все под своим углом и соотносятся с нами впрямую? Такие же гангстеры, как и
мы, только они не хотят пачкать рук. Неужели их можно за это уважать?
Уважение таких людей - это твоя смерть. Лучше жить и такого уважения к ним
не иметь.
Даже здесь, за двадцать миль от Онондаги, в доме, едва заметном от
дороги, он говорил таким же жестковатым и хриплым голосом. А может быть это
темнота и огонь камина, раздумья каждого наедине с самим собой, когда его
голос - только фон своих собственных мыслей? И темнота и ночь позволяют
видеть только тени.
- Но, знаете, - продолжал он, - в этом судилище есть элемент чести для
меня. Разве не так? В конце концов люди вычеркнули Голландца на время. И тут
- бац - он снова в центре внимания, весь мир сбежался в Онондагу, как в
соседний район! Начать новый день со старым приятелем из полулегальных
кругов. Поэтому со мной все будет в порядке. Видите? Со мной мои четки. Ношу
их всегда. И в суд их возьму. А вечер сегодня просто превосходный, и выпивка
получилась что надо. Я себя чувствую прекрасно. Хорошо чувствую, спокойно.
Наверху были две спальни и после того, как мистер Шульц уехал в
Онондагу, я отправился спать в одну из них. Прямо в одежде улегся на матрас,
сваленный на пол, головой к окну. Пытался усмотреть через окно звезды на
небе. Я никого не спрашивал, почему из двух маленьких спален - одна моя;
наверно, предположил, что поскольку я - самый маленький, то одна - моя по
праву. Утром, проснувшись, я увидел рядом с собой двух неизвестных. Тоже в
одежде, на других матрасах. Рядом с ними, на деревянном полу, вынутые из
подмышечных кобур, лежали их пистолеты. Я встал, окоченевший, с ломотой в
теле, пошел вниз на улицу. Едва светало, в такие моменты мир, кажется, может
и не проснется вовсе: так рассвет еще под вопросом, темнота, исчезающая под
натиском, напором света, вполне может и не уйти, а остаться. В этой
начинающей белеть темноте, где-то метров за двадцать от меня, около дороги,
человек, в котором я не сразу признал Ирвинга, залез на телеграфный столб и
сидел там, прилаживая провода, которые выползали змеей из дома и тянулись до
самой дороги. Я обернулся. Сзади меня стоял этот самый пансион времен
далеких предков, белый, с зелеными полосками, над крыльцом, на здоровом
шесте, висел американский флаг, позади, стояла огромная ель, за ней
начинался лес. Там среди деревьев, было еще что-то бело-зеленое, там же
стоял "Паккард", носом к дороге, ветровое стекло немного запотевшее.
Я обошел пансион сзади и там, на горе, нашел идеальное место для
долгого утреннего туалета. Уставившись вдаль, я представлял, что если бы жил
здесь, то создал бы скульптуру из валунов, такую же, как мне показала Дрю
Престон. Из появления двух неизвестных я сделал вывод, что мистер Шульц
увеличил огневую мощь своей банды. Да и краткий обзор диспозиции дома давал
четкую мысль о том, что все подъезды хорошо просматриваются и во все стороны
можно хорошо отстреливаться. Один боец со второго этажа мог бы сдержать
превосходящие силы противника. Все это представило для меня интерес.
Но спустя какие-то несколько часов мне предстояло покинуть эту
крепость, хотя я и не представлял насколько надолго. Моя собственная жизнь
изгибалась ныне, увы, не по моим прихотям, хотя внутри меня жило чувство
расставания с детством. И оно никак не могло перерасти в нечто большее -
обладание всей своей жизнью единолично. Прошлой ночью, когда мы сидели
вокруг огня, я был членом банды, нет, не сам я так думал, и не они так
думали, просто сам факт нахождения с ними в одном укромном месте, общая еда,
тусклый свет, придающий мне взрослость, все это давало ощущение общности,
повязанности с ними на все оставшиеся мне годы - именно этот вечер и дал мне
окончательное ощущение собственной уверенности в том, что несмотря на всю их
силу и ярость, я всегда смогу покинуть их и убежать. Это было нечто большее
чем колокольный звон, это был тихий и спокойный голос моей души. Все, что
нас окружало сейчас, было настолько для них всех естественно, они всегда
должны жить именно таким образом - прячась, что я с трудом представлял
другие места, где мне приходилось с ними бывать. Народ спал, а я ходил
вокруг дома и злился, что они спят. Я был зверски голоден - где мои завтраки
в Онондаге, где газетенка, которую я любил прочитывать за завтраком, где моя
белая ванна с горячей водой? Можно подумать, я жил в таких отелях всю свою
жизнь. Я поднялся на крыльцо и заглянул в комнату. На деревянном столе
стояли счеты мистера Бермана и "горячий" телефон, прилаживаемый Ирвингом,
рядом - деревянный стул с высокой спинкой и, временно на полу, несгораемый
сейф мистера Шульца. Сейф показался мне центром того сдвига в пространстве,
который произошел за минувшие сутки. Я думал о нем не только, как о
хранилище наличных босса, но и о как секретном ящике мистера Аббадаббы
Бермана, в котором тот держал свой мир чисел.
Ирвинг заметил мое присутствие и загрузил работой. Я должен был
подмести пол и обойти все здание вокруг и протереть все стекла, чтобы через
них было видно окрестности. На кухне я наломал дров и веток для плиты, от
запаха внутри, так и невыветренного, мой нежный нос искривился. Потом я
слетал в магазин за милю от этого дома и прикупил бумажных тарелок, мне
стало весело, я был погружен в дикую природу, как бойскаут. Ирвинг и Микки
на машине куда-то уехали, командиром надо мной остался Лулу - он приказал
мне рыть яму позади дома под туалет. За домом вообще-то стояло какое-то
строение непонятного предназначения, но для Лулу это почему-то было
неприемлемым, поэтому мне пришлось взять лопату и на ровном месте среди
деревьев приступить к сниманию дерна. Потом я углубился в мягкий грунт, на
ладонях появились мозоли и натертости. Когда первый лопнул, меня заменил
один из новеньких. Я подумал, что пропустил через себя все возможные виды
смерти, которые только могут быть для члена банды, но смерть в яме под
экскременты меня явно миновала. И только когда Ирвинг вернулся и убежденно
выстроил нечто крестовидное над ямой с дыркой посередине, я понял, как ценен
физический труд, да и вообще любой, если продукт сделан на славу, с умом и
изяществом. Туалет стал туалетом. А Ирвинг, конечно, самый лучший из нас,
прямо-таки пример отношения к делу.
Я умылся как можно тщательнее, сделал все возможное в таких условиях,
оделся и к девяти часам уехал с мистером Берманом и Микки в Онондагу. Машину
поставили прямо напротив суда - все пространство вокруг было занято.
Превалировали модели "А" и "Т" и допотопные грузовики из глухомани ферм.
Фермеры, и их жены, и их детишки, все как один блистали свежевыстиранными
штанами, рубашками, платьями и платьицами. Соломенные шляпы закрывали вход в
суд. Я заметил несколько юристов, идущих из отеля, впереди шествовала
"шишка" из Нью-Йорка, за ним торжественный Дикси Дэвис, заглядывающий тому в
глаза, пенсне болталось на ленточке, стояла разбитая по два-три человека
толпа журналистов с блокнотами и ручками, торчащими из карманов, с утренними
газетами, свернутыми в трубки и засунутыми под мышку, с маленькими
пропусками для прессы, заткнутыми, как декоративные перышки, за ленты их
шляп. Репортеров я изучил очень внимательно, надеясь отыскать среди них
одного-двух из "Миррор": может тот, что взбегает сейчас на ступени здания
суда, или тот, в очках, или вон тот, спустивший галстук и обнаживший шею. Но
о них никогда нельзя сказать что-либо - о себе они не пишут. Они - как
бестелесные словесные образы присутствующие на описываемых ими картинках,
образы можно представить, но только неточно. А вообще они, конечно,
фокусники, и их трюки связаны со словами.
На приступке, возвышаясь над всеми, стояла группа фотографов. Они
никого не фотографировали, просто смотрели на людей.
- А где мистер Шульц? - спросил я.
- А он уже в суде. Прошел туда еще полчаса назад, пока вся эта братия
счастливо завтракала.
- Он знаменитость! - сказал я.
- В том-то вся и трагедия.., - ответил мистер Берман. Он достал пачку
стодолларовых банкнот и отсчитал десять. - Когда будешь в Саратоге, не
спускай с нее глаз. Плати за все, что она захочет. Она - баба себе на уме, а
это может во что-нибудь вылиться. Там есть такой Брук-клаб. Это наша
территория. Если будут проблемы, поговори с тамошним человеком. Ты понял?
- Да, - ответил я.
Он вручил мне тысячу долларов.
- Деньги эти не предназначены для того, чтобы ты на них делал ставки, -
подчеркнул он, - Если захочешь там заработать пару долларов для себя... все
равно каждое утро будешь мне звонить. Я кое-что знаю. Ты понял?
- Да.
Он дал мне клочок бумаги с секретным телефонным номером.
- Лошади или женщины по отдельности - это кошмар. А вместе они вообще
убить могут. Но ты справишься с Саратогой, я верю в тебя.
Он откинулся в сиденье и прикурил сигарету. Я вышел из машины, взял
свой чемоданчик и помахал ему рукой на прощанье. Думаю в этот момент я
понял, каков истинный статус мистера Бермана, каковы его истинные
возможности - они были ограничены машиной, он не мог пойти дальше машины, не
мог выйти из нее, он не мог делать то, что хочет, не мог пойти туда, куда
ему надо, и это делало его обыкновенным. Обыкновенный маленький человек, в
сверхестественно яркой одежде и с постоянными сигаретами в зубах. Одежда и
сигареты - вот две его слабости, которые он еще может себе позволить. Я
обернулся и посмотрел на него: этот человек не может быть самим собой без
Шульца, он был его правой или левой стороной, он был его слабое отражение, и
зависел от босса только до той степени, до которой Шульц нуждался в нем. Я
подумал, что мистер Берман это какой-то очень странный распорядитель
собственного гения и собственной силы, который, потеряв в один момент
Шульца, вскоре потеряет все.
Шестнадцатая глава
Спустя несколько секунд на площадь въехал восхитительный темно-зеленый
четырехдверный кабриолет. Я не сразу догадался, что его ведет сама Дрю. Она
проехала мимо меня, но не остановилась, а лишь сбавила скорость - я забросил
на заднее сиденье чемоданчик, на бегу вскочил на подножку, она тут же
прибавила скорость, я перевалился внутрь.
Я не оглянулся. Мы проехали по главной улице, миновали отель, с которым
я мысленно попрощался, и направились к речке. Где она купила эту
четырехколесную милашку? Я не знал. В этой жизни она могла делать все, что
хотела. Сиденья кожаные, коричневые, верх сложен назад на хромированных
шарнирах, панель управления из дерева. Я развалился, одна рука на ее сиденье
сзади, другая - на двери и стал наслаждаться поездкой. Она улыбнулась и
посмотрела на меня.
Вела она машину совсем по-девчачьи, меняя скорость, она клонилась
вперед и втыкала ручку переключения скоростей с видимым усилием, закусывая
губку. На шее у нее был повязан шелковый платок. Ей было уютно со мной в
машине.
Мы подъехали к мосту, прогромыхали по его бревнышкам и досточкам и
вышли на перекресток - дорога уходила на восток и на запад. Дрю свернула на
восток и вскоре от Онондаги остались лишь шпиль собора и немного крыш, будто
гнезда в верхушках деревьев. Затем мы объехали гору и городок скрылся из
наших глаз.
Тем утром мы ехали среди холмов и между озер, которые раздвигали холмы
своими берегами, мы проезжали под кронами елей и пихт, проносились по белым
деревушкам, где в главном здании одновременно были и магазин, и почта. Она
вела машину очень быстро, обе руки на руле, и ее вождение показалось мне
