вцепившись в край, вслушиваясь в вибрацию мотора, ритмично отбивавшего ход.
Ирвинг прокашлялся и поднялся в рубку, к рулевому. Я остался наедине с Бо.
Его голова уже опустилась вниз, не в силах сдерживать боль в шее. Я не хотел
оставаться с ним, поэтому встал и занял место Ирвинга, а затем начал
медленно подниматься, ступенька за ступенькой, лицом к Бо, а пятками
нащупывая металлические перекладины. Высунувшись из пола рубки, я
остановился и обхватил себя руками. Ирвинг говорил с человеком за рулем. В
рубке было темно, лишь свет от компаса и приборов освещал их лица. Я
представил, как они вперили взгляды в темноту океана. Они говорили, а я
слушал. Лодка плыла к своей неведомой цели.
- Знаешь, - сказал Ирвинг глухо, - я тоже начинал на катере. Ходил на
скоростных, еще когда работал на Большого Билла.
- Вот как!
- Да! Сколько уже... Десять лет назад! У него были классные катера.
Звери! Тридцать пять узлов, нагруженные до упора.
- Точно! - поддакнул рулевой, - Знавал я эти катера. "Мэри",
"Беттина"...
- Ну, знаешь! - обрадовался Ирвинг, - "Король-рыболов", "Галуэй"!
- Ирвинг! - донесся голос Бо снизу.
- Мы заходили в Атлантику, грузили ящики и назад в Бруклин, на
Канал-стрит. Оборачивались быстро!
- Точно! - кивнул рулевой, - А у нас были имена и номера. Мы знали
катера Билла и знали, как за ними надо гоняться.
- Что? - потянул Ирвинг и я почувствовал, что даже в темноте он
побледнел.
- Точно говорю! - сказал рулевой, - Я тоже гонял на катере в те годы,
мой номер был Джи-Джи 282!
- Будь я проклят! - выругался Ирвинг.
- Видели, как вы проноситесь мимо. Тогда, черт, даже лейтенант патруля
имел только сотню с хвостиком в месяц.
- Ирвинг! - заорал снизу Бо, - Ради бога!
- Он все предусматривал, - сказал Ирвинг, - Молоток был мужик. Ничего
не оставлял на авось. А в конце первого года мы даже наличку не возили, все
в кредит, как джентльмены. Да, Бо! - Ирвинг обернулся к лестнице.
- Вытащи меня отсюда, Ирвинг, я прошу тебя, вытащи и застрели!
- Бо, ты же знаешь, я не могу, - ответил Ирвинг, солдат короля.
- Он же идиот, маньяк. Садист!
- Извини! - тихо сказал Ирвинг.
- Мик продал его. Я сделал Мика. Ты думаешь я подвешивал его, пытал?
Или глядел на него связанного? Нет. Я хлопнул его и все. Пристрелил. Я не
мучал его. Не мучал его! - крикнул он и протянул уже со слезами в голосе, -
Не му-учал!
- Могу дать выпить, Бо, - ответил Ирвинг, - Будешь виски?
Но Бо начал всхлипывать и, казалось, уже ничего не слышал.
Рулевой включил радио, покрутил настройкой. Щелчки, голоса людей,
рулевой не прибавлял громкости. Люди что-то говорили. Другие им отвечали.
Они отстаивали свои принципы, позиции, убеждения. Их не было с нами на
катере.
- Чистая была работа! - сказал Ирвинг рулевому, - Хорошая! Погода мне
не мешала. Я любил ходить на катере. Любил ходить туда, куда хочу и когда
хочу.
- Точно, - поддакнул рулевой.
- Я ведь вырос на Сити-Айленде, - продолжал Ирвинг, - прямо у причалов.
Если бы не... я, наверно, на флоте служил.
Бо Уайнберг стонал и плакал, повторяя: "Мама! Мамочка!"
- Особенно мне нравился конец ночной работы! - улыбнулся Ирвинг, - Наша
стоянка была на Сотой улице, большой морской ангар.
- Точно! - кивнул рулевой.
- Подходили к Ист-ривер перед рассветом. Город последний сон смотрит.
Солнце сначала на чайках видишь, они белыми-белыми становятся. А затем
Хелл-Гейт начинает блестеть. Чистым золотом!
Вторая глава
А виной всему стало жонглирование. Мы болтались вокруг склада на
Парк-авеню, вы только не подумайте, что я имею в виду роскошное и богатое
Парк-авеню в Манхэттэне. Наша одноименная улочка - это другое. Совершенно
бесхарактерное скопище гаражей и автомастерских, двориков, мощеных тесаным
булыжником, редких домов, раскрашенных под кирпич, бульвара, посередине
которого был широкий ров, деливший более центральную часть района от более
окраинной. В конце рва - открытый участок метро, глубиной в десять метров
ниже уровня поверхности; там визжали поезда и этот звук был фактом нашей
жизни. Иногда мы вставали у железного, из прутьев, забора, говорили и
прерывались на середине предложения, продолжали говорить, после того, как
шум стихал. Все время мы проводили на улице. Развлечением было прибытие
грузовиков с пивом. Одни ребята играли в "стеночку" одноцентовыми монетами,
другие - пробками от бутылок, третьи - курили сигареты, купленные три штуки
за цент в магазинчике сладостей на Вашингтон-авеню, иногда просто убивали
время в разговорах на тему о том, что они сделают если их заметит мистер
Шульц, как они докажут ему, что они - самые крутые парни, как они заработают
и небрежно кинут хрустящую "сотку" долларов на кухонный стол - перед
матерями, кричавшими на них, и перед отцами, стегавшими их ремнями. Я
практиковался в жонглировании. Всем чем угодно: камешками, апельсинами,
пустыми зелеными бутылками из-под колы. Раз я бросал горячие булочки,
стянутые с жаровен передвижных пекарен Пехтера, и поскольку я всегда только
и делал что жонглировал, то мне в этом особо никто и не докучал. Разве что
иногда кто-нибудь пытался прервать мои упражнения, подбросив лишний предмет,
толкая меня под руку или схватывая апельсин и давая деру. Жонглировать умел
только я, наверно это, и еще едва заметный нервный тик и выделило меня в
конце концов из толпы юнцов. Не скажу, что именно так все я и задумал,
просто вышло так, как вышло.
Когда я не жонглировал, то тренировался в ловкости рук: заставлял
исчезать монетки в своих руках. На свет божий они являлись из их грязных
ушей. Показывал карточные фокусы. За все это я был прозван Человеком-мухой,
по аналогии с персонажем из комикса - волшебником, усатым мужичонкой в
смокинге и чародейской шляпе, который, кстати, сам по себе как маг для меня
интереса не представлял. Волшебство это волшебство, а вот ловкость рук - это
да! Это меня вдохновляло! Это было как хождение по канату, или по краю
забора у метро, когда проносящиеся мимо поезда взвихряют воздух. Или как
акробатские штучки-дрючки, все эти сальто-мортале, прыжки с переворотом.
Все, что касалось проворства рук, ног, тела, головы - вот что вызывало мое
маниакальное восхищение! Я, в свою очередь, достиг кое-чего - мог сгибаться
пополам как складной ножик, бегал со скоростью света, имел зрение орла, мог
слышать даже тишину и поэтому чувствовал приближение школьного надзирателя
еще до того, как он выходил из-за угла, поэтому им надо было прозвать меня
Фантомом, по имени еще одного персонажа из того же комикса, парня, имеющего
герметичный шлем-маску и розовый костюм аквалангиста, в приятелях у которого
был только волк. Но вся ребятня моего детства была туповата, они даже не
думали про Фантом, даже после того как я, единственный из них, оказался в
другом мире, мире их мечтаний.
Склад на Парк-авеню был одним из нескольких, принадлежащих банде
Шульца. Там хранилось пиво из Юнион-Сити для отправки на восток.
Прибывающему грузовику даже не требовалось гудеть, двери склада
распахивались, будто они обладали разумом, сами собой. Все грузовики были
еще военного заказа, времен Первой Мировой, и даже цвет имели
соответствующий - хаки. Кабины грузовиков были скошены, сзади были двойные
колеса, передача была цепной - при езде она трещала, как ручная мельница. По
углам кузовов торчали колы, соединенные вверху перекладинами, на них лежал
брезент, аккуратно подогнанный и заправленный. Он закрывал груз, про который
все и так все знали. Выползающий из-за угла грузовик нес с собой арому
низкосортного пива, вся улица тут же заполнялась запахом, будто в склад
заезжали огромные, вонючие слоны из зоопарка. А парни, выходившие из кабин,
не были обыкновенными работягами в мягких кепках и шерстяных куртках - это
был другой тип, в плащах и шляпах. Они прикуривали особым способом, из
ладошек, сложенных чашечкой. Складские загоняли грузовики в чрево помещения,
темное и неразличимое внутри, а я думал об этих парнях, как об усталых
патрульных, вернувшихся с дежурства по неведомой зоне. Военная четкость и
деловитость этого снабженческого механизма, вкупе с полу-законностью
существования его хозяина, притягивали мальчишек как магнитом, мы вечно
крутились рядом стайкой пугливых голубей, воркующих, сопящих и шурующих
туда-сюда в отдалении, лишь только в слышали знакомый звук цепей передачи,
лишь только завидев скошенную кабину, высовывающуюся из-за угла.
Разумеется, это была одна из партий пива мистера Шульца, мы не знали
точного количества грузовиков, хотя и предполагали, что число велико, а по
правде говоря, мы вообще ничего не знали и никто из нас не видел самого
Шульца, хотя все надеялись на это. Но мы всегда ощущали гордость за то, что
он избрал нашу улицу для одного из своих складов, мы разделяли с ним
сопричастность к одной территории и в те редкие минуты сентиментальности,
когда мы, пацаны, не грызлись друг с дружкой, нас охватывала мысль, что мы
являемся частью чего-то очень достойного и, разумеется, испытывали
превосходство на ребятней из других, обычных районов, которые не могли
похвастаться близостью к вонючим партиям пива и особой атмосфере, вызывающих
дрожь взглядов небритых мужчин, и участка полиции напротив, обитатели
которого, выходя на улицу, как бы теряли всю свою важность в виду
незатейливого склада.
Особый мой интерес вызывало то, что мистер Шульц продолжал свой,
ставший легальным после отмены "сухого закона", бизнес в традициях
нелегального. Я думал, что пиво, так же как и золото, само по себе является
опасной сферой, даже если оно и разрешено. Или что люди, возможно, покупали
бы лучшее пиво, чем предлагал мистер Шульц, если бы он не продолжал внушать
всем страх, что значило, что он считал все предприятие некоей обособленной
империей, с законами, установленными им самим, а не обществом, и для него
все равно законна торговля пивом, незаконна ли, он бы делал свое дело в
любых обстоятельствах так, как он считал нужным и горе идиотам, могущим
думать иначе.
Вот что на самом деле являлось сердцем и душой нашей жизни в те годы в
Бронксе. Вы бы никогда не узнали от этих пацанов с облупленными носами,
гнилыми зубами и вечно грязной кожей, что в те времена, помимо Шульца и его
банды, случались и другие вещи: такие как школа, книги и вообще вся
цивилизация приданных ей взрослых, бледнеющих в антимире под яркими огнями
Великой Депрессии. Менее всего это можно было узнать по моему виду.
В один их тех дней, помнится, он был необычайно жарким даже для июля -
сорняк вдоль заборов пожелтел и склонился к земле, над булыжными мостовыми
парил воздух, искажая перспективу - все ребята сидели вдоль складской стены
в вялом ничегонеделании, а я стоял напротив, через дорогу, и разглядывал
местность, демонстрируя последнее свое достижение - жонглирование предметами
разного веса. Все искусство состояло в том, чтобы предметы взлетали у меня
из рук изящно и на одну высоту, что достигалось поддержкой определенного
ритма в усилиях по нарастающей - этот трюк требовал виртуозной четкости, и
чем лучше он исполнялся, тем естественнее и обыденнее он выглядел для
непосвященных. Поэтому я знал, что я - не только жонглер, но и единственный,
кто может оценить этот вид жонглирования. Увлекшись, я позабыл о пацанах и
стоял, с поднятой к небу головой; предметы влетали и опускались, следуя
