их первого обладания вскоре становится скучной и незаметной обыденностью.
Мама получала за работу в прачечной 12 долларов в неделю и эта сумма
виделась мне значительной, обладающей определенной ценностью. Тогда как мои
собственные, гораздо большие, из-за случившейся расточительности, таковыми
не являлись. Идея Аббадаббы Бермана. Я надеялся, что доллары, положенные в
ее кошелек перетекут в качество именно заработанных денег, тех, что она
получала в конверте, в день зарплаты.
Вскоре вся округа знала, что у меня завелись аккредитивы зеленого
цвета. Я купил блок сигарет "Уингс" и не только курил их сам, но и никому не
отказывал. В ломбарде на 3-ей авеню, куда я зашел в поисках очков, я
наткнулся на сатиновую спортивную куртку, черную - с одной стороны, белую -
с другой. Ее можно было носить и так, и эдак, что я попеременно и делал,
прогуливаясь вечерами. Название команды - "Шадоуз" - явно не местное, не
бронксовское, было вышито черными нитками на белой стороне и белыми - на
черной. Я носил куртку, курил сигареты, щеголял новыми ботинками и светился
новым выражением лица. Его, наверно, я бы не смог искусственно создать, но
оно было заметно окружающим. Я определенно стал представлять собой другой
вид исчисления! На улице, не только для моего поколения, но и ребят
постарше, своеобразным моментом было другое - с одной стороны я хотел, чтобы
все знали то, что можно было легко понять и так, что деньги бродяге с улицы
не сваливаются с неба просто так, а только из одного источника, ведомого
всем, с другой - я не хотел меняться, хотел оставаться прежним мальчиком на
"переходе во взрослость", таким же чудаковатым, как и прежде, пацаном -
сыном местной тихопомешанной. И все же во мне появилось новое - выросшее.
То, что придавало резкость и отточенность поведению и чертам характера, то,
что острый взгляд учителя мог заметить, как печать божьей милости, то, что
могло внезапно включить напряжение мозга и явственно увидеть будущую жизнь,
которая могла бы составить гордость обитателю Бронкса, увидеть его, в
будущем великого. Я имею в виду, что если бы окружающие меня взрослые были
истинно прозорливы и мудры, те кто жил рядом и мог видеть меня в школе, на
улице, в магазине сладостей, да где угодно, то их глазам несомненно бы
открылась правда обо мне - как об одном из немногих, кто в будущем оторвется
от общей приниженности, кто станет другим и состоится как человек. В том,
как я двигался, было скрытое искусство ума, так иногда проскальзывает тонкий
рассчитанный ход в грубом спортивном состязании, тот, что дает человеку
право ощутить надежду на лучшее на какой-то неуловимой момент времени, этот
ход, спонтанный и ни к чему не привязанный и не из чего не произрастающий,
не имеющий основы, все-таки дает шанс, несмотря на плохие времена и
окружение, взвиться в небо Америки, ощутить себя жонглерской кеглей, хоть на
время взмывающий ввысь, но не от руки к руке, а от темноты к свету, от ночи
ко дню, и в конце концов улетающим в бесконечность вселенной, в объятия
Бога!
Так или иначе произошла смена меня самого, и неважно, что чувствовал я
сам, а чувствовал я себя - объектом! Как много мелких штрихов и деталей,
узнавания нового меня проявилось повсюду, будто я попал на семинар - эти
ощупывающие взгляды людей, осматривающие тебя - хлоп, и ты чувствуешь, что
тот или иной человек больше не хочет иметь с тобой никаких дел, никогда, или
наоборот - раз, а вот этот приценивается к тебе в зависимости от религиозных
или политических воззрений, но в любом случае их оценка или отделение от
себя значило одно - ты переместился в их системе координат!
В то же время никто ничего не знал, понимаете, с кем я и где работал.
Все это было вторичным от изменения моего визуального и ощутимого физически
амплуа, кроме, разумеется, тех, кто уже тогда был в бизнесе. Но они-то как
раз и ничего не показывали из принципа, и были правы - всему свое время,
во-первых, а во-вторых, потому что с их профессиональной точки зрения я как
был, так и остался явной шпаной. Вот примерный портрет того состояния улицы,
в которую я окунулся тем летом. Никто толком так и не понял, что со мной
произошло: как я жил в самом пульсе кровеносных областей, освещаемых
бульварной прессой, размноженной среди соединений бумаги с типографской
краской, спрятанный осторожной лисой среди разнотравья в самом центре
новостей того времени.
И вот вечером я сидел на приступке здания приюта, одев белую сторону
куртки наружу, со своими друзьями Ребеккой и Арнольдом и мы были
предоставлены самим себе - ребята из стаи в своем прибежище. Это был летний
вечер, тот его час, когда голубизна еще яркого неба плавно перетекает в
густеющую темноту улицы с загорающимися фонарями. Было шумно, из открытых
окон громко верещало радио, покрываемое гулкими голосами из домов. Из-за
угла появился бело-зеленый фургон полицейских из местного участка, медленно
приблизился к нам и остановился. Тихо урчал мотор, я поглядел на человека в
форме, он взглянул на меня, рассмотрел внимательно, оценил по-своему. Мне
показалось, что все внезапно стихло, хотя ничего не изменилось, я
почувствовал, что куртка моя загорелась в свете заходящего солнца, будто я и
машина медленно взлетаем в воздух, отделились шины, корпус, от зеленого низа
до белого верха. Затем голова полицейского отвернулась, он сказал что-то
сидящим внутри, и они засмеялись. Потом они включили фары, как выстрелили, и
поехали от нас.
Это был тот самый миг осознания себя, о котором мне поведал мистер
Шульц. В окружении этого странного света я впервые ощутил гнев. Он пришел
как подарок, как награда. Я ощутил конкретную, с криминальным душком,
ярость, я узнал ее. Она пришла неожиданно, искомая мной и не желаемая
одновременно. Пришла на ступенях приюта в окружении таких же странных, как и
я, полу-детей. Это была едва осязаемая, запретная взрослость детских
мечтаний. Теперь она появилась и утвердила себя - я стал другим, я стал
гражданином, теперь уже точно стал. Я был зол, потому что думал, что сам
могу решить по какую сторону мне встать, сам, а не эти вонючие полицейские.
Я был разъярен, потому что в мире ничего нет временного. Я был раздосадован
до крайности, потому что мистер Берман послал меня домой и дал денег, потому
что хотел научить меня цене денег, а я этого не понял.
Теперь я вспомнил его слова, мол, не бери ничего в голову, нужен будешь
- тебя найдут. Я стоял тогда около клуба. И не слышал его! Почему мы не
слышим того, что нам говорят? Минуту спустя после таких слов я беззаботно
запрыгал по ступеням вверх на станцию надземки и опустил монету в турникет с
толстым увеличительным стеклом, показывающим как велик американский степной
буйвол. И все забыл, вспомнив только на ступенях приюта.
Этим же вечером, впервые в жизни, я организовал вечеринку. Эдакий вызов
миру. Найдя бар на 3-ей авеню, в котором по нормальной цене
несовершеннолетним продавали пиво, я купил несколько бутылок. Все звенящее
хозяйство на тележке Арнольда Мусорщика я отвез к нему в подвал, где и
состоялась ритуальная выпивка.
Сначала была уборка - вынос хлама, чтобы освободить две кушетки и
немного свободного места для танцев. Арнольд, как свою долю, внес партию
высоких пыльных бокалов, из которых мы потом дули пиво, и старый граммофон,
с раструбом-ракушкой, набором игл и коробкой пластинок. Я сказал ему, что за
все будет заплачено. Я хотел в тот день платить всем за все, даже Господу
Богу за воздух. И провел вечеринку для всех неисправимых приюта Макса и Доры
Даймонд после того, как все, включая сторожей и воспитателей, отправились
спать. Гостей было около дюжины, девчонок и ребят, включая мою подружку
Ребекку, которая появилась, как и прочие девочки, в ночной рубашке. Правда у
нее были в ушах сережки, а губы оказались напомаженными. Впрочем все девочки
тоже краснели губами - наверно, помада была одна на всех.
Мы долго издевались над пивом, пришедшим из известного нам источника -
склада мистера Шульца - оно было отвратительным, как моча с водой, но
поскольку это все-таки считалось пивом, нас всех вскоре обуяла причастность
к взрослой распущенности. Кто-то посетил кухню приюта и приволок колбасу и
хлеб, Арнольд порылся в запасниках и вытащил здоровенный кухонный нож и
сломанный кофейный столик. Девочки нарезали бутерброды, ребята разлили пиво,
я раздал всем желающим сигареты и пир начался.
Сухой, прогорклый воздух подвала наполнили дымы и запахи, желтый свет
лампы освещал мелкие частицы угольной пыли, поднявшейся в воздух. Мы
танцевали под черных певцов 20-ых годов, хрипло тянущих рифмованные строчки
о неразделенной любви и выкрикивающих горькие суждения по этому поводу; о
ножках и личиках, о булочках и джеме, о папе, который не то сделал, о маме,
не то сказавшей, о людях, ждущих поезда, который ушел... Никто из приютских
толком не знал как танцевать, хотя их и обучали каким-то азам - сама музыка
учила нас. Арнольд сидел у "Виктролы" - граммофона, подкручивал его и
доставал из черных бумажных пакетов пластинки. Он сидел на столике, под
задницей - подушка, ни с кем не танцевал, не разговаривал, лишь
комментировал в своей немногословной манере происходящее перед его глазами.
Он не пил пиво, не курил, лишь ел и менял пластинки.
Лились звуки трубы, бренчало пианино, тукали барабаны, нежные тоскливые
звуки заполняли подвал. Сначала девчонки танцевали друг с дружкой, потом
подталкивали ребят и танцевали с ними. Грустная была вечеринка - белые
подростки с Бронкса прижимались друг к другу под сладкие черные блюзы и были
полны желания жить... Даже в приюте.
Но вскоре атмосфера изменилась, девчонки откопали где-то среди коробок
с барахлом яркие лохмотья и Арнольд вроде не возражал. Они начали наряжаться
поверх ночных рубашек в какие-то платья, напяливали на себя шляпки, надевали
ветхозаветные туфли и не успокоились, пока не вырядились все до одной. Моя
маленькая Ребекка оказалась завернутой в некое подобие черной испанской шали
- красное полотно с откровенными дырками. Она продолжала танцевать со мной
босиком. Вскоре ребята нашли черные пиджаки, плечи которых свисали с них
мешками, какие-то ботинки и галстуки, обмотались ими и получился уже
карнавал. Мы танцевали, курили, пили пиво, представляя, как все это будет
по-настоящему в будущем, где-нибудь в ресторане. Пыль летала по помещению и
оседала на ярких костюмах детской любви, мы учились искусству быть
счастливыми, Бог дал нам не только инструкции в голове, он, казалось, двигал
нашими бедрами, начавшими попадать в ритм мелодий.
Позже я сидел с Ребеккой на кушетке, она качала ногой, положив ее на
другую, и из-под шали виднелась ночная рубашка. Кроме нас никого не
осталось. Она подняла руки и неуловимым движением закрепила свои волосы
сзади. Меня всегда изумляла способность женского пола делать что-то со
своими волосами без причины и вопреки законам гравитации. А может я уже
порядочно захмелел к тому времени. Ведь под конец танцы были такими долгими,
теплыми и близкими. Я курил - она взяла мою сигарету тонкими пальчиками,
поднесла ко рту, втянулась и вернула сигарету на место. Я внезапно увидел,
что ее глаза подведены черной маскарой, а губы тронутые помадой, немного
побледнели. Она косилась на меня, продолжая покачивать ногой - я видел
черные виноградины ее зрачков и белую шею, укутанную рваным пурпуром ткани.
Без предупреждения и подготовки я вплывал в райские кущи интимности, будто
только что встретил ее, свежую и нетронутую, будто не имел ее на крыше
