несколько недель назад.
Во рту пересохло, так она была детски-обольстительна. Я был зачинщик
вечеринки и босс, оплативший прелести развлечений, щедрый и милостивый. Все
эти танцы - а ведь я знал, что все знали, что у нас с ней было на крыше,
около пожарной лестницы, но ведь тогда была физиология, спорт, я заплатил ей
- просто начали сводить меня с ума, она крутилась передо мной, закатывала
глаза, двигала обольстительными ножками. В общем, все это было прелюдией к
последующему добровольному акту овладения. Церемонией перед обладанием. И
эта мудрая девочка-ведьмочка все поняла, что все что я делал - я делал из
сердца, будто мой подъем в мире возвысил нас до бесконечности упорядоченных
случайностей, которые позволили нам сейчас лицезреть горизонт, как
необъятность! И они все это поняли, вся команда мальчишек и девчонок, тогда
как я наслаждался лишь расслаблением и отдохновением.
Поэтому когда все ушли, мы легли в первый раз вместе обнаженными на
кушетку - Арнольд уже сопел в каком-то углу. Мы лежали в темноте клетки,
пыль и уголь, я на спине - тих и расслаблен. Ребекка перебралась на меня и
вжалась в мою плоть, мягко дыша мне в щеку, как прохладная флейта, упорствуя
плавными движениями тела. Медленно, сначала неловко, а потом все увереннее
она нашла ритм, а я еще лежал пассивный и безучастный. Я поддержал ее руками
и пальцами обхватил ее ягодицы, обследовал ее промежность, черную, как и ее
волосы, я знал это, я провел рукой по всему телу, еще раз приблизился к
анальному отверстию. Когда она приподнимала бедра я ощущал ее пальцем, когда
- опускалась, пальцы попадали в тиски, крепких, как мячики, ягодиц. Ее
волосы упали мне на лицо и щекотали нос, потом она опустила голову и они
упали на подушку, разделенные пополам. Я целовал ее щеки и чувствовал ее
губы на своей шее, ее твердые соски - на своей груди, ее мокрые бедра - на
своих бедрах. Дальше, я помню, она открыла для себя блаженство короткими
вскриками прямо мне в ухо и когда она панически-конвульсивно задвигалась
быстрее и внезапно стала твердой - я почувствовал короткие толчки в ее
чреве, сокращения мускулов и изнывающие волны плоти захватили и меня самого
и мой палец в ее ягодицах, я перевернул ее под себя и неистово отдал себя
ей, такими же рывками доведя себя до состояния взрыва. Ее омертвевшее после
напряжения тело затряслось и склонилось ко мне, нелепое и неумелое снова.
Потом она вошла уже в мой ритм, встречая меня и отдаляясь, встречая, когда
надо встречать, и отдаляясь, когда надо отдаляться и это было так
восхитительно, что я не выдержал и выстрелил в нее и держал ее до тех пор
железными руками, пока весь заряд белой мякотью не заполнил ее всю и не
начал вытекать из нее. Она обняла меня и прижалась, давая мне отдых, и не
надо нам было ни слов, ни признаний, ни поцелуев, а только спокойный,
медленный переход в сон.
Восьмая глава
Меня разбудил утренний холодок, мягко тронувший кожу и тот уровень
света, серого от пыли, что представлял собой начало дня в подвале приюта.
Горка черного и красного материала была свалена у кушетки, будто тело
ведьмочки внезапно исчезло: моя девочка снова удалилась на верхние этажи - в
детство. Дети приюта всосали в кровь и плоть неотъемлемые для их жизни
знания о том, как не попадаться, и я подумал, что для девушки гангстера эта
черта вовсе не плоха. Подумать только, что надо, чтобы окончательно стать
взрослым и жениться? Да, жизнь меняется с быстротой невообразимой и мой ум
просто не поспевает. Или все это звенья одной цепи? Я изменился -
соприкоснувшись с миром мистера Шульца, Бекки - соприкоснувшись со мной, а
цепь - одна, выкованная безжалостным молотом жизни. Она не кончала до того,
по крайней мере, со мной, и ни с кем другим тем более. У нее не было даже
волосиков в пикантном месте, или было, но очень-очень мало. Она росла уже
под меня.
О, Боже, что я чувствовал тем утром к этой волшебнице-сиротке, этой
средиземноморской оливке, этой шустрой полу-женщине, полу-взрослой! К ее
спине, ягодицам и то части, где расположен секрет и жизнь всех женщин! Я ей
нравился! Необъезженная моя, думал я, я запрыгну на тебя и ты понесешь нас
обоих, клянусь, у нас получится!
Я вспомнил как она прыгала через скакалку, неутомимо, с лихими
девичьими вывертами: на одной ноге, с шагом, перекрестив руки, с наклоном, с
поворотом, дольше, чем любая другая девочка. Еще она умела ходить на руках,
вытянув стрелкой свои смуглые ножки, наплевав на вздернутую юбчонку и свои
белые трусики, открытые взорам всех мальчишек. Она была прирожденной
акробаткой: а я смог бы ее научить жонглированию, мы могли бы жонглировать в
паре пятью, а потом шестью предметами...
Но сначала ей нужно купить подарок! Я попробовал представить, что бы
это могло быть. И слушал звуки приюта - зная все здание как свои пять
пальцев. Я лежал, с немного туманной головой от дрянного пива и кожей
чувствовал по каждому шуму, по каждой вибрации большого здания, что пришло
время завтрака. Всего лишь раннее утро. Я встал, собрал свою одежду в
уголке, под ступенями отдал долг туалету и спустя несколько минут очутился
на улице. Душ мальчиков был рядом: спустя еще пару минут я блестел отмытый,
курточка - белая, и мчался к Пехтеру за свежей булочкой.
Я проснулся гораздо раньше всех, даже мама еще спала. Улицы были пусты,
фонари продолжали гореть с ночи. Топая на 3-ю авеню, меня посетила мысль,
что начать день было бы неплохо с покупки. Встать у ломбарда, выбрать на
витрине что-нибудь стоящее для Бекки и, дождавшись открытия, зайти и купить.
Какое-нибудь украшение, а может быть даже колечко.
Газетный киоск был еще закрыт. Стопки свежей прессы валялись около
входа на станцию надземки, как сбросили их с грузовика, так они и лежали.
Заголовок "Миррор", еще до того как я вообще обратил внимание на него,
привлек меня тревожным ощущением. Я ощутил слова, вобрал их в себя и уже
потом прочитал: "Кошмарное бандитское убийство"! Ниже виднелась неясная
фотография человека в парикмахерском кресле - тело казалось безголовым, но
пояснение внизу гласило, что голова закутана в окровавленные полотенца.
Какой-то вест-сайдский босс. Я был так расстроен, что автоматически выложил
три цента на землю около связок газет и вытащил одну для полного
ознакомления с событием.
Интерес к теме у меня был чисто шкурный, сначала я пробежал глазами
текст в тени под навесом, затем, так до конца и не уразумев все детали,
вышел под столбы надземки и в полосах света, держа газету развернутой, еще
раз медленно прочел все-все. Как ни далеко-описательно было это убийство от
утренней идиллии улицы, от тишины на всех ее уровнях - ни тебе поездов, ни
троллейбусов, лишь лучи встающего солнца, протыкающие железную вздыбленность
рельс надземки на уровне второго этажа - мои глаза внезапно налились болью,
текст - скопище черных знаков на белом фоне бумаги - обрел жуткую реальность
послания лично мне.
Потому что я знал чьих рук это дело! Собственно из заголовка статьи
нельзя было узнать ничего интересного, но я читал и читал все снова, ведь
это касалось меня и как члена банды, и как человека уже из того мира, откуда
пришло убийство. Я читал текст как учебник и мне ничего не надо было
доказывать, ни о каком мистере Шульце в статье не упоминалось, и удивляться
этому было бы наивно. Окаменевший и не способный нормально размышлять после
своей первой ночи любви на земле, я думал, что все вокруг знают то, что знаю
я и не знают того, чего не знаю я. Может в других газетах есть что-то
проливающее свет..? Я вытащил "Таймс", в котором была похожая фотография и
никакой информации. Я вытащил "Геральд Трибьюн" - эту высокомерную
интеллектуалку Нью-Йорка, но там было всего лишь больше слов. Никто толком
ничего не знал. Бандиты убивали бандитов каждый день, а вот за что и кто это
делал - всегда оставалось тайной! Структуры тайного мира пересекались,
союзники превращались во врагов, сотрудничество прекращалось, любое лицо в
этом бизнесе могло быть убито в любой день любым другим лицом, а пресса,
полиция - им были нужны свидетели, показания, документация, иначе все
уходило в песок. Какие-то версии периодически возникали, но они требовали
времени, как требуется историкам отстранение от событий, чтобы воссоздать
видимость правды. В отличие от них всех, я сразу знал в чем там дело и кто -
убийца! Он убил чем попало под руку! Он вбежал разъяренный и просто убил.
Сымпровизировал - он не усаживал того босса специально в парикмахерское
кресло. Все было по-другому: хвать бритву и... Он снова взбеленился и его
невозможно было остановить, как тогда - в случае с пожарным инспектором.
Мои с Голландцем Шульцем пути пересеклись, когда его империя рушилась,
когда он терял позицию за позицией, когда он становился неуправляемым - на
фотографии проглядывал его почерк маньяка-убийцы и возникал вопрос,
обращенный уже ко мне - а мне-то что теперь делать? Он повел себя не
по-товарищески, нечестно, он ввязал меня в игру, правила которой отдавали
душком, он перестал быть моим учителем и тренером, он мог научить меня с
этого момента только одному - саморазрушению!
Я покрылся липким потом, к горлу подступила страшная в своей
неотвратимости тошнота. В такие минуты хочется выть волком и кататься по
земле, ничто другое не помогает. Я нервно огляделся и выбросил газеты в
мусорный ящик, будто они жгли мне руки, будто они были доказательством моей
вины и уликой для немедленного ареста.
На ступенях входа в надземку я просидел несколько минут. Обхватив
голову руками и стараясь справиться с тошнотой. Спустя какое-то время меня
прошибла слабость и дрожь - тошнота ушла, я мог дышать снова. Пожалуй,
именно в этот момент во мне начало созревать мое тайное убеждение, что я
все-таки могу от них скрыться, они будут искать и не найдут меня, потому что
я знал много способов скрыться - им и не снилось сколько! Но сознанием я
ощущал другое - отныне мистер Шульц представлял для меня гораздо большую
угрозу в свое отсутствие. Он что-то сделает, о чем я знать не буду, и все -
я пойман! Я стал более подвержен опасности от них всех, включая даже мистера
Бермана - если меня нет рядом с ними. Как логическая предпосылка этот пункт,
разумеется, спорен, но как чувство - абсолютно безошибочен! Если его нет у
меня перед глазами, то как я могу узнать что мне надо бежать? И главное,
куда? Я понял - мне надо всегда быть с бандой, вот где моя гарантия, вот где
моя защита. Я чувствовал, что роскошь отдаления от них я не могу себе больше
позволить. Безопаснее быть рядом с ними.
Я приказал себе думать лучше и глубже, и, чтобы собраться с мыслями,
зашагал. Я шел и шел, а как доказательство реальности происходящего и мира
вокруг, надо мной прогрохотал состав надземки, появились автомобили,
грузовики, направились на работу люди, загудели рожки машин, начали
распахиваться железные щиты ларьков и магазинов, открывались кафе. Я зашел в
один из первых попавшихся, сел плечо к плечу с такими же, как и я,
гражданами и, так же, как и они, начал день со стакана томатного сока, затем
кофе, затем, улучшив самочувствие, заказал два яйца, наскоро обжаренные с
ветчиной, тост, пончик и еще раз кофе, а завершил завтрак вкусной сигаретой,
и вскоре все стало казаться мне не таким тоскливым: и перспективы, и жизнь в
целом. Как-то Шульц сказал мистеру Берману в моем присутствии: есть две
важные вещи, которые надо сделать как можно скорее. Первыми были мойщики
окон, а вот этот случай - и есть вторая вещь. Спланированное деловое
