драматизма.
Степень моей литературной известности такова, что, когда
меня знают, я удивляюсь. И когда меня не знают, я тоже удивля-
юсь.
Так что удивление с моей физиономии не сходит никогда.
Зенкевич похож на игрушечного Хемингуэя.
Беседовал я как-то с представителем второй эмиграции.
Речь шла о войне. Он сказал:
- Да, нелегко было под Сталинградом. Очень нелегко...
И добавил:
- Но и мы большевиков изрядно потрепали!
Я замолчал, потрясенный глубиной и разнообразием жизни.
Напротив моего дома висит объявление:
"Требуется ШВЕЙ"!
Дело происходит в нашей русской колонии. Мы с женой са-
димся в лифт. За нами - американская семья: мать, отец, шести-
летний парнишка. Последним заходит немолодой эмигрант. Говорит
мальчику:
- Нажми четвертый этаж.
Мальчик не понимает.
Нажми четвертый этаж!
Моя жена вмешивается:
- Он не понимает. Он - американец.
Эмигрант не то что сердится. Скорее - выражает удивление:
- Русского языка не понимает? Совсем не понимает? Даже
четвертый этаж не понимает?! Какой ограниченный мальчик!
Рассказывали мне такую историю. Приехал в Лодзь советский
министр Громыко. Организовали ему пышную встречу. Пригласили
местную интеллигенцию. В том числе знаменитого писателя Ежи
Ружевича.
Шел грандиозный банкет под открытым небом. Произносились
верноподданические здравицы и тосты. Торжествовала идея поль-
скосоветской дружбы.
Громыко выпил сливовицы. Раскраснелся. Наклонился к слу-
чайно подвернувшемуся Ружевичу и говорит:
- Где бы тут, извиняюсь, по-маленькому?
- Вам? - переспросил Ружевич.
Затем он поднялся, вытянулся и громогласно крикнул:
- Вам? Везде!!!
Лично для меня хрущевская оттепель началась с рисунков
Збарского. По-моему, его иллюстрации к Олеше - верх совершенс-
тва. Впрочем, речь пойдет о другом.
У Збарского был отец, профессор, даже академик. Светило
биохимии. В 1924 году он собственными руками мумифицировал Ле-
нина.
Началась война. Святыню решили эвакуировать в Барнаул.
Сопровождать мумию должен был академик Збарский. С ним ехали
жена и малолетний Лева.
Им было предоставлено отдельное купе. Левушка с мумией
занимали нижние полки.
На мумию, для поддержания ее сохранности, выдали огромное
количество химикатов. В том числе - спирта, который удавалось
обменивать на маргарин...
Недаром Збарский уважает Ленина. Благодарит его за счаст-
ливое детство.
Молодой Александров был учеником Эйзенштейна. Ютился у
него в общежитии Пролеткульта. Там же занимал койку молодой
Иван Пырьев.
У Эйзенштейна был примус. И вдруг он пропал. Эйзенштейн
заподозрил Пырьева и Александрова. Но потом рассудил, что
Александров - модернист и западник. И старомодный примус дол-
жен быть ему морально чужд. А Пырьев - тот, как говорится, из
народа...
Так Александров и Пырьев стали врагами. Так наметились
два пути в развитии советской музыкальной кинокомедии. Пырьев
снимал кино в народном духе ("Богатая невеста", "Тракторис-
ты"). Александров работал в традициях Голливуда ("Веселые ре-
бята", "Цирк").
Когда-то Целков жил в Москве и очень бедствовал. Евтушен-
ко привел к нему Артура Миллера. Миллеру понравились работы
Целкова. Миллер сказал:
- Я хочу купить вот эту работу. Назовите цену.
Целиков ехидно прищурился и выпалил давно заготовленную
тираду:
- Когда вы шьете себе брюки, то платите двадцать рублей
за метр габардина. А это, между прочим, не габардин.
Миллер вежливо сказал:
- И я отдаю себе в этом полный отчет.
Затем он повторил:
- Так назовите же цену.
- Триста! - выкрикнул Целиков.
- Триста чего? Рублей?
Евтушенко за спиной высокого гостя нервно и беззвучно ар-
тикулировал:
"Долларов! Долларов!"
- Рублей? - переспросил Миллер.
- Да уж не копеек! - сердито ответил Целиков.
Миллер расплатился и, сдержанно попрощавшись, вышел. Ев-
тушенко обозвал Целикова кретином...
С тех пор Целиков действовал разумнее. Он брал картину.
Измерял ее параметры. Умножал ширину на высоту. Вычислял, та-
ким образом, площадь. И объявлял неизменно твердую цену:
- Доллар за квадратный сантиметр!
Было это еще при жизни Сталина. В Москву приехал Арманд
Хаммер. Ему организовали торжественную встречу. Даже имело
место что-то вроде почетного караула.
Хаммер прошел вдоль строя курсантов. Приблизился к одному
из них, замедлил шаг. Перед ним стоял высокий и широкоплечий
русый молодец.
Хаммер с минуту глядел на этого парня. Возможно, размыш-
лял о загадочной славянской душе.
Все это было снято на конопленку. Вечером хронику показа-
ли товарищу Сталину. Вождя заинтересовала сцена - американец
любуется русским богатырем. Вождь спросил:
- Как фамилия?
- Курсант Солоухин, - немедленно выяснили и доложили под-
чиненные.
Вождь подумал и сказал:
- Не могу ли я что-то сделать для этого хорошего парня?
Через двадцать секунд в казарму прибежали запыхавшиеся
генералы и маршалы:
- Где курсант Солоухин?
Появился заспанный Володя Солоухин.
- Солоухин, - крикнули генералы, - есть у тебя заветное
желание?
Курсант, подумав, выговорил:
- Да я вот тут стихи пишу... Хотелось бы их где-то напе-
чатать. Через три недели была опубликована его первая кника -
"Дождь в степи".
Шемякина я знал еще по Ленинграду. Через десять лет мы
повстречались в Америке. Шемякин говорит:
- Какой же вы огромный!
Я ответил:
- Охотно меняю свой рост на ваши заработки...
Прошло несколько дней. Шемякин оказался в дружесккой ком-
пании. Рассказал о нашей встрече:
"...Я говорю - какой же вы огромный! А Довлатов говорит -
охотно меняю свой рост на ваш...(Шемякин помедлил)...талант!"
В общем, мало того, что Шемякин - замечательный художник.
Он еще и талантливый редактор...
Когда-то я был секретарем Веры Пановой. Однажды Вера Фе-
доровна спросила:
- У кого, по-вашему, самый лучший русский язык?
Наверно, я должен был ответить - у вас. Но я сказал:
- У Риты Ковалевой.
- Что за Ковалева?
- Райт.
- Переводчица Фолкнера, что ли?
- Фолкнера, Сэлинджера, Воннегута.
- Значит, Воннегут звучит по-русски лучше, чем Федин?
- Без всякого сомнения.
Панова замумалась и говорит:
- Как это страшно!..
Кстати, с Гором Видалом, если не ошибаюсь, произошла та-
кая история. Он был в Москве. Москвичи стали расспрашивать
гостя о Воннегуте. Восхищались его романами. Гор ВИдал заме-
тил:
- Романы Курта страшно проигрывают в оригинале...
Отмечалась годовщина массовых расстрелов у Бабьего Яра.
Шел неофициальный митинг. Среди участиков был Виктор Платоно-
вич Некрасов. Он вышел к микрофону, начал говорить.
Раздался выкрик из толпы:
- Здесь похоронены не только евреи!
- Да, верно, - ответил Некрасов, - верно. Здесь похорон-
нены не только евреи. Но лишь евреи были убиты за то, что они
- евреи...
У Неизвестного сидели гости. Эрнст говорил о своей роли в
искусстве. В частности, он сказал:
- Горизонталь - это жизнь. Вертикаль - это Бог. В точке
пересечения - я, Шекспир и Леонардо!..
Все немного обалдели. И только коллекционер Нортон Додж
вполголоса заметил:
- Похоже, что так оно и есть...
Раньше других все это понял Любимов. Известно, что на
стенах любимовского кабинета расписывались по традиции мос-
ковские знаменитости. Любимов сказал Неизвестному:
- Распишись и ты. А еще лучше - изобрази что-нибудь.
Только на двери.
- Почему же на двери?
- Да потому, что театр могут закрыть. Стены могут разру-
шить. А дверь я всегда на себе унесу...
Спивакова долго ущемляли в качестве еврея. Красивая фами-
лия не спасала его от антисемитизма. Ему не давали звания. С
трудом выпускали на гастроли. Доставляли ему всяческие непри-
ятности.
Наконец Спиваков добился гастрольной поездки в Америку.
Прилетел в Нью-Йорк. Приехал в Карнеги-Холл.
У входа стояли ребята из Лиги защиты евреев. Над их голо-
вами висел транпорант:
"Агент КГБ - убирайся вон!"
И еще:
"Все на борьбу за правва советских евреев!"
Начался концерт. В музыканта полетели банки с краской.
Его сорочка была в алых пятнах.
Спиваков мужественно играл до конца. Ночью он позвонил
Соломону Волкову. Волков говорит:
- Может после всего этого тебе дадут "Заслуженного артис-
та"?
Спиваков ответил:
- Пусть дадут хотя бы заслуженного мастера спорта".
У дирижера Кондрашина возникали порой трения с государс-
твом. Как-то не выпускали его за границу. Мотивировали это
тем, что у Кондрашина больное сердце. Кондрашин настаивал, хо-
дил по инстанциям. Обратился к заместителю министра. Кухарский
говорит:
- У вас больное сердце.
- Ничего, - отвечает Кондрашин, там хорошие врачи.
- А если все же что-нибудь произойдет? Знаете, во сколько
это обойдется?
- Что обойдется?
- Транспортировка.
- Трансортировка чего?
- Вашего трупа...
Дирижер Кондрашин полюбил молодую голландку. Остался на
Западе. Пережил как музыкант второе рождение. Пользовался
большим успехом. Был по-человечески счастлив. Умер в 1981 году
отт разрыва сердца. Похоронен недалеко от Амстердама.
Его первая, советская, жена говорила знакомым в Москве:
- Будь он поумнее, все могло бы кончиться иначе. Лежал бы
на Новодевичьем. Все бы ему завидовали.
Хачатурян приехал на Кубу. Встретился с Хемингуэем. Надо
было как-то объясняться. Хачатурян что-то сказал по-английски.
Хемингуэй спросил:
- Вы говорите по-английски?
Хачатурян ответил:
- Немного.
- Как и все мы, - сказал Хемингуэй.
Через некоторое время жена Хемингуэя спросила:
- Как вам далось английское произношение?
Хачатурян ответил:
- У меня приличный слух...
Роман Якобсон был косой. Прикрывая рукой левый глаз, он
кричал знакомым:
- В правый смотрите! Про левый забудьте! Правый у меня
главный! А левый - это так, дань формализму...
Хорошо валять дурака, основав предварительно целую фило-
логическую школу!..
Якобсон был веселым человеком. Однако не слишком добрым.
Об этом говорит история с Набоковым.
Набоков добивался профессорского места в Гарварде. Все
члены ученого совета были - за. Один Якобсон был - против. Но
он был председателем совета. Его слово было решающим.
Наконец коллеги сказали:
- Мы должны пригласить Набокова. Ведь он большой писатель.
- Ну и что? - удивился Якобсон. - Слон тоже большое жи-
вотное. Мы же не предлагаем ему возглавить кафедру зоологии!
В Анн-Арборе состоялся форум русской культуры. Организо-
вал его незадолго до смерти издатель Карл Проффер. Ему удалось
залучить на этот форум Михаила Барышникова.
Русскую культуру вместе с Барышниковым представляли шесть
человек. Бродский - поэзию. Соколов и Алешковский - прозу. Ми-
рецкий - живопись. Я, как это ни обидно, - журналистику.
Зал на две тысячи человек был переполнен. Зрители разгля-
дывали Барышникова. Каждое его слово вызывало гром аплодисмен-
тов. Остальные помалкивали. Даже Бродский оказался в тени.
Вдруг я услышал как Алешковский прошептал Соколову:
- Да чего же вырос, старик, интерес к русской прозе на
Западе!
Соколов удовлетворенно кивал:
- Действительно, старик. Действительно...
Высоцкий рассказывал:
"Не спалось мне как-то перед запоем. Вышел на улицу. Стою
у фонаря. Направляется ко мне паренек. Смотрит как на икону:
"Дайте, пожалуйста автограф". А я злой, как черт. Иди ты,
