мои деньги были хороши и - нате вам! Ну доберусь я до этого старого
дристуна, засуну эти деньги ему в глотку, пусть сожрет их, подавится ими, а
потом ими же и обдрищется!
- Артур, пожалуйста! Не горячись!
Мистер Шульц с силой опустил трубку и у меня в ухе зазвенело так, что
эхо от звона стояло еще с минуту.
- Ты слушаешь, малыш? - спросил мистер Берман.
- Мистер Берман, я держу в руках этот конверт и мне не хочется хранить
эту сумму дома.
- Придется сохранить его какое-то время.
Вдалеке раздавался рев Голландца.
- Через пару дней мы кое-что организуем, - продолжал мистер Берман, -
Никуда не уходи. Ты нам будешь нужен и я не хочу тратить время на поиски.
Так я оказался запертым дома в течение еще нескольких дней жаркого
"бабьего лета" в Бронксе и каждое утро был вынужден наблюдать, как напротив
приютские дети купаются под струей из гидранта. Я был мрачен. Мама каждый
день утром вставала и уходила на работу, спокойная и молчаливая, наступил
какой-то хрупкий баланс в наших с ней отношениях. Но телефон ей
категорически не понравился сзади дивана - она закрывала его фотографией
себя и папы. Я купил вентилятор, который мало того, что крутил лопастями, но
и вертелся вокруг своей оси; он раздувал свечи в стаканах, но и приносил
прохладу моей голой спине, когда я сидел в комнате и читал газеты. Времени
подумать над словами мистера Хайнса у меня было предостаточно. Мудрый он
человек; действительно, когда поток денег прекращается - это только одну
секунду неприятно. Я начал отсчитывать мое время с Шульцем по убийствам и
выстрелы, хрипы и раскалывающиеся черепа загудели в моей голове как
колокола. Но ведь в это время происходило еще кое что, а именно: шел поток
денег. Они приходили и уходили, как поток, как прилив и отлив, такой же
надежный и достоверный, как вся наша солнечная система. Я уже привык к
постоянному источнику денег, это всегда было вопросом колоссальной и
всеобъемлющей заботы мистера Шульца. Он боролся за свое право контролировать
этот поток, даже когда он был в бегах и преследуемым, вопреки судебным
проблемам, вопреки трудности ведения дел издалека, вопреки воровству друзей
и предательствам единомышленников. Деньги шедшие в обратном направлении были
так же важны: на них покупалась еда и оружие, юристы и полицейские,
расположение бедняков Онондаги, собственность, из них выдавалась зарплата и
шло расслабление для всей команды. Из-за них он и шел по жизни сияющей
звездой, распространяя вокруг себя яркий свет. Насколько я знал, мистер
Шульц так и не растратил все свои деньги, которые он заработал за годы и
годы гангстеризма, он, без сомнения, скопил огромную сумму, но я так и не
увидел никакого знака, что он ими хоть как-то пользуется. Может его жена
живет в прекрасном доме или шикарной квартире, и обстановка там круче
некуда, но, судя по его одежде, которая никак не смотрелась на нем, ему еще
было далеко до прирожденного аристократизма и богатства людей из Саратоги.
Он не жил богато, он и не желал жить богато, он ничего не делал, чтобы жить
богато. В Онондаге он развернулся на широкую ногу, он кормил, поил, обувал,
одевал всех, он ездил на конные прогулки и швырял деньги налево и направо,
как от него все и ожидали, но это было для выживания, в его движениях и
поступках не проглядывала естественная жилка права от рождения поступать
так. Даже, когда я увидел его первый раз, он уже был в бегах, он был зайцем,
которого гонят по полям. Жил в отелях и всяких укромных уголках, тратил
деньги, чтобы сделать их еще больше, был вынужден следить за исправностью
делания денег, потому что только так их поток не останавливался.
Вот почему сентенция мистера Хайнса по поводу денег была так мудра: в
конце концов не так уж важно, что деньги прекращают поступательное движение,
к тебе или от тебя, в обоих случаях результат одинаков и разрушителен. Вся
система в опасности - если земля вдруг перестанет крутится вокруг своей оси,
то, как объяснил нам учитель в планетарии, она своей массой сама себя
разорвет на куски.
Я вышагивал по комнате энергичными шагами, я был возбужден, теперь я
точно знал, что имел в виду мистер Хайнс. Что он говорил про начало - он
имел в виду начало конца. А фактически он прямо намекнул мне, что я не видел
мистера Шульца в пике его могущества и славы, я не знал его тогдашнего,
когда он имел все, что хотел и все крутилось по его желанию, я пришел в его
жизнь, когда она дала первую, а может и не первую трещину, когда его
интересы ущемили. Все, что он делал - защищал себя, я не видел его ни разу
беспроблемного, а все, что делала его банда, все было ради одного - его
выживания. Даже я работал на его выживание, ходил по его поручениям, посещал
воскресную школу, даже мой разбитый нос, даже любовь с Дрю Престон и даже
отправка ее в Саратогу и освобождение ее от его цепких лап - все это в
конечном итоге тоже для его выживания.
Разве мог я это понять, стоя в тот день перед ним напротив пивного
склада, жонглируя предметами разного веса: яйцом, апельсинами и камнем.
Приехали три машины, ребятня сбежалась со всего квартала - приехал великий
гангстер Бронкса. Но он поднимался и падал. И жизнь Голландца с нашего
знакомства была лишь падением.
После пары дней безмолвия телефон начал трезвонить постоянно. Иногда
это был мистер Берман, иногда - сам Шульц. Я ходил по их поручениям, смысл
которых в тот момент был мне неясен. Но газеты следили за его передвижениями
и каждый раз отправляясь в город, я покупал газеты и по ним пытался
выяснить, что происходит. Однажды я пошел в Эмбасси-клаб, который все так же
сиял, как и раньше, начищенными поручнями из бронзы, там, человек, которого
я видел в первый раз, сунул мне в руки коробку и велел топать. В коробке
были счета и всякие бухгалтерские бумажки. Следуя строго инструкции, я
направился на вокзал Пенсильвания и оставил коробку в автоматической камере
хранения. Ключ от камеры я отослал мистер Фейгану в отель "Ньюарк",
Нью-Джерси. И уже затем в "Миррор" я прочитал, что прокурор велел арестовать
всю деловую переписку и бухгалтерскую отчетность Ассоциации Владельцев
Ресторанов и Кафе, после мистической смерти ее президента, Джулиуса
Моголовски, то бишь Жюли Мартина.
В другой день я по скрипучим ступеням здания на Восьмой авеню поднялся
в тренировочный зал для боксеров. Зал тот был тогда невероятно знаменит, я
был польщен даже тем фактом, что мне пришлось самому заплатить за вход туда.
Задание было следующим: некто, кого я абсолютно не знал, и чьего описания
даже примерного мне не предоставили, должен был подойти ко мне и я должен
был ему дать тысячу долларов одной купюрой. На ринге стоял мускулистый негр
с кожаной полосой на лбу, раздавая несуществующим противникам удары, а рядом
пять или шесть мужчин комментировали действие приветственными возгласами:
"Дай ему, вмажь ему!" Вот она раса людей, из которых вышел Микки, раса
сплюснутых ушей, поломанных носов, подбитых глаз! Выпады, увертки, скачки,
скрип спортивных тапок, плевки на ринг, месиво тел, пот, кровь, азарт. Я
внезапно ощутил сладостность и притягательность этой жизни. Она пульсирует в
маленьком помещении, это как религия, заключенная в терпкости мужского пота.
Пот - это аура их существования, они дышат им и наслаждаются им, и им
пропитано все здесь: ринг, пол, сиденья, потолок. Я не мог устоять, чтобы
самому не потрогать канаты и не покрутить их. Так получилось, что я
специально не высматривал нужного мне человека, потому что задача была
проста - он тот, кому нужен я. И один из парней инструктировавших боксера, в
свитере, едва прикрывавшем белый волосатый живот, сначала начал бурно меня
приветствовать, приобняв даже меня за плечи потной рукой, а затем повел к
выходу. Его ладонь очутилась как раз там, где надо: никто не видел, что я
передал ему требуемое.
По поводу этого случая в газетах ничего не писали. Но дух гангстеризма
незримо присутствовал в гимнастическом зале и я ощутил их четкую
взаимосвязь.
Еще одна тысяча ушла в руки судебного исполнителя из того самого суда,
с которого начинал свою деятельность Дикси Дэвис. Мелкий лысый человечек был
ничем не примечателен; окурок сигары, не останавливаясь, перебрасывался из
одного угла рта в другой, глаза смотрели на мой кошелек. Помните, Джон
Рокфеллер давал на "чай" только монеты.
На углу Бродвея и 49-ой улицы, в офисе профсоюза мойщиков окон, нужного
человека не оказалось на месте, поэтому я посидел и подождал. Напротив меня
сидела некая мадам, с родинкой на верхней губе, она хмурилась, пока я
раскачивался на деревянном стуле, наверно я ей чем-то мешал. Да, ей
действительно нечем было заняться и я не стал заниматься ее разглядыванием.
Окна офиса профсоюза мойщиков окон были давно немыты. За стеклом я мог
видеть огромные сапоги рекламного плаката изображавшего Джонни Уокера и его
знаменитое виски. Эти сапоги возвышались над Бродвеем и казалось, сейчас
зашагают по его ширине.
Сказать по правде, то время мне очень нравилось, я чувствовал, что мое
время подходит, и произойдет это скорее всего осенью, примерно тогда, когда
осень начнет плавно перетекать в зиму. Я приглядывался к городу во время
своих поездок: свет фонарей изменился, он стал тяжелее, полированные
таблички автобусов с номерами маршрутов блестели как бриллианты. Вспомнив
старое, я прокатился на заду у троллейбуса, поглядел на шатающийся народ,
послушал гудки автомобилей, вой полицейских сирен, подмигнул маленьким
Меркуриям из бронзы на верху фонарей, помахал рукой отелям и магазинам - это
был полностью принадлежащий мне город. Я мог с ним делать что хотел.
Сколько еще могло продлиться сопротивление Голландца, сколько он мог
выдержать натиски всех и вся? Они знали все места, где он бы мог спрятаться,
знали где живет его семья, знали его машины и его людей. Без Хайнса, машина
давала сбои, не было ни одной зацепки ни в судах, ни в полицейских участках.
Он мог переехать на пароме через реку, мог проехаться по туннелю, пересечь
пару мостов, он мог еще сделать массу вещей, но теперь они знали каждый его
шаг, знали его маршруты и это делало Нью-Йорк западней, каменной западней с
закрытыми воротами.
Спустя неделю от моих десяти купюр осталась половина. Насколько я мог
понять, это были даже не выплаты, а некие знаки того, что все идет как шло,
простые организационные утряски. Томас Е. Дьюи сосал из Голландца кровь,
нашел какие-то банковские счета под вымышленными именами и заморозил их,
арестовал бухгалтерские книги по пивному бизнесу, его помощники допрашивали
всех, кто мог быть завязан на Голландце. Но если на такого рода выплаты
деньги нашлись, то на другие вещи тоже должны были быть деньги. Из
совершенно неведомого мне источника. Жизнь продолжалась, в конце концов.
Время шло, неужели Микки запрятался в какую-то нору и там сидел, а Ирвинг
надел шапку-невидимку? В борделе на последней сходке их было не меньше
двадцати человек. Не все же они сидят в Джерси. Организация продолжала
работать. Двадцать пять - это, конечно, не сто, но бизнес шел, усеченный по
тяжелым временам, законспирированный, но такой же жесткий и сильный, как
всегда. Для юристов деньги не считались, их тратили столько, сколько надо.
Так я проанализировал всю ситуацию, так бы я вел себя сам, если бы был
в реальном деле. Я стал бы терпелив, выжидал. Может до самого конца октября.
Но я не был мистером Шульцем. Он всегда удивляет. Не только окружающих, но и
