Я перешагнул через него и увидел Лулу Розенкранца - того убили сидящим. Он
оказался пришпиленным к стене, так и не успев встать со стула. Кровь
толчками выплескивалась из его головы, окрашивая обои, волосы, нестриженые,
пропитались кровью, глаза смотрели в потолок, пистолет лежал в руке на
коленях. Он напоминал мне убитого в процессе мастурбации, бедняга, как он
разочаровал меня. Я не чувствовал горя, они умерли так быстро, будто им
просто перерезали какую-то ниточку, связывающую их с жизнью. Мистер Берман
упал лицом на стол, горб, пропитанный кровью, возвышался над его спиной,
по-прежнему оттягивая на себя пиджак, он лежал, придавливая щекой свои очки.
Еще одно разочарование. И мистер Шульц меня бросил, оставил безотцовщиной,
подвел меня еще раз. Они все бросили меня в омут одиночества, будто ничего
не было - не было работы и жизни в банде, все, что случилось - иллюзия.
Смерть подвела страшный итог, оставляя туманными слова его, слова мои,
поступки его, поступки мои, оставляя наши мысли, наши чувства
невостребованными, наказав нас за высокомерие, будто мы собирались прожить
вечно, будто мы не субстанция, промелькивающая в истории за одну секунду,
будто мы - боги, а не то, что есть на самом деле - ничего не значащие,
оставляющие за собой лишь дым или эхо от спетой песни.
Мистер Шульц, лежавший на спине, был еще жив. Он пошевелил ногами и
посмотрел спокойно на меня. Выражение лица его было торжественным, вся кожа
покрыта потом, она блестела в свете бледных ламп. Одна рука была засунута в
жилетку, как у Наполеона на портрете, он казался живым и контролирующим
ситуацию по-прежнему. Я наклонился к нему и сказал что-то, думая, что он
снова даст мне какой-нибудь приказ. Я спросил его, что я должен сделать,
позвать полицию, отвезти его в больницу? Я был готов как всегда выполнить
любой его приказ, одновременно всерьез принимая его состояние, ожидая, что
он прикажет помочь ему встать или присесть. В любом случае, что именно он
прикажет, что надо делать. Он также спокойно продолжал смотреть на меня и
просто молчал, он был невменяем от болевого шока, и не ощущал боли.
Но в комнате слышался голос, мне показалось, что это какой-то дух
возникший из дыма, пытается что-то произнести свистящим шепотом, слишком
тихим для понимания. Хотя губы мистера Шульца не шевелились, сам он был
неподвижен, глаза его, через спокойствие и сохранившуюся в нем жизнь,
безмолвно приказывали мне слушать. Я обернулся, пытаясь понять, откуда идет
звук. Мне стало страшно, будто этот звук эхом отображался от стен и был
ничем иным как моих дыханием, сиплым и неровным. Я вытер нос об рукав,
протер глаза тыльной стороной ладони, сдержал дыхание, но звук зашелестел
снова и дикий страх снова сковал мои члены. Уже пережив первый и самый
ужасный приступ кошмара я внезапно понял, что это говорит Аббадабба. Я
завопил, я уже попрощался с ним, с мертвым, а сейчас он оттуда, из небытия,
пытается что-то сообщить мне.
Все было естественным даже в этой пропахшей гарью жути - даже перед
смертью их разделение по функция не давало сбоев. Мистер Шульц оставался
телом, мистер Берман - мозгом. И до тех пор пока живо тело, мистер Берман
думал за него, говорил за него, даже несмотря на то, что формально мистер
Берман был уже трупом. Разумеется, были живы еще оба, но в тот момент, я не
мог ничего понять и лишь такая логическая бессмыслица как-то успокоила меня.
А еще мелькнула довольная мыслишка, что это по моей вине и прихоти они лежат
сейчас разделенные. Я положил голову на стол и стал слушать его слова. Они
трудно ему доставались, последние слова, каждое рождалось в муках в его
губах, он отдыхал после проговаривания, набирался сил и снова выдыхал.
Слово. Дожидаясь его выдыхов я посмотрел на счетную машинку, лежащую рядом
на столе. Из нее выползла лента с цифрами. Много чисел. Потом я снова
поглядел на него и стал для убедительности читать слова по его губам, прежде
чем доверять слуху. Мне не дано узнать, зачем он сказал все это именно мне.
Но он окончил говорить именно тогда, когда я услышал вой полицейских сирен.
На последнем рывке, на последнем выдохе:
- Направо. Три-три. Налево два раза. Два-семь. Направо два раза.
Три-три.
Поняв, что мистер Берман умер, или еще раз умер, я снова подошел к
Голландцу. Его глаза закрылись, он тяжело дышал. Мне показалось, что он
начал понимать, что произошло. Я не хотел его даже трогать, он был мокр,
слишком живой для моих рук, но тем не менее я сунул руку в его внутренний
карман и вытащил ключи, вытерев о него же его же кровь. В кармане штанов
лежали четки, я положил их ему в руку. Затем - полиция уже подъехала и
заходила в бар - я быстро зашел в туалет, вылез через окно наружу, снова
выкручивая себя и снова ударившись коленками и локтями об угольные каменья.
Улица была освещена фарами, наполнялась народом. Я подождал с минуту и
смешался с толпой. Затем, с другой стороны улицы от радиомагазина, я
смотрел, как их выносят на носилках, покрытых пленкой. Вышел хозяин,
окруженный полицейскими, они о чем-то оживленно толковали. Последним вынесли
мистера Шульца, сбоку от носилок бежал врач с поднятой вверх сосудом для
переливания крови, от него тянулся шланг. Засверкали вспышки фоторепортеров,
журналисты бросали использованные лампы вспышек на асфальт и они взрывались
как маленькие бомбочки, заставляя зевак отпрыгивать в страхе. Народ
веселился от этого, народ - в накинутых на ночные рубашки плащах. Машина
скорой помощи с мистером Шульцем медленно тронулась, сирена завизжала,
многие из толпы бежали рядом с машиной, заглядывая в окна. Убийства
возбуждают и вносят в человеческие сердца нездоровый ажиотаж, наподобие
религии. Молодая парочка, после увиденной смерти на улице, вернется в
постель и будет любить друг друга, люди будут креститься и благодарить Бога
за сохранение их жалких жизней, старые перечницы будут толковать об
увиденном за чашкой горячей воды с лимоном, потому что убийства это
оживленные заповеди святых и их надо еще и еще раз проанализировать, учесть
на будущее и просмаковать, они будут говорить испуганному юному поколению об
опасностях греха, о том, что убийство - это наказание господне и что оно
должно привносить радость и удовлетворение тем, кто живет праведно. И об
этом они будут говорить еще годы и годы, находя тех, кто будет слушать их
бред.
Я зашел за угол и быстро ушел с места происшествия, обошел по кругу все
место, вернулся, еще раз посмотрел, убедился, что все начинают расходиться,
сделал еще больший круг, вокруг бара и нашел то, что искал - тот самый
отель. Четырехэтажное здание из рыжего кирпича со ржавыми пожарными
лестницами. Клерк спал в лобби, я проскользнул мимо него, по ступеням
поднялся на четвертый этаж, прочитал на ключе номер комнаты и открыл ее.
Там горел свет. В шкафу, за его одеждой, прятался сейф. По сравнению с
тем огромным железным ящиком, что я видел на заброшенной ферме недалеко от
Онондаги, он был просто крошечным. Все вокруг пропахло его одеждой, его
сигарами, его запахами мужского тела - меня трясло. Я почувствовал себя
плохо, в животе забурчало, поэтому комбинацию, продиктованную мистером
Берманом перед смертью я не смог выполнить толково. Направо к тридцати трем,
дважды налево к двадцати семи, дважды направо к тридцати трем. Внутри лежали
стопки денег, прихваченных резинками, они варьировались по номинациями
написанным сверху на бумажке. Я сгреб все деньги и засунул их в портфель из
крокодиловой кожи, выбранный Дрю Престон для босса еще в провинции на
севере. Портфель оказался запакованным под завязку, нести такое число
оказалось донельзя приятно. Меня охватил восторг, я начал про себя
благодарить Бога за столь щедрый подарок, потому что я понял, что ничем не
обидел провидение. Затем я услышал торопливые шаги нескольких людей, бегущих
по ступеням. Я щелкнул замком, захлопнул сейф, сдвинул на него одежду
мистера Шульца, открыл окно и залез по пожарной лестнице на крышу. Ночь на
23 октября 1935 года, я провел на чердаке отеля Роберта Адамса в Ньюарке,
Нью-Джерси. Прокашляв и просопев несколько часов, чувствуя себя бездомной
тварью, я наконец заснул на рассвете. В дымке рассвета, еле держа
смежающиеся усталые веки, я успел заметить вдалеке успокаивающий сердце
силуэт Эмпайр Стейт Билдинг.
Двадцатая глава
Мистер Шульц был смертельно ранен и умер в Ньюаркском городском
госпитале около шести часов вечера на следующий день. Перед самой смертью
сестра принесла ему поднос с ужином и оставила его на прикроватном столике,
поскольку других инструкций не получила. Я вышел из-за ширмы, за которой
прятался, и все съел: свиную котлету, жареный картофель с морковью, кусок
белого хлеба и дрожащий кубик апельсинового желе, выпил чай. Потом я держал
его руку. Он был уже в коме и лежал, тяжело дыша, безмолвный. Но перед этим,
в течение нескольких часов, практически все утро, он говорил в бредовом
состоянии, кричал, плакал, стонал, отдавал приказы, распевал песни и коль
полиция была заинтересована узнать, кто в него стрелял, то прислали
стенографистку, чтобы записать его последние слова.
За ширмой, на дощечке с описанием болезни, прикрученной в изголовье
кровати, я увидел несколько листочков, исписанных о чем-то сугубо
медицинском, а в верхнем ящике белого металлического стола, который я
медленно к себе придвинул - откопал огрызок карандаша. И я тоже записал
кое-что из того, что он успел наговорить. Полицию интересовало только имя
убийцы. Я это знал, поэтому слушал больше другое: тайную мудрость его жизни.
Я подумал, что на смертном одре человек расскажет самое стоящее из того, что
он может сказать. Даже в бреду. А собственно бредовое состояние можно
воспринять за код, за шифр, недоступный для непосвященных. Моя версия
услышанного немного отличается от официальной, она отобрана по только мне
ведомым критериям, порой отрывочна, некоторые слова я не расслышал,
некоторые не понял, мешало еще постоянное движение в палате: были
стенографистки, полицейские, врачи, священник и семья мистера Шульца, жена и
дети.
Отчет стенографистки попал в газеты, поэтому Голландец Шульц попал в
историю. Его помнят и поныне из-за длиннейшей и густо окрашенной последними
словами смерти гангстера, культура общества восприняла его слова, его, до
этого даже не смеющего мечтать, что его слова могут быть услышанными по всей
стране. Но он являлся скорее любителем монологов всю свою жизнь, он не был
молчалив, даже если ему так казалось, и речь его была стройна. Вспоминая
сейчас о нем, о том, как моя жизнь была связана с его, я думаю, что все, что
он ни делал, было цельным, убийства и язык - все было цельным. Он не
испытывал недостатка в решимости убить или в иных способах самовыражения,
включая язык. Монолог убийцы стал криптограммой для многих, в том числе и
для меня, поэзией это не стало, он жил как бандит и говорил как бандит, и
умирая, истекая кровью от полученных дыр в теле, на самом деле он умирал от
того, что его медленно покинула бандитская сущность, бандитский дух.
Бесплотное бандитское "я" вытекло из него через тот самый монолог, будто
смерть - это существо, требующее слов и через слова забирающая к себе. Слова
- это цепочка, по которой смерть притянула к себе Голландца.
Немудрено, что, слушая его, я так проголодался. Он говорил
