декорацией, если, к примеру, подъезжал губернатор или еще какая шишка, но
они были здоровенными парнями, наверно, честными и не коррумпированными. Да
и что они смогли бы сделать? Освободить от транспорта дорогу? А ситуация тем
временем стала двусмысленной, Ирвинг хмурился и его сдвинутые брови мне
вовсе не нравились. Что если они поймут, что Дрю чего-то испугалась и
пытается скрыться? Тогда мы с ней в опасности!
- Никак не пойму в чем дело! - сказал Ирвинг.
- Развлекаются, - ответил я, - Им делать-то нечего, вот они и
придумывают друг другу сюрпризы время от времени.
Без спешки, но быстро, Микки и Ирвинг двинулись к своей машине,
припаркованной на стоянке. Они настояли, чтобы я пошел с ними, и я не стал
спорить. Когда мы залезли в "Паккард", там я обнаружил, шокированный,
мистера Бермана. Его штучки-дрючки мне уже поднадоели. Я промолчал, он -
тоже. Но я уже знал, что теперь все, что пойдет, будет идти под его
руководством. Ирвинг произнес:
- Муж появился.
Микки выехал на улицу, быстро догнал процессию с Дрю и Харви и поехал
за ними чуть позади. Машина Харви, к моему собственному изумлению, при
выезде из города резко увеличила скорость и помчалась по шоссе. Они даже не
заехали за ее вещами в отель.
Саратога с пригородами быстро закончилась. Мы ехали за ними десять или
пятнадцать минут. Затем, взглянув в бок, я увидел, что мы приблизились к
летному полю, маленькому аэродрому - виднелись аэропланы, ангары, летная
вышка. Самолеты, с двойными крыльями, одинарными, стояли рядами, как машины.
Харви завернул на поле, а мы проехали мимо и свернули чуть дальше на
обочину. Микки заехал под деревья и остановился, нам открывался вид на
аэродром, на близко стоящий ангар и начало взлетной полосы. Ветер трепал
флажки на тонких антеннах вдоль этой полосы. Я ощутил себя таким же флажком,
слабо трепыхающемся на ветру.
В машине стояла пугающая тишина, мотор гудел, Микки оставил его на
холостых оборотах. Я нутром чувствовал, как мистер Берман подсчитывает
что-то про себя. В это время машина Харви подъехала прямо к каком-то
самолету, стоявшему в изготовье для взлета с открытой дверью для пассажиров.
Кто-то изнутри помог им забраться внутрь, мы видели протянутые руки. И
снова, Дрю обернулась недоуменно, но Харви быстро затолкнул ее внутрь. В
руках у нее виднелись цветы.
- Выглядит все будто эта маленькая леди заранее решила удрать, - сказал
мистер Берман, - Ты ничего не заметил?
- Конечно, заметил, - сказал я, - Еще за час до того, как Лулу сломал
мне нос, я тоже все знал.
- Что она может думать?
- Она вовсе не выглядела испуганной, если вы это имеете в виду, -
сказал я, - Так они, богатенькие, путешествуют. А по правде говоря, она
что-то намекала мне на возможность отъезда.
- Так-так! Она тебе сказала, что уедет?
- Нет. Но я понял, что может собраться и куда-то рвануть.
- Очень интересно. - Он задумался. - Если ты прав, то картина меняется.
Она говорила что-нибудь про Голландца? Сердилась на него?
- Нет.
- Откуда ты знаешь?
- Просто знаю. Ей в принципе наплевать. И не только на него.
- Наплевать на что?
- Да на все. Она и машину бросила в отеле. Можем поехать и забрать ее,
ей все равно. Она ничего не хочет, и ничего не боится. Никого не ревнует и
никого не любит. Делает все что хочет, но чаще всего ей скучно. Тогда она
пытается развлечься. Вот и все.
- Скучно?
Я кивнул.
Аббадабба прокашлялся.
- На будущее. Для всех, - сказал он, - То, что здесь было сказано -
отныне забыто. Никто ничего не слышал. Теперь о муже. Как ты думаешь, он
может доставить нам какую-нибудь неприятность?
- Он - полный тюфяк, - сказал я, - А между тем я пропустил седьмой
забег и не успел поставить на верняк, который вы мне дали. Вот где был мой
главный интерес!
Из ангара вышел механик, подошел к самолету, крутнул пропеллер двумя
руками и отскочил, когда взревел двигатель. Затем он пролез под крыльями,
вытащил "башмаки" из-под колес, и самолет начал движение. Красавец,
белоснежный, с серебристыми крыльями. В начале полосы он приостановился на
мгновенье, хлопнул элеронами, затем быстро набрал скорость и спустя минуту
взлетел. Мы проводили взглядами его легкий полет в сильных потоках ветра.
Вскоре, в вышине, он сделал плавный разворот, набрал еще высоты и полетел по
направлению к солнцу, смотреть на него было больно из-за света. Я смотрел
вслед за уменьшающимися чертами аэроплана и вскоре видел только точку. Затем
самолет влетел в облако и исчез.
- Ничего, малыш, ты еще успеешь сделать свою ставку! - сказал мистер
Берман.
* ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *
Глава семнадцатая
Вернувшись, я обнаружил, что жизнь в провинции обострила мои чувства:
нос чуял только запах горелого угля, глаза болели от непотребных видов, шум
улиц лишь оглушал. Все вокруг выглядело грязным, старым, некрасивым:
квартиры напоминали свалки, дома - огромные мусорные баки, мостовая -
сплошной булыжник вместо изящества асфальта. Но самым большим изменением
было изменение в голове: какой маленькой стала моя улица, какой сжатой,
кривой, унылой она стала по сравнению с другими. Я шел по ней в смятом белом
костюме, застегнутый наглухо, галстук приспущен, и думал, что когда-то
появление перед мамой в таком вот костюме доставляло мне удовольствие, мне
было приятно, что она могла оценить успехи сына, сумевшего за лето
заработать на такой костюм, но вместо законной гордости чувствовал лишь
вымотанность после долгой поездки. Стояла душная и жаркая нью-йоркская
суббота, я был выжат. Тяжелый чемодан из настоящей кожи оттягивал руку.
Прохожие смотрели на меня тем особым взглядом, которым они смотрят на
чужаков - слишком я бросок в этой одежде для нашего квартала. Я возвращался
домой, но стал абсолютным иностранцем, никто в восточном Бронксе не носил
таких костюмов, ни у кого не было такого кожаного чемодана с двумя
застежками. Обитатели домов моей малой родины смотрели на меня, дети
прекращали играть на улице и оборачивались в мою сторону, взрослые забывали
про свои разговоры и смолкали при моем приближении, а я шагал мимо них, в
ушах - гул, в глазах - боль, будто воздух вокруг был пропитан ядовитым
газом.
Но это было лишь присказкой. Основное началось непосредственно дома, в
квартире. Когда я поднялся на свой этаж, то обнаружил, что, хотя дверь и
закрыта, но замок в ней сломан - так началась целая серия изменений
произошедших в мое отсутствие. Я толкнул дверь - она поддалась и моему взору
открылась моя бывшая квартира: гнетущий низкий потолок, знакомый и все такой
же идиотский вздутый линолеум на полу, обстановка, обшарпанная и скрипучая.
За окном, на отступе пожарной лестницы - высохший цветок в горшке, из
открытого шкафа выглядывают старые вещи, кухня практически вся черная от
гари и копоти - видно мама занималась раздутием свечек в стаканах сверх
меры. Кухонный стол был временно освобожден от стаканов и был покрыт
завитушками и кляксами топленого воска. На воске виднелись точки, я подумал,
что передо мной - модель планетария с уменьшенной копией звездного неба.
Никаких видимых знаков присутствия моей мамы не было, хотя ощущалось, что
она все еще живет здесь. Кувшин с ее заколками стоял на знакомом месте, ее
молодых лет фото с изрезанным бритвой лицом стоящего рядом мужчины - моего
отца - тоже. Висели также ее некоторые вещи. На шкафу лежала шляпа, которую
я прислал ей из Онондаги. Она была нераспакованной, в той же коробке, даже
ценник из магазина не оторван.
В холодильном ящике было несколько яиц, половина буханки серого хлеба,
завернутого в бумагу и бутылка молока, неполная.
Я включил свет, сел на пол в этом царстве одинокой женщины и ее
блудного сына и достал из карманов скомканные бумажки, имеющие разные
ценности, но все одного и того же цвета - светло-зеленого. Я распрямил их,
разгладил и разложил по номинациям, пятерку - к пятерке, десятку - к
десятке, сотню - к сотне. Затем сложил их все в стопку, подровняв края
ударами ладони: я приехал из летнего полу-отпуска с шестью сотнями и
пятьюдесятью долларами, остатками Саратогского богатства, которые мистер
Берман не взял обратно у меня, а оставил мне как зарплату. Сумма была
огромной, но все же, увы, недостаточной, чтобы оплатить все счета,
предъявляемые этим высоким, святым в своей простоте, образом жизни, этой
чистой верой в порядочность и идеалы, а также купанием в ванне, которая
находится на кухне. Я сложил деньги в сумку, сумку засунул в сортир. Там я
нашел старые свои штиблеты, стертые до дыр, полосатые трусы и штаны, с
дырками на коленках. Я одел все это и почувствовал себя увереннее и лучше.
Сидя на окне у пожарной лестницы, я закурил и начал вспоминать - а кто же я
есть на самом деле? Чей сын? Краснокирпичный дом приюта напротив сначала
отвлек меня от этих мыслей, а затем привлек мое полное внимание. Я засунул
сигарету в угол рта, вылез наружу, спустился по лестнице вниз, повисел на
последней перекладине и спрыгнул. Уже в полете я понял, что моя былая
ловкость отказала мне, я более не являлся грациозным жонглером и акробатом,
и поэтому приземлился неудачно, стукнувшись пребольно о мостовую коленками.
В провинции я питался более чем хорошо, наверно, поднабрал весу. Я встал,
посмотрел вокруг - не видел ли кто, затем перешел улицу как можно медленнее,
чтобы даже если кто и видел мое падение, не заметил, как я пытаюсь не
хромать. Ступени в подвал ни капли не изменились, мой друг Арнольд,
продавший мне пистолет, сидел в своем пыльном владении и по-прежнему
выбраковывал найденные на свалках вещи, оценивая каким-то иным разумом их
полезность.
Он воскликнул, мой твердый в убеждениях друг:
- Где ты был?
Я несказанно удивился его голосу, будто все эти годы он был немой. Он,
как и я, вырос, обещая в будущем превратится в здоровенного мужика,
наподобие Жюли Мартина. Он встал, пустые банки свалились с его коленей,
загремев по цементному полу, и улыбнулся.
Как хорошо было вернутся в подвал, сидеть и покуривать, болтая
выдуманные истории о проведенном неведомо где времени, глядя в глуповатое
лицо Арнольда, восхищенно оценивающем одну выдумку за другой и одновременно
продолжающем вечную выбраковку предметов. Сверху неслись гоготание и топот
ног воспитанников приюта, подвал трясся и вздымалась пыль, а я почему-то
думал о детях, как о радуге среди веселых брызг воды над землей. Посетившая
вслед за этим мысль о школе, изумила и озадачила меня - я должен, если
должен, идти уже в десятый класс - любимое число мистера Бермана, между
прочим, содержащее единицу и ноль, замыкающее цепь чисел, которыми можно
вообще выразить любое число на свете... но мысль так и не дойдя до конца,
затухла на пол-дороге, такие идеи посещают нас иногда, вялых и больных, и
умирают, невысказанные, не обдуманные.
Но когда я поднялся в старый гимнастический зал, чтобы увидеть тех,
кого еще можно было увидеть, к примеру, мою давнюю пассию, верткую и ловкую
акробатку, то вызвал почему-то испуг играющих, сломал их ритм игры, в зале
внезапно установилась тишина, подобная той, которую я вызывал, идя домой
после бурного лета. Дети, выглядящие настоящими детьми, уставились на меня,
волейбольный мяч покатился по блестящему деревянному полу, а учительница,
которая была мне незнакома, со свистком на шее, подошла ко мне и попросила
уйти - здесь не место для гуляний.
