вниз, руки энергично двигаются в такт шагам, я смотрел на нее
и очаровывался, как две половинки, ее ягодицы, раскачиваясь попеременно,
становились все более и более мне знакомыми. Она была прирожденной, если не
скалолазкой, то гороходкой точно, мы дошли до вершины холма, дорога немного
спрямилась горизонтально и мы углубились в лес. Это был абсолютно новый мир
- под ногами мягкая теплота лиственничных иголок, как огромный матрас,
сохлые ветви изредка трескаются под ногами. Коричневый мир, солнце, где-то
далеко вверху, еле проникало через вечную зеленость крон, и освещало землю
лишь кое-где, маленькими пятнами и пятнышками. Я никогда еще не бывал в
таких лесах, подумайте сами, разве можно сравнить бронксовские посадки,
вечно поломанные и невысокие, в них даже потеряться было невозможно, с
такими мощными и дикими чащобами как эта. Даже запущенные уголки зоопарка в
Бронксе не сравнимы с этим лесом. Я чувствовал себя в коричнево-зеленой
пещере. Никогда не думал, что в лесу можно идти внутри него.
Дрю Престон знала, куда мы идем, назвала это место "старым кладбищем
бревен", поэтому я доверился ей и топал следом. Проходя по залитым солнцем
веселым лужайкам, я приостанавливался, думая, что вот он - конец
путешествия, но она все шла и шла вверх в гору, и вскоре, когда послышался
шум воды, я понял, что мы ушли за несколько миль в гору от городка. Мы вышли
к реке Онондага, почти к самому ее истоку. Здесь она была ручьем, правда,
мощным и перспективным к разлитию на равнине. Ручей был зажат в каменной
теснине, мы могли прыгать с берега на берег, и я подумал, что уж сейчас
точно остановимся. Но она продолжала идти вверх и я уже думал начать
изливать жалобы на мозоли на ногах и ломоту в икрах, на мне был мой новый
костюмчик Лорда Фонтлероя, льняные шорты и бело-голубая рубашка, купленная
ее стараниями в Бостонском магазине, и я порядком подустал.
Она шла несколько метров впереди, углубилась в еще один лесок, теперь
уже полностью коричневого цвета, шум воды стал слышнее и вскоре она
остановилась, триумфально глядя вперед. Я подошел ближе: открылась
великолепная картина: Водопад. Казалось само солнце, распавшееся на струи
воды, взвихряется и падает вниз, поток бело-кипенной влаги ниспадал на
огромные валуны внизу и все это блестело, грохотало, изливалось всеми
цветами радуги. Вот какое место она избрала для пикника! Мы сели на краю
обрыва, свесив ноги на крутой спуск, поросший кустарником и лишайником.
Распаковав еду из восковых оберток и возложив ее на юбку гувернантки,
которую она предусмотрительно разложила позади нас, она открыла вино и
отпила глоток, тактично дав и мне проделать то же самое, прямо из горлышка.
Мы сидели, болтали ногами над пропастью, ели сандвичи, пили вино, смотрели
на великолепие водопада, крутящего перед нами водовороты и финты. Место
оказалось самым секретным из секретных. Я почувствовал, что если бы мы
остались здесь, то могли бы почувствовать себя свободными от мистера Шульца,
он бы никогда не нашел нас, потому что у него не хватило бы ума понять, что
существует такое место. Какое еще предположение я мог сделать в такой
романтической ситуации? Что я хотел сказать ей, когда повернулся и осознал,
что мы молчим не потому, что равнодушны друг к другу, а потому что это наше
молчание? Она сидела с опущенными плечами, погруженная в глубокое раздумье,
забыв меня, забыв еду, она держала бутылку между ног, забыв предложить ее
мне для глотка. Я смотрел на нее, она же не замечала моего взгляда, я видел
ее бедра, белые, с прожилками голубых вен и в какой-то момент осознал, что
она гораздо моложе, чем мне представлялось ранее, я не знал ее точного
возраста, но компания в которой она держалась и ее замужество само собой
предполагали, что она гораздо старше меня, мне и во голову не приходило, что
она могла быть старше по развитию, как и я, но все еще оставалась девочкой,
чуть старше меня, но такой же девочкой, двадцати или чуть больше лет. Мисс
Престон с золотым колечком на пальце. Все это я увидел в солнце водопада,
так выглядела ее кожа. И все же она жила своей, отстраненной от моей,
жизнью; я, конечно, перед ней был просто сосунком. Я не имею в виду, что она
была так красива, что перед ней открывались все возможности, которые можно
получить через красоту и богатство, она выбрала такую жизнь, как иногда
выбирают жизнь монахини или жизнь актрисы. И это место она выбрала так же.
Ей были знакомы окрестные леса, она знала лошадей. Я вспомнил ее
извращенца-мужа, Харви, он тогда что-то промямлил про регату. Значит она
знала и про яхты, и про океаны, и про пляжы, на которых нет публики, значит
она знала и про лыжы на горных курортах Европы, и вообще много чего знала
про удовольствия, которые есть на нашей планете. Поэтому, глядя на нее, я
ощутил величину вызова миру своей амбицией, я почувствовал первую боль этого
знания, которая была как щекотание от того, что я пропустил в своей жизни и
что моя мама уже никогда не увидит, и что маленькая черноглазая Бекки может
не увидеть, если я не буду любить ее и не возьму с собой в путь через заборы
составленные из цепей, которые я должен буду пройти.
Я понял Дрю Престон, понял ее всю целиком, и захотел ей сказать, что
одиночество, которое она сама себе создала, выглядит для меня, как ее
пренебрежение мной. Я уже ждал ее, ждал ее внимания, которого жадно хотел,
но добиваться которого все еще не мог. И уже представлял, как все
произойдет. Пот, выступивший у нее на лбу во время восхождения, иссушил
сейчас ее волосы, она откинула их назад, открыв чистый лоб. Гладкий, как
скульптура. Лучи солнца, отраженные в валунах, позволили мне заглянуть в
самое естество ее зеленых глаз, до самых глубин зрачка и я с потрясением
осознал, что она плачет. Она плакала молча, глядя через слезы, как через
увеличительные линзы, и слизывала соленость слез в уголке губ. Я отвернулся,
не посмев тревожить интимность ее переживаний. И только потом я услышал ее
всхлипывания. Затем она отпила вина, видно отойдя от воспоминаний и спросила
меня измененным голосом о том, как умер Бо Уайнберг.
x x x
Я не хотел никому и никогда рассказывать об этом, но ей рассказал.
- Он пел "Прощай, дрозд!"
Она посмотрела на меня и, казалось, не понимала о чем речь.
- Вещи сложи и меня проводи, я буду помнить про слезы пути, прощай,
дрозд! - сказал я, - Это известная песня.
А затем, будто решив, что песня, а не речитатив, будет лучше понята,
спел:
Нашу постель приготовь для меня
Ночью приду, радость моя,
Прощай, дрозд!...
Одиннадцатая глава
Он напевает, пока мистер Шульц с ней внизу, а я стою на лестнице, будто
привинченный к ней пятками и локтями, и вместе с железными перекладинами
поднимаюсь вверх, когда волна подбрасывает вверх лодку, и опускаюсь вниз -
когда лодка ухает вниз. Бо слышен как добавление к шуму мотора, или как
завывание ветра, так иногда в самых неестественных шумах природы мы вдруг
узнаем знакомую мелодию. Он поднимает голову и расправляет плечи, он находит
в себе силы, чтобы петь спокойнее, его дух переходит в песню, люди иногда
напевают таким образом за работой, или сконцентрировавшись над мыслью, и его
самообладание восстанавливается, он прочищает горло и запевает громче, все
еще без слов. Затем останавливается, оглядывается и понимает, что я где-то
здесь, рядом и зовет меня. "Эй, малыш, поговори со старым Бо!" Затем снова
он поет, не дождавшись ответа. А я не хочу приближаться к нему, к нему, на
пороге смерти, к нему, уже умершему, уже разлагающемуся, я не хочу слушать
ни его молитв, ни его обращений, ни его жалоб, ни последних просьб, я не
хочу быть в его глазах в последний час жизни, будто он сможет тем самым
унести кусочек меня с собой на дно океана, и в этом то все и дело, я так
себя чувствовал, я не был святым, я не хотел отпускать грехи, не смел
утешать, не желал проявлять милосердие, я не хотел ничего, что могло бы тем
или иным способом заставить меня быть с ним в такие минуты, я не хотел быть
даже просто свидетелем. Но мне пришлось все-таки приспуститься немного вниз
и взглянуть на него.
Он склонил вкривь голову, чтобы из-под бровей искоса взглянуть на меня,
он был растрепан и не так похож на себя этим - все грязное, пиджак, рубашка,
все вздутое и закрученное, его черные волосы спутаны. Он еще раз попробовал
выпрямить голову и взглянул на меня, улыбнулся. Потом сказал, что мир хорош
