таким наслаждением, что я тут же захотел пересесть за руль, чтобы ощутить
эту восьмицилиндровую мощь подчиненную моей воле. В банде я научился
многому, кроме одной вещи - умению водить машину. Я всегда делал вид, что
знаю, как это делается и лениво-отстраненно не настаивал на более точном
рассмотрении вопроса. Пусть ведет она. Хотя и хотел равенства - последнее и
наиболее абсурдное желание моей страсти! Каким же целеустремленным мальчиком
я был, с совершенно несоответствующими амбициями. Но в это утро я впервые
осознал, что вот мы едем в дикой простоте природы, а я... как же далеко я
ушел от того паренька с улиц восточного Бронкса, где эта самая простота лишь
иногда проскальзывает в лепешках лошадей на тротуаре, сплюснутых шинами
проезжающих машин, с сухими зернышками, которые выклевывались щебечущими
воробьями. Я должен был знать, что это такое - вдыхать воздух нагретых
солнцем холмов, быть в форме и иметь тысячу долларов в кармане и картинки
самых кошмарных убийств современного мира в своей памяти. Я стал
полувзрослым, я стал жестче, я знал больше, у меня был настоящий пистолет за
поясом, и также я знал, что мне нельзя быть благодарным за такой подарок,
что я должен воспринимать все происходящее, как само собой разумеющееся, я
знал, что так просто в жизни не дается ничего, и что даже за сегодняшний
день мне придется платить полной мерой, и что поскольку ценой будет что-то
стоящее, а может и сама жизнь, то я хотел, чтобы и жизнь, и ее цена
соответствовали самой высокой планке. Я почему-то рассердился на Дрю, стал
глядеть на нее с вожделением, думая, как я с ней буду себя вести, вызывая в
своем горьком мальчишечьем воображении картинки жестких и полусадистких
развлечений... ее тела в моих руках.
Но мы остановились. Не потому, что я приказал, а потому, что это
сделала она сама. Она посмотрела на меня и вздохнула, капитулируя, затем
резко свернула с дороги, поехала между деревьев, наезжая на выступающие из
земли узловатые корни и заехала вглубь леса, чтобы нас не было видно с
дороги. Нас обступали высоченные деревья, через которые солнце лишь изредка
могло дотронуться до земли лучиками, лишь когда кроны, колыхаясь под ветром,
приоткрывались навстречу теплу. Моменты ниспускания на нас тепла, темная
зелень, окружившая нас - мы сели, глядя друг на друга.
Дрю не была просто ориентирована на секс, как могло показаться
неискушенному наблюдателю наших игр - она целовала мои ребра и мою
мальчишечью грудь, раздвигала мои ноги и гладила меня везде, где можно,
водила руками по всему телу, брала губами мочки ушей и целовала меня в рот,
все это она делала естественно, будто это было ее желание, иногда мурлыкая
от удовольствия, иногда вздыхая от наслаждения. Эти звуки - комментарии
телесных игр, тонкие выдохи, музыкальные шепоты, бессловесные слова сердца -
она делала, будто сопровождала процесс познания моего нового меня, она будто
поглощала меня, обжевывая и обкусывая, попивала сладость и терпкость моих
рук и губ, и это не было техникой возбуждения мужчины, да и какой мужчина в
такой ситуации может нуждаться в чем-то дополнительном? С самого момента
остановки на дороге, перед поворотом в лес, я захотел ее с такой силой, что
уже через несколько минут ощущал боль. Я ждал хоть какого-то признания с ее
стороны, что она понимает это, что ее пронизывает такое же ощущение, но не
дождался и меня посетила уже не боль, а прямо-таки сумасшествие желания, я
думал, что схожу с ума. Когда я перевозбудился и не смог ничего понять кроме
одного - как я ее хочу - то увидел, что и ее состояние подошло к моему и что
все, что было до этого, было лишь ожиданием минуты, когда я найду ее желание
и она просто к нему присоединится и мы оба сольемся в одном. Так это было
наивно и девчачьи с ее стороны, так она поддавалась мне и молчала, ждуще,
хотя я не был искусен и опытен, что когда момент пришел, она расхохоталась,
немного интригующе. Так ей понравилось иметь меня в ней! Так щедро она
предоставила себя моей воле и моему желанию. Для нее это было похоже не на
взрыв страсти, а на ласковое снисхождение к мальчику, который пользовался ей
и нес ей что-то отдаленно напоминающее мужчину. Она обхватила меня ногами и
прижала к себе, я начал волновать сиденье машины, ноги мои наружу из
открытой двери и когда я наконец кончил, то она с такой силой сжала меня еще
и руками, что дыхание остановилось, я не мог вздохнуть, она всосалась в меня
с дикой силой, я еле мог вырвать от нее. Она целовала и обцеловывала меня,
будто со мной произошло что-то ужасное, будто я был ранен и страдал, а она,
порыве женской самоотдачи, бралась сделать мне так, чтобы я забыл обо всем
на свете, кроме ее ласк.
Затем, обнаженная, она повела меня через кусты куда-то вглубь леса. И
выбрала, интуитивно или по какой-то своей прихоти, место-полянку такой
зеленой радости, со своей всегдашней способностью центрировать мир вокруг
себя, что до сих пор то место осталось в моей памяти ярким изумрудным пятном
и ничем более. Когда мы шли по лесу и слушали неостановимый щебет невидимого
царства птиц, отодвигали от себя ветки, я понимал и что говорят птахи, и что
чувствуют деревья, и как улыбается нам трава. После поляны мы пошли еще
дальше и когда почва повлажнела и стала проваливаться под ногами, а воздух
посвежел, я захотел ее снова. Появились мухи, осы и комары, а мы повалились
на землю и не обращали на них никакого внимания - катались по земле. Потом
мы измазали друг друга жидкой грязью берега и, как дети, взявшись за руки,
спустились по наклонному берегу прямо в воду, в черный, застывший от
одиночества, пруд. Она сразу же поплыла, лишь только мы зашли вглубь, и
стала махать мне призывно. Я бросился за ней и, о боже, вода оказалась такой
теплой и такой спокойной, ее не мутили, видимо, годами. Ногами я нащупал
дно, скользкий и ворсистый мох, но поскольку плавать не умел, то спасая
жизнь, не стал идти дальше, а попробовал вернуться назад. Она поняла мой
маневр и поспешила ко мне. Вскоре мы оказались вместе у берега, но вылезать
не стали, а на четвереньках, измазанные, как черти, слизью непонятного
происхождения, пофыркали и легли у самого берега в теплую грязь. Я залез на
нее, обхватил ее светлые волосы и начал трогать и гладить ее тело, скользкое
и зеленовато-коричневое, я кидал комки грязи на ее тело и растирал их.
Вскоре я кончил еще раз, но не стал выходить из нее, а сжал ее и не выпускал
из своих объятий. Она тяжело дышала мне в ухо, я приподнял голову и
посмотрел в ее глубокие зеленые глаза и снова захотел ее, не выходя. Она
застонала и начала двигаться, мы извивались как змеи, она говорила что-то,
даже не слова, а свои чувства, я слушал ее и мы долго-долго шли к цели на
этот раз. Затем она закричала, заорала благим матом и я испугался, думая,
что делаю ей больно, поглядел на нее, но не увидел в ее глазах ничего кроме
столь безудержной страсти, кроме сплошной все затмевающей любви, ее глаза
больше ничего не видели физически, они превратились не в инструмент зрения,
а в некий совершенно ненужный в такой момент орган. В ней будто замерло
время, она снова вернулась туда, куда никто никогда не возвращается - в
детство, затем еще дальше - в свое рождение, затем глубже в неизвестное
никуда и на какой-то момент ее глаза вообще перестали существовать, они
смотрели вглубь неземного своего существования. Ее глаза стали душой.
А еще через несколько секунд они возвратились и она стала целовать меня
и прижимать к себе, будто я сделал что-то такое, за что надо благодарить.
Подарил цветы... или был с ней мужчиной.
Когда мы заковыляли наверх из воды, то грязь прямо-таки сползала с нас.
Она рассмеялась и повернулась ко мне спиной, в темноте кустов такая же
темная, вылитая из грязи статуя. Даже ее золотые волосы казались наполовину
обрезанными. Ничего не оставалось делать как идти снова в воду и отмываться.
Она отплыла дальше чем в первый раз и настояла, чтобы я приплыл к ней.
Кое-как я поплыл и в середине пруда ощутил и холод и свежесть - вода там
была чище и прозрачнее. Мы вышли на берег на другой стороне, там не было
грязи.
К тому времени когда мы дошли до машины мы абсолютно высохли. Но
одевать одежду не хотелось, она почему-то стесняла нас, будто мы настолько
загорели, что какая-то рубашка способна причинить нам боль. От нас несло
тиной, мы пахли затхлым прудом, как лягушки. Кое-как мы оделись и поехали.
Через несколько километров нам встретилась мастерская по ремонту автомашин,
мы наняли душевую и там отмылись добела. Стояли вместе и мылили друг друга,
затем обнимались и целовались под водопадом свежей воды. Потом улеглись на
деревянную лавку и лежали на ней, я - на спине, она - рядом, под моей рукой.
Мы лежали так вместе и я чувствовал, что эта ее поза, по какой-то непонятной
мне причине сравняла нас в возрасте. Она стала моей девочкой, девушкой,
женщиной - и впереди нас не было ничего, кроме длинной жизни неиспытанных
чудес. Я ощутил безмерную гордость. Никогда бы я не имел той женщины, с
которой спал мистер Шульц, потому что он не знал женщины, которую знал Бо
Уайнберг, она скрывала свои следы от всех, у нее не было истории, она жила
настоящим моментом, придавая всем мужчинам, что рядом, всем гангстерам и
мальчикам, только то, что было сейчас - свою душу и свое тело, но сейчас.
Она не будет писать мемуары, даже если доживет до глубокой старости, она
никому не расскажет про свою жизнь, потому что ей не требуется чье-либо
восхищение, симпатия или удивление, потому что все суждения, включая и такое
понятие как любовь, выходят из языка удовлетворенности, а ей такой язык ни к
чему и она не тратит на него свое время. Но вот все и вышло, все произошло,
я чувствовал себя защищенным от любых напастей в этой несчастной душевой, я
позволил ей лежать на моей руке и изучал полет мухи под потолком. И я
внезапно понял, что Дрю Престон вместо будущего с ней дает другое -
абсолютное обладание ей сейчас. И еще: ей совершенно неинтересно думать над
тем, как выползать из того положения, в котором мы оказались сейчас, ей
наплевать что с нами будет потом, поэтому думать за нас обоих должен я.
x x x
Остаток дня мы ехали по горам и холмам Адирондака. К вечеру местность
выровнялась, немного помрачнела, и ранним вечером мы закатились в Саратогу,
выехав сразу на улицу, имевшую наглость называться Бродвеем. Но при
ближайшем рассмотрении, оказалось, что на то были некоторые основания -
городок действительно напоминал старый Нью-Йорк, или то, как он должен был
выглядеть в старые дни. Вдоль улицы стояли цивильные магазины с
нью-йоркскими названиями и полосатыми тентами, полу-приспущенными в свете
заката, с людьми, не спеша гуляющими вдоль аллей, совершенно не похожих на
аллеи Онондаги - не было фермеров, не было их урчащих, гремящих грузовиков -
только изящные седаны, с шоферами в фирменных кепках. Люди, очевидно, не
обремененные заботами о деньгах, сидели вдоль длинных выступов отелей и все,
как один, читали газеты. Я подумал, ну не странно ли, в самый разгар вечера
они не нашли никаких иных развлечений, кроме чтения прессы.
Мы заехали в наш отель, "Гранд-Юнион", самый лучший из имеющихся;
мальчишка-посыльный взял наши вещи, другой отогнал машину на стоянку, и тут
я понял что за газету читал весь город - "Бега" - стопка лежала на приемной
стойке. Газета была датирована завтрашним числом. В ней была только
информация о бегах, карточки участников и ничего более. В августе в Саратоге
все интересовались только лошадьми, газеты соответствовали настрою публики,
