быть милостивым. Но мне также нравится идея другого края.
- Я понял, сын мой.
- Как насчет воскресенья? - спросил мистер Шульц.
После кофе мисс Дрю Престон извинилась и ушла, вскоре вся компания тоже
начала расходиться и мистер Шульц пригласил отца Монтеня на шестой этаж, где
они посидели в креслах, попили канадское виски и покурили сигар, наслаждаясь
быстро возникшим взаимопониманием. Я подумал, глядя на них, что они даже
чем-то похожи - оба крепкие, короткошеии и небрежные насчет стряхивания
пепла. Дикси Дэвис тоже был с ними. Остальная банда сидела в офисе мистера
Бермана, мало говорила, грустно и взыскующе осматривая друг друга. Когда,
наконец, отец ушел к себе домой, банда переместилась к Шульцу. Вышло это без
приказаний явится всем на собрание, просто все бродили вокруг, да и
разместились один за другим на креслах рядом с боссом, который начал
энергично ходить и напряженно думать.
- Микки, ты понимаешь! Ты не можешь не понимать - я должен быть готов,
я не могу рисковать. Мне нужна любая помощь. Кто знает, что там впереди? Кто
знает? Я помню, как меня потряс один случай с Патриком Девлином, ты ведь
помнишь братьев Девлин, которые сидели над всем пивом Бронкса? А мы тогда
только начинали и я захотел преподать ему урок. Крепкий орешек попался, мы
его подвесили за пальцы, ты помнишь Лулу? Он не знал, что у нас на уме и
думал, что мы собираемся убить его. Он кричал, чтобы мы послали за
священником. Вот что меня потрясло. Он звал не мать, не жену, а священника
перед смертью. Я думал тогда над этим. В такие моменты тебе нужна сила, я
прав? Мы тогда не убили его, просто печенки отбили, глаза заклеили лентой,
да и оставили висеть в том подвале, пусть они его поищут. Правда, когда они
его нашли, он уже потерял зрение. Но я никогда не забуду, что он хотел
священника. Такое не забывается. Мне нравится этот француз, мне нравится его
церковь, я дам денег на новую крышу, пусть вода не протекает во время службы
и торжественных моментов. Мне это доставит удовольствие, вы понимаете, о чем
я говорю? У меня в душе всегда хорошо, лишь только я вхожу под своды собора.
Я не понимаю латинский, но я и еврейский тоже не понимаю, почему я не могу
принадлежать обоим религиям сразу? Есть такой закон против двух религий?
Христос и там, и там - так какая разница, по большому счету? Они хотят
признаний, не могу сказать, что причастия и раскаяния мне очень по сердцу,
но, будет время - будут и причастия, будут и раскаяния. Они не должны ничего
говорить моей матери, Ирвинг, твоей - тоже, наши мамы не должны ничего об
этом знать, они не поймут. Я никогда не любил этих, в пейсах, в синагоге,
они раскачиваются туда-сюда, что-то бормочут себе под нос, каждый, что
хочет, трясут головой, плечами пожимают, нет, мне всегда нравилось
торжественность, я всегда любил, когда все вместе что-то поют, мне нравится
порядок и организованность. Все в определенные моменты встают вместе на
колени, Богу должно это нравится. Тебе что-то не нравится в этом, Лулу,
слишком тягомотно для тебя? Вы только взгляните, ему не нравится, Отто,
погляди на него - он сейчас заплачет. Скажи ему, я все еще Голландец, ничего
не изменилось, ничего, ну прекращай, слизняк еврейский!
Он рассмеялся и сильно хлопнул Лулу по спине.
- Вы же все знаете, что мне предстоит выдержать в суде! Вы же знаете,
что нервы будут напряжены, когда нас поставят на обозрение. Вот и все. И это
не последняя церемония, ради бога!
Все промолчали, угрюмо и без одобрений, один лишь Дикси Дэвис,
продолжал кивать головой и хмыкать поощрительно. Остальная банда была
ошарашена. Вообще весь тот день был слегка шарахнутый, если можно так
сказать. Мистер Шульц продолжал еще о чем-то говорить, но я выбрал момент
поудобней и тихо проскользнул к себе обратно в комнату. Мистер Шульц был
слишком увлекающимся во всем - все, кто с ним работал, должны были знать
это, он не мог вовремя остановиться, он доводил все дела до экстремальности,
больше чем до конца, поэтому то, что начиналось как обыкновенный бизнес,
могло закончиться совершенно неожиданно; переполнявшие его чувства были
разными, но все они были излишне сильными, и гнев, и раскаяние. Конечно,
ожидать от него ухода в монастырь от внезапного проснувшегося чувства
религиозности было бы наивно, ему требовалось еще немного защиты, защиты со
стороны церкви, как страховой компании, собственно так он и сказал, это и
имел в виду, и если бы вы были верующим и верили только в одного Бога, то он
каким-то образом сумел переломить это чувство единости и встал выше этого,
он всегда хотел получить всего по максимуму, и доведись нам побыть в
Онондаге подольше, кто знает, может он бы стал еще и прихожанином
протестантской церкви тоже, ведь Бог знает, что мистер Шульц позволяет себе
это. У мистера Шульца тяга к присвоению была сильнее природной хитрости, эта
тяга составляла его внутреннюю суть, она жила в нем всегда: он присваивал
чужие убеждения, пивные компании, профсоюзы, игру в бинго, ночные клубы,
меня, мисс Дрю. И вот теперь он присваивал себе католицизм. Вот так.
Четырнадцатая глава
И сейчас, не только сам суд должен был начаться в первую неделю
сентября, этому должна была предшествовать перемена веры, одним движением он
удваивал нашу мысленную критику в его адрес. Последующие за его решением дни
были наполнены суетой, появился еще один, мне абсолютно неизвестный, юрист,
солидный седой джентльмен, явно не из бандитских кругов, и даже не из
околобандитских. Все это я заключил из его вида и поведения: неторопливость
движений подчеркивалась старинными очками, которые висели на носу и
назывались пенсне. От них отходила черная ленточка, если пенсне слетали с
носа, то повисали на ней. С ним был молодой ассистент, тоже юрист, который
таскал два портфеля. Эти вновь прибывшие случились причиной почти суточной
конференции собранной мистером Шульцем на шестом этаже и последующего визита
суда всей компанией. Приготовление мистером Шульцем себя к вступлению в
католичество вылилось во встречи с отцом Монтенем в соборе. Помимо этого шел
и обычный бизнес, в котором, казалось, были заняты все, кроме нас с мисс
Престон.
Поэтому-то я и обнаружил себя однажды утром на крупе коня. Конь
стремился в поля, а я держался за какие-то кожаные поводья, которые не
казались мне достаточными для устойчивого сидения наверху. Я пытался вежливо
пообщаться с этим зверем с огромной задницей, на котором восседал, но
животное делало вид, что не понимает меня. Из неудачной попытки диалога я
сделал вывод, что кони в массе своей глухи. Я говорил ему сбавить ход, а он
переходил на легкий галоп, когда я пытался увеличить скорость, чтобы
сравняться с ходом мисс Престон на ее сером, он останавливался и принимался
щипать травку сочных лугов округи. Его круп был жуткой реальностью для меня,
но ведь это был его круп. Я или наклонялся, прижавшись к шее коня, поэтому
упасть не мог, а мисс Престон толковала мне сбоку, что я должен крепче
сжимать колени и пятками надавливать на бока коня - разумеется советы были
абсолютно правильными, но в данной ситуации для меня невыполнимыми - или
сидел прямо, когда его шея внезапно опускалась вниз, голова полностью
исчезала, а снизу раздавался довольный хруп. В такие минуты передо мной
вставали необозримые просторы полей с единственным живым существом в поле
зрения. Конь, на который меня усадили, был обыкновенным донельзя, с черной
полосой между глаз и черным крупом, но по каким-то иным причинам он считался
чемпионом. Я думал о жестокости мисс Престон, позволившей унизить меня
простым конем. Как я сразу зауважал Джин Отри, которая не только легко и
изящно сидела на коне, но еще и умудрялась петь - посмотрите фильмы с ее
участием и сами увидите. А моим единственным утешением было то, что никто из
банды не видел сей картины, и поэтому, когда мы вернули коней в конюшню и
пошли пешком назад в город, я так полюбил ощущение твердой земли под ногами,
что начал многословно благодарить Господа за то, что он оставил меня в живых
и подарил еще один солнечный день жизни. Впрочем день уже был испорчен
расстройством желудка и слабостью в членах.
Мы позавтракали в секретном кафе. Оно было пусто, женщина-хозяйка
возилась на кухне, поэтому мы без обиняков могли говорить. Я радовался такой
возможности. Вообще-то она не выказывала радости по поводу моего сидения
наверху коня, а казалась серьезно подходила к процессу обучения верховой
езде и даже сказала, что еще пара выездов и из меня выйдет неплохой жокей. Я
согласился. На ней была легкая шелковая блузка с открытой шеей и это ее
красило, поверх блузки был накинут голубой пиджак специально для езды
верхом, на локтях - кожаные подлокотники, мы ели сваренные вкрутую яйца и
тосты, отдыхали, выпили по чашке кофе и выкурили по сигарете. Потом она
спросила меня о моей жизни, причем вопрос был очень серьезен и она глядела
на меня так, будто этот вопрос интересовал ее в огромной степени. Слушала
она меня так как никто другой. Впрочем точно также она слушала и мистера
Шульца, но я не возражал. Ее внимание доставляло мне радость, я пользовался
привилегией быть выслушанным ей с подъемом - мы становились друзьями, я
просто не мог представить, что вместо нее мог быть кто-нибудь другой. Кафе
идеально подходило для разговора, она - была идеальная слушательница и
собеседница. Мы вместе завтракали и говорили, все естественно. Так же
естественно позже, когда ситуация изменилась, я и повел себя по отношению к
ней. Как всегда на отметку "пять"!
Я сказал ей, что мои корни в бандитской среде.
- Твой папа тоже бандит?
- Мой папа исчез очень давно. Я имел в виду место, где я вырос.
- А где ты вырос?
- Между Третьим Авеню и Авеню Батгейт, в Бронксе. На севере от
Клэрмонт-авеню, оттуда же вышел и мистер Шульц.
- Никогда не бывала в Бронксе.
- Так я и думал, - сказал я, - Мы живем под крышей. Ванна - в кухне.
- Кто мы?
- Мама и я. Мама работает в прачечной. У нее длинные волосы. Она
красивая женщина, вернее могла бы быть очень красивой, если бы следила за
собой. Она чистюля и аккуратистка, не подумай. Но она слегка сумасшедшая. И
зачем я тебе все это рассказываю? Об этом я никому никогда не говорил, мне
почему-то неудобно говорить так о маме. Она добра ко мне и любит меня.
- Я догадываюсь.
- Но она не права. Ей наплевать как она выглядит, у ней нет друзей, она
не любит покупать новые вещи, у нее нет даже мысли завести друга-мужчину. В
общем, она не совсем обычна. Ей наплевать, что думают соседи. Она живет сама
с собой. Поэтому у нее репутация тихопомешанной.
- Наверно у нее была тяжелая жизнь. Давно твой отец исчез?
- Я был совсем маленьким. Даже не помню его. Он был еврей, вот и все,
что я о нем знаю.
- А твоя мама тоже еврейка?
- Нет. Она - ирландка, католичка. Ее зовут Мэри Бехан. Но она в церковь
не ходит. Вернее ходит, но не в обычном понимании. С какими-то женщинами
забирается на самый верх синагоги и сидит там, слушает. Вот так ей нравится.
- А фамилия у тебя конечно не Батгейт?
- А, ты запомнила?
- Да, когда записывали тебя в воскресную школу. Теперь понятно откуда
она взялась!
Она улыбалась. Я подумал, что она имеет в виду мою фамилию, откуда я ее
взял - от названия улицы, на которой жил, улицы - скопища фруктов всего
мира, но она имела в виду не это. Она имела в виду привычку примыкать к
другой церкви. Эта мысль заняла мою голову на минуту. Она пыталась не
