будучи на самой вершине.
Вот один из уроков: меня высадили на углу Бродвея и 49-ой улицы и
приказали смотреть, что здесь случится. Больше ничего, никакой привязки ни к
зданию, ни к авто, ни к человеку. Машина тут же умчалась, через несколько
минут появилась другая, с мистером Берманом - черный "Шевроле" совершенно
неприметный в общем потоке грузовиков, желтых такси и автобусов. Ни Микки,
шофер, ни мистер Берман не взглянули на меня, когда проезжали мимо и я
решил, что так надо и тоже не смотрел на них. А "Шевроле" стало появляться и
проезжать каждые пять минут. Я стоял в дверях ресторана Джека Дэмпси,
который еще не открыли, было около девяти утра, Бродвей был свеж, только что
открылись газетные киоски, стали появляться продавцы булочек с сосисками и
колы, открылись и несколько магазинчиков, торгующих миниатюрными свинцовыми
статуэтками Свободы. На втором этаже здания, через 42-ую улицу был
танцевальный зал, большое окно открылось и кто-то заиграл на пианино. Здесь
сейчас был местный Бродвей, его исконные обитатели, те, кто появлялся в
утренние часы, до открытия баров и магазинов, те, кто жил над кинозалами,
те, кто выводил на прогулку своих псов, чтобы заодно купить газету и бутылку
молока. Разносчики булок спешили с тележками из пекарен в булочные, фургоны
развозили туши говядины, ражие молодцы вынимали их из передвижных
холодильников и бросали на роликовые скаты в подвалы ресторанов. Я смотрел,
наблюдал и заметил дворника с метлой и белой летней кепкой с оранжевым
козырьком, он чистил улицу от конского навоза, обрывков газет и прочего,
накопившегося за ночь мусора. Широкой лопатой сгребал все в кучки и
забрасывал в бачок на тележке, совсем как домохозяйка на кухне.
Спустя какое-то время прошла поливальная машина и улица заблестела как
свежесмазанная сковородка - я тут же заметил, что на углу с 70-ой улицей
зажглись цепи огней над входом в театр Льюиса. Слепило солнце и прочитать
бегущую строку новостей вокруг здания "Таймс" было тяжело. Черный "Шевроле"
подъехал еще раз, мистер Берман на этот раз взглянул на меня и я
забеспокоился, быстро оглядев улицу. Но движение машин было самым обычным и
люди вокруг шли по своим делам. Обычные люди по обычным делам. Какой-то
человек в костюме и галстуке подошел к углу и поставил ящик с яблоками на
асфальт, сверху табличка - "Яблоко - 5 центов". Утро, как утро, подумал я
еще раз, может их интересует окно позади меня, где Джек Дэмпси был снят
прямо на ринге в Маниле. Рядом висели фото поменьше, где другие боксерские
знаменитости трясли руки кому-то еще, но потом мой взгляд в зеркальном
отображении ресторанного стекла уперся в противоположное здание. Я
повернулся. Из окна пятого этажа вылезал мужчина с ведерком и губкой для
мытья окон, его пояс был прикреплен к крючьям, вбитым в стену рядом с окном.
Он повис и начал работать: намылил окно. Вскоре я увидел еще одного мужчину,
этажом ниже, который прикрепил себя к крючьям точно так же, и тоже собирался
приступать к работе. Я понаблюдал за ними и почему-то мне стало ясно, что
именно за ними меня и приставили смотреть. За мойщиками окон. На тротуаре,
под ними, появился знак "А", предупреждающий прохожих, что сверху идут
работы. Этот же знак был на эмблеме их профсоюза. Я пересек Бродвей и встал
на юго-западный угол 49-ой улицы и 7-го авеню, поднял голову выше и заметил,
что от двух балконов, почти под самой крышей, тянулись вниз тросы и, где-то
на высоте 15-го этажа, висела подвесная корзина с еще двумя рабочими. Там,
под крышей, окна были громадными, им не удалось бы помыть их, используя
крючья в стенах. Вот эта корзина внезапно накренилась, трос с одной стороны
лопнул, взлетая как бич к самой лебедке, мужчины нелепо взмахнули руками и
съехали по корзине в сторону. Один из них не сумел зацепиться и ухнул вниз
прямо на тротуар. Не помню, кричал ли я, видел ли кто или слышал
случившееся, но когда мойщик еще летел вниз, за несколько секунд до смерти,
вся улица знала, что случилось. Машины резко тормозили, одна за другой,
будто связанные общей цепью. Раздался визг тормозов, он как бы предупредил
пешеходов во всем квартале, что случилась катастрофа, будто нормальная
работа, о которой все знали, резко прекратилась и люди об этом узнали
моментально. Тело мойщика, у самой земли принявшее горизонтальное положение,
а летел он кувыркаясь, ударилось о крышу автомобиля и раздался взрыв, будто
выстрелила пушка. Я с удивлением смотрел, что то, что осталось от мойщика,
эта груда костей и плоти, пробившая металл кузова, еще немного шевелилась
после удара, будто какой-то гигантский червяк импульсивно двигал членами.
Жизнь уходила, борясь.
Мимо меня промчался конный полисмен. Второй мойщик сумел зацепиться за
корзину и висел, раскачиваясь. Его ноги судорожно искали выступ, хоть какой,
но стена была гладкой, он кричал благим матом, а корзина как маятник,
раскачивалась на одном уцелевшем тросе и амплитуда хода не была высчитана
для его спасения. Какая сила была в его руках и мускулах пальцев? За что мы
все так держались в этом мире бездонных глубин, которые давали нам шанс
выжить и на воде, и в воздухе, и на мостовой - и могли внезапно открыться и
явить свою грешную притягательность и увлечь за собой вниз - в грохоте, в
шуме, в выстреле? Бело-зеленые полицейские фургоны неслись к месту
происшествия со всех сторон. С 57-ой улицы на Бродвей заворачивала пожарная
машина с выдвижной лестницей. Я не мог двинуться с места, оцепеневший от
вида смерти.
- Эй, малыш!
Сзади меня стоял "Шевроле" мистера Бермана. Дверь открылась. Я подбежал
к машине, влез внутрь и Микки тут же тронулся.
- Никогда не уподобляйся деревенским остолопам, малыш, и не разевай
рот! - сказал мистер Берман, - Тебе было велено стоять, вот и надо было
стоять!
Если бы не его слова, я бы не удержался и обернулся назад, даже зная,
что мы проехали уже достаточно и за машинами, забившими все место
происшествия, ничего не видно. Я проявил волю и заставил себя не дергаться и
смотрел вперед, молча.
Микки держал обе руки на руле, изредка правой переключая скорости. Если
круг руля представить в виде часов, то его руки были на 10 и 2. Он вел
машину спокойно, но не медленно, никого нагло не обгоняя и не подрезая,
используя малейшие возможности, чтобы проехать быстрее. На светофорах он
спокойно ждал зеленого света, не пытаясь проскочить на желтый. Микки был
шофер высокого класса, и этим все сказано, он сливался с машиной и когда ее
вел, то все чувствовали, насколько легко и изящно у него это получалось. Сам
я не удосужился научиться управлять машиной, но знал, что для Микки 100 миль
в час - или 30 - не имеют значения, он вел бы ее на всех скоростях так же
уверенно и спокойно. Сейчас, в свете беспомощного падения мойщика окон,
компетенция Микки была как молчаливый упрек в подтверждение замечания
мистера Бермана.
За все это время, что я знал Микки, не помню, чтобы я обменялся с ним
хоть парой слов. Может он стеснялся говорить. Его ум заключался в его
толстых руках и глазах, изредка бросающих взгляд в зеркальце заднего обзора.
Глаза у него были голубые, голова абсолютно лысая, уши стянуты назад, на шее
толстые складки. Когда-то он был боксером, но никогда не выигрывал даже
отборочных клубных соревнований. А знали его по тому случаю в Джером-арене,
где Шоколадный Малыш, тогда он только-только начал подниматься, отправил его
в полный нокаут. В общем, как я слышал.
Не знаю почему, мне хотелось плакать.
Микки завез нас в какой-то гараж на Вест-Сайде и, пока я с мистером
Берманом зашли в закусочную напротив похлебать кофе, поменял машину и
появился под окнами на "Нэш", номера были черно-оранжевыми, другими.
- Безгрешные не умирают, - сказал мне мистер Берман, - А поскольку
грешны все, смерть ожидает нас всех. И ее надо ждать.
Затем он подвинул мне одну из игрушек: на плоскости в квадратной
коробке было 15 квадратных жетонов, с порядковыми номерами, и одно пустое
место - надо было двигать жетончиками, не вынимая их, чтобы все расставить
по порядку, от 1 до 15.
Как я говорю - это было что-то вроде вступления в армию, я пришел и
записался. И первое, чему я научился - у них не было обычных правил для дня
и ночи, существовало несколько типов света, и мешать их было нельзя, если
свет такой, то он и должен быть такой, самый черный и тихий час был лишь
только одним из типов света.
Никаких попыток ни с чьей стороны на предмет объяснений, почему все
прошло именно так, никогда не было и никто не пытался ничего оправдать. Я
это знал и не задавал вопросов. Затвердил сразу, что у них есть одна строгая
этика поведения, все обиды нормальные в нормальной жизни и здесь нормальны,
все острые проявления чувств справедливости здесь такие же, как и везде, все
уверенности в правоте и неправоте - тоже, если уж ты принял первую
извращенную предпосылку их поведения. Но вот над ней мне предстояло еще
поработать. Я обнаружил, что легче всего говорить с мистером Шульцем. Его
пара-другая слов проясняла для меня все. Я решил, что я уцепил идею, но не
прочувствовал ее до конца, чувством идеи обладает лишь ее создатель и кто
он, могло выясниться лишь в присутствии мистера Шульца.
Пока меня одолевали подобные мысли, я смог вычислить на каком плотном
уровне происходили вещи, которых все ожидали в тихие полуденные часы на
заднем крыльце дома в Сити-Айленде.
Мистеру Шульцу принадлежал Эмбасси-клаб. Это была одна из его
многочисленных недвижимостей доступная для публики, с канопе наверху, на
котором было его имя. Из газет я знал о ночных клубах: кто туда ходит и
какие прозвища у этих людей, многие из высших слоев. Я знал, как они
обмениваются приветствиями, все эти кинозвезды, художники и другие
представители элиты, звезды спорта, писатели и сенаторы, знал, что там
проводятся всякие шоу, играют оркестры, поют блюзы белые девочки или
негритянки, знал, что там есть вышибалы и девочки в коротких юбчонках и
шляпках, которые ходят между столиками и торгуют сигаретами с подносов; все
это я знал, но вот видеть воочию не приходилось.
Поэтому я был приятно поражен, узнав, что они посылают меня туда на
работу. Помощником официанта. Вы только представьте, я - малыш, в ночном
клубе в самом центре!
Но проработав неделю я не мог уже сказать, что там мне все нравилось.
Во-первых, никакими знаменитостями там и не пахло. Приходили неизвестные
личности, выпивали, закусывали, танцевали под оркестр, но они были не теми.
Я сразу понял это - потому, что они сами оглядывали зал в поисках ТЕХ, ради
кого они сюда пришли.
Вечерами, до 11 часов, пока не начиналось шоу, в клубе было пустовато.
Зал был голубым; голубой свет падал на сиденья вдоль стен, на столики с
голубыми скатертями и на маленькую танцплощадку в центре, рядом со сценой
без занавеси - оркестр состоял из двух саксофонов, трубы, пианино, гитары и
ударных. Девочки, вернее девочка, была лишь в гардеробе, девочек с
сигаретами не было, репортеры, ищущие для "желтой прессы" жареных новостей,
сюда не забредали. Место было мертвым, а мертвым оно было потому, что мистер
Шульц не мог здесь показаться. Привлекал людей он. Люди любят появляться
там, где что-то произошло или произойдет. Они любят силу. Бармен за стойкой,
рукава засучены до локтя, зевал. На самом плохом, в плане расположения,
столе, около входной двери, на сквозняке, каждый вечер сидели два помощника
инспекторов налоговой службы. Они заказывали слабые коктейли, которые не
