появление на улице прямо-таки заставляло обитателей сорить из окон и дверей,
а он спокойно все собирал и сортировал. За те годы, что я его знал, вокруг
Арнольда сложилась своеобразная аура уважения к его труду, он ведь вовсе не
ходил в школу, не выполнял никаких обязанностей по приюту, жил как жил в
своем подвале, будто кроме него и мусора ничего не существовало. И самым
странным было то, что все это казалось настолько естественным, что никто и
представить не мог этого пухлого подростка с неглупым лицом, бессловесного
до известных пределов, иным. Казалось, он и его такая жизнь, монотонная,
чудная, если не сказать идиотская, дополняли друг друга, как две половинки
одного целого. Я смотрел на него иногда и думал, а почему так, как он, не
живу я сам? В любви к порванному, брошенному, забытому. В привязанности к
поломанному, разобранному, разбитому. В интересе к тому, что плохо пахло и
потому даже никем не разгребалось. В стремлении к непонятному в формах,
необъяснимому в целях и неразличимому в способах функционирования. В любви к
мусору, всеобъемлющей любви ко всякому мусору.
Я решил для себя кое-что, обычно не приходящее мне в голову, покинул
маму с ее свечами. Зацепился за пожарную лестницу, спустился вниз,
заглядывая по пути в окна нижних этажей на обитателей в их летнем дезабилье,
повис на последней перекладине, прыгнул на булыжник и бегом пересек улицу. Я
спрыгнул по гранитным ступеням приюта в подвал, в контору мистера Арнольда
Мусорщика, где круглый год пахло золой, где все сезоны было тепло и воздух
был сух до горечи, где легкая угольная пыль заполняла все помещение и
перемешивалась с запахом подгнивших луковиц и картофелин - все это я, без
сомнения, предпочитал вонючим коридорам и комнатам наверху, до отказа
заполненными вечно описанными матрасами и вечно сопливой ребятней. И я
сказал ему, что хочу пистолет. Сомнения в том, что у Арнольда не может
оказаться оружия, у меня как-то не возникло.
Как позже мистер Шульц поведал в порыве откровения, первое, что
чувствуешь - спирает дыхание от ощутимой тяжести в руке. Ты что-то пытаешься
думать, а сердце колотится, только бы они поверили, только бы поверили до
конца! Но ты еще не изменился, ты еще молокосос, с губами белыми от пенок,
ты надеешься на их помощь, они тебя научат, как с ним обращаться. И вот так
все это начинается, с этих самых страхов, с испуга в глазах, с волнения в
руках! Торжественный момент говорит сам за себя, он - это приз, это - букет
невесты! Потому что пистолет ничего не значит, пока он не твой. И что
происходит дальше? Ты понимаешь, что не стань он твоим, ты будешь мертвецом,
ты вызвал к жизни обстоятельства, но у них своя правда, своя ярость и ими
может воспользоваться любой, и все это ты понимаешь мгновенно, вбираешь в
себя гнев от осознания того, на что толкают тебя люди, уставившиеся на твой
пистолет, от осознания людской невыносимой муки за то, что ты наставил на
них свой пистолет! И именно в этот момент ты перестаешь быть молокососом, ты
ощущаешь свой гнев, который до этого дремал и ты меняешься, ты уже в самом
рассерженном состоянии за всю свою жизнь и волна ярости поднимается в груди
и заполняет тебя всего! Все! Ты больше не щенок, пистолет - твой, ярость -
там, где ей и положено быть - в тебе, а все ублюдки, стоящие перед тобой,
знают, что сейчас, если они не дадут того, чего ты хочешь, им - каюк! Ты
вспыльчивый, взрывной, неуправляемый! Почему? Потому что ты заново родился и
стал Голландцем Шульцем, вот почему! А уж потом все идет гладко, без сучка и
задоринки, ты словно прорвался в мощный вздох из небытия, потом выдохнул и
ты можешь назваться своим именем и уже весомо вздохнуть свежего воздуха
жизни и свободы!
Разумеется, в тот момент я ничего не понимал, но вес оружия в ладони
немедленно сообщил мне, каким парнем я могу стать. Сжав рукоять вещи,
которая даровала мне взрослость, я не имел никаких планов на жизнь, наивно
предполагая, что может сгожусь для мистера Шульца и что мне надо быть
готовым к тому, что я вообразил. Тем не менее, пистолет стал первым камнем в
основании.
Пистолет нуждался в смазке и очистке, но я мог ощущать его вес и мог
вытащить пустой магазин и снова задвинуть его назад с удовлетворяющим слух
щелчком, я мог убедиться, что серийный номер спилен, что значило, что
пистолет когда-то принадлежал братству - Арнольд подтвердил это, сообщив,
где он нашел ствол: в болоте за пляжем Пэлхам, во время отлива. Наглый нос
пистолета торчал из жижи, как сучок.
А уж название пистолета возбуждало меня больше всего - Автоматик! Самый
современный, тяжелый, но компактный, Арнольд сказал, что он в рабочем
состоянии, нужны только патроны, но у него их нет. Он спокойно, не торгуясь,
принял мою цену в три доллара, взял мою "десятку" и сунул ее в один из
чанов, где лежала его коробка с деньгами, вернул семь сдачи, рваными,
помятыми однодолларовыми купюрами и сделка была совершена.
Настроение сразу поднялось, весь вечер я ощущал себя на высоте, правый
карман штанов утяжелял мой железный друг. В кармане, я еще раз убедился в
своей интуиции, была дырка, будто специально созданная для ствола. Дуло
приятно холодило бедро, рукоятка покоилась в кармане, все аккуратно, будто
специально подогнано. Я зашел домой и отдал матери пять долларов, что
составляло менее половины ее недельной зарплаты в химчистке на
Уэбстер-авеню. "Где ты взял деньги?" - спросила она, сминая бумажки в
кулаке, растерянно улыбаясь. Не мне, а, как обычно, никому в частности.
Затем, не дождавшись ответа, снова повернулась к своему столу, заставленному
свечами. Я спрятал пистолет и снова пошел на улицу. Там уже сменились
действующие лица: ребятня сидела под домам под надзором мамаш, места на
обочине заняли взрослые, шла игра в карты на ступенях крылец, вился дымок
сигарет, женщины в домашних халатах сидели стайками, как девочки, выставив
коленки вверх, парочки прогуливались от фонаря к фонарю. Мне внезапно стало
плохо от такой идиллии бедности. Поэтому я посмотрел на небо - оно было
чистым - между крышами виднелись легкие облака. Все это привело меня к мысли
о моей верной подружке, Ребекке.
Она была проворной черноволосой девчушкой, кареглазой. Ее верхняя губка
была деликатно тронута намечаемыми лет через двадцать усиками.
Все сироты были в здании, ярко горели все окна. Я стоял внизу и слышал
неумолчный гвалт, с мальчукового крыла он был на порядок громче. Затем
зазвенел колокол, я спустился по аллее в маленький двор и сел ждать на угол
поломанного забора, окружавшего площадку для игр. Где-то через час почти во
всех окнах верхнего этажа свет погас и я подошел к пожарной лестнице.
Подпрыгнул, зацепился за перекладину, подтянулся и полез наверх.
Перегнувшись в окно моей любви, в окно комнаты, где спали старшие девочки от
11 до 14 лет, я нашел глазами кровать моей маленькой шалуньи. Ее глаза
широко раскрылись, но ни капли не удивились. Все подружки тоже не нашли что
сказать. Я провел ее через ряды их немигающих глаз к двери, что вела к
лестнице на чердак и крышу. На крыше, покрытой разномастной черепицей, еле
блестевшей в лунном свете, в закутке между двумя башенками я стал жадно
целовать ее, снимая ночную рубашку, трогать ее груди и соски. Затем я
медленно опустил руки, обхватил ее ягодицы и почувствовал, что она
поддается. И вот тут, пока я сам еще не зашел очень далеко, когда ее позиция
была наисильнейшая, я выторговал честную цену и вытащил из остатков один
доллар. Она схватила бумажку, смяла в кулачке и тут же, без церемоний, села
на крышу и стала ждать, пока я, прыгая то на одной, то на другой ноге, стащу
с себя штаны и все остальное. Стаскивая одежду, одной половинкой мозга,
необремененной страстью и похотью, прокручивал совершенно другой сюжет:
странно, люди типа мистера Шульца и меня, складывали наши деньги аккуратно и
нежно, вне зависимости от количества купюр, женщины же, моя мама и маленькая
Ребекка, тут же сминали их в комок и прятали в кулак, забывая о все прочем.
Или сидя в печали перед пляшущими огоньками с шалью на плечах, или - лежа на
крыше, раздвинув ноги - два раза за один доллар!
Третья глава
Когда катер вернулся к причалу, нас ожидали две автомашины с
работающими двигателями. Мне бы хотелось получить дальнейшие инструкции, но
мистер Шульц грубо засунул девушку, чье имя было не Лола, на заднее сиденье
первой машины, сел рядом и захлопнул дверь. Не зная, что делать, я
последовал за Ирвингом во вторую... Там было откидное сиденье, на него я и
уселся, мне в этом повезло - машина была заполнена до отказа. С другой
стороны - не совсем. Я сидел спиной к движению, лицезрея троих членов банды,
впритирку умостившихся прямо передо мной. Ирвинг и еще двое, все в
одинаковых плащах и шляпах, смотрели прямо перед собой, через ветровое
стекло на идущую впереди машину. Чувство было неприятным - как в плотном
бутерброде, со всех сторон гангстерская серьезность, давящая атмосфера и
оружие в карманах. Мне было бы лучше или в машине мистера Шульца, или вообще
где-нибудь на 3-ей авеню, в надземке - сидел бы себе в грохочущем вагоне по
пути в неблизкий Бронкс, да читал рекламу в сполохах промелькивающих где-то
внизу столбов. Иногда босс совершал непредсказуемые и глупые поступки, мне
казалось, что мое приближение к нему в банде - самый необъяснимый из них.
Моя персона без околичностей воспринималась высшим звеном, ее простые же
члены думали не знаю что; я тщился мыслью о том, что может быть мое
положение и расплывчато, но ведь я был скорее где-то подмастерьем, учеником,
сочувствующим, а не нормальным бандитом. И если я не прав, то я был такой
один-единственный, будто мою должность, или как назвать то, чем я занимался,
придумали специально под меня, и это должно было сказать хоть что-то сидящим
передо мной тупоголовым, но, увы, боюсь, ничего не говорило. Наверно, все
дело в возрасте. Мистеру Шульцу было за тридцать, мистеру Берману - за
сорок, все остальные, за исключением, пожалуй, Ирвинга, едва перешагнули за
двадцать. Поэтому я, для молодого двадцатилетнего парня, имеющего хорошую
работу и главное - перспективу профессионального роста - был просто
недоразумением. Мое, подростка, присутствие в разных ситуациях бизнеса было
неподходящим. Если не сказать хуже. И уж совсем оскорбительным для их
чувства собственного достоинства. Одним из тех, кто забирал Бо из ресторана,
был Джимми Джойо, он жил на Уик-авеню, за углом моего дома и его младший
брат учился вместе со мной, посещая пятый класс третий год подряд, пару раз
я замечал, как Джимми неодобрительно поглядывал на меня, как бы не замечая и
не воспринимая меня как человека, но он ведь знал, кто я есть на самом деле.
С ними, боевиками организации, я иногда представал в свете какого-то
непонятно-нахального каприза босса, даже не как мальчик, а скорее как
лилипут, некий шут при дворе короля, способный удрать от больших королевских
волкодавов с псарни. Своя псарня мистеру Шульцу нравилась, и жить в таком
окружении нравилось, а мне требовалось хоть как-то упрочить свое положение
среди них всех, хотя, где и когда мне мог представиться такой случай, я не
имел понятия. Ситуация, когда я сидел на откидном сиденье, упираясь ногами в
их коленки, была, разумеется, не та, на которую я рассчитывал. Никто не
комментировал мое присутствие на катере, но здравый смысл подсказал мне, что
я был свидетелем убийства - одного из самых главных, одного из капитально
подготовленных и что это значило для меня, полное доверие как члену банды
