говорю...
Недавно был в Монреале. Жил в отеле "Хилтон". И опять-та-
ки мне не спалось. Выхожу на балкон покурить. Вижу, стоит поо-
даль мой любимый киноактер Чарльз Бронсон. Я к нему. Говорю по
-французски: "Вы мой любимый артист..." И так далее... А тот
мне в ответ: "Гет лост..." И я сразу вспомнил того парнишку..."
Заканчивая эту историю, высоцкий говорил:
- Все-таки Бог есть!
Аксенов ехал по Нью-Йорку в такси. С ним был литературный
агент. Американец задает разные вопросы. В частности:
- Очего большинство русских писателей-эмигрантов живет в
Нью-Йорке?
Как раз в этот момент чуть не произошла авария. Шофер
кричит в сердцах по-русски: "Мать твою!.."
Вася говорит агенту: "Понял?"
Рубин вспоминал:
- Сидим как-то в редакции, беседуем. Заговорили о евреях.
А Воробьев как закричит: "Евреи, евреи... Сколько этот антисе-
митизм может продолжаться?! Я, между прочим, жил в Казахстане.
Так казахи еще в сто раз хуже!.."
Нью-Йорк.
Захожу в русскую книжную лавку Мартьянова. Спрашиваю кни-
ги Довлатова и Уфлянда - взглянуть. Глуховатый хозяин с ласко-
вой улыбкой выносит роман Алданова и тыняновского "Кюхлю".
Удивительно, что даже спички бывают плохие и хорошие.
В Лондон отправилась делегация киноработников. Среди них
был документалист Усыпкин. На второй день он исчез. Коллеги
стали его разыскивать. Обратились в полицию. Им сказали:
- Русский господин требует политического убежища.
Коллеги захотели встретиться с беглецом. Он сидел между
двумя констеблями.
- Володя, - сказали коллеги, - что ты наделал?! Ведь у
тебя семья, работа, договоры.
- Я выбрал свободу, - заявил Усыпкин.
Коллеги сказали:
- Завтра мы отправляемся в Стратфорд. Если надумаешь,при-
ходи в девять утра к отелю.
- Навряд ли, - произнес Усыпкин, - я выбрал свободу.
Однако на следующий день Усыпкин явился. Молча сел в ав-
тобус.
Ладно, думают коллеги, сейчас мы тоже помолчим. Ну а уж
дома мы тебе покажем.
Долго они гуляли по Стратфорду. Затем вдруг обнаружили,
что Усыпкин снова исчез. Обратились в полицию. В полиции им
сказали:
- Русский господин требует политического убежища.
Встретились с беглецом. Усыпкин сидел между двумя конс-
теблями.
- Что же ты делаешь, Володя?! - закричали коллеги.
- Я подумал и выбрал свободу, - ответил Усыпкин.
Лет двадцать пчть назад я спас утопающего. Причем героизм
мне так несвойственен, что я даже запомнил его фамилию - Сеп-
пен. Эстонец Пауль Сеппен.
Произошло это на Черном море. Мы тогда жили в универси-
тетском спортлагере. Если не ошибаюсь, чуть западнее Судака.
И вот мы купались. И этот Сеппен начал тонуть. И я его
вытащил на берег.
Тренер подошел ко мне и говорит:
- Я о тебе, Довлатов, скажу на вечерней поверке.
Я, помню, обрадовался. Мне тогда нравилась девушка по
имени Люда, гимнастка. И не было повода с ней заговорить. А
без повода я в те годы заговаривать с женщинами не умел.
И вдруг такая удача.
Стоим мы на вечерней поверке - человек шестьсот. То есть
весь лагерь. Тренер говорит:
- Довлатов, шаг вперед!
Я выхожу. Все на меня смотрят. Люда в том числе.
Тренер говорит:
- Вот. Обратите внимание. Взгляните на этого человека.
Плавает как утюг, а товарища спас!
"Пока мама жива, я должна научиться готовить..."
Критик П. довольно маленького роста. Он спросил, когда мы
познакомились, а это было тридцать лет назад:
- Ты, наверное, в баскетбол играешь?
- А ты, - говорю, - наверное, в кегли?
Александр Глезер:
- Господа: как вам не стыдно?! Я борюсь с тоталитаризмом,
а вы мне про долги напоминаете!
В Союзе появилась рок-группа "Динозавры". А нашу "Свобо-
ду" продолжают глушить. (Запись сделана до 89-го года). Есть
идея - глушить нас с помощью все тех же "Динозавров". Как го-
ворится, волки сыты и овцы целы.
Что будет, если на радио "Либерти" придут советские войс-
ка?
Я думаю, все останется на своих местах. Где они возьмут
такое количество новых халтурщиков? Сколько на это потребуется
времени и денег?
Наш сын Коля в детстве очень любил играть бабушкиной че-
люстью.
Челюсть была изготовлена американским врачом не по мерке.
Мать ее забраковала. Пошла к отечественному дантисту Сене. Тот
изготовил ей новую челюсть. А старую мать подарила внуку. Она
стала Колиной любимой игрушкой.
Иногда я просыпался ночью от ужасной боли. Оказывалось,
наш сынок забыл любимуб игрушку в моей кровати.
Мы купили дом в горах, недалеко от Янгсвилла. То есть в
довольно глухой американской провинции. Кругом холмы, луга,
озера.. Зайцы и олени дорогу перебегают. В общем, глушь.
Еду я как-то с женой в машине. Она вдруг говорит:
- Как странно! Ни одного чистильщика сапог!
Моя жена Лена - крупный специалист по унынию.
Арьев:
"...Ночь, Техас, пустыня внемлет Богу..."
Оден говорил:
- Белые стихи? Это как играть в теннис без сетки.
Как-то беседовал Оден с Яновским, врачом и писателем.
Яновский сказал:
- Я увольняюсь из клиники. После легализации абортов мне
там нечего делать. Я убежденный противник абортов. Я не могу
работать в клинике, где совершаются убийства.
Оден виновато произнес:
- I could.(Я бы мог).
К нам зашел музыковед Аркадий Штейн. У моей жены сидели
две приятельницы. Штейну захотелось быть любезным.
- Леночка, - сказал он, - ты чудно выглядишь. Тем более -
на фоне остальных.
Парамонов говорил о музыковеде Штейне:
- Вот, смотри. Гениальность, казалось бы, такая яркая
вещь, а распознается не сразу. Убожество же из человека так и
прет.
Алексей Лосев приехал в Дартмут. Стал преподавать в уни-
верситете. Местные русские захотели встретиться с ним. Угово-
рили его прочесть им лекцию. Однако кто-то из новых знакомых
предупредил Лосева:
- Тут есть один антисемит из первой эмиграции. Человек он
невоздержанный и грубоватый. Старайтесь не давать ему повода
для хамства. Не сосредоточивайтесь целиком на еврейской теме.
Началась лекция. Лосев говорил об Америке. О свободе. О
своих американских впечатлениях. Про евреев - ни звука. В кон-
це он сказал:
- Мы с женой купили дом. Сначала в этом доме было как-то
неуютно. И вдруг не территории стал появляться зайчик. Он
вспрыгивал на крыльцо. Бегал под окнами. Брал оставленную для
него морковку...
Вдруг из последнего ряда донесся звонкий от сарказма го-
лос:
- Что же было потом с этим зайчиком? Небось подстрелили и
съели?!
Когда "Новый американец" окончательно превратился в ев-
рейскую газету, там было запрещено упоминать свинину. Причем
даже в материалах на сельскохозяцственные и экономические те-
мы. Рекомендовалось заменять ее фаршированной щукой.
Меттер говорил презираемой им сотруднице:
- Я тебя выгоню и даже не получу удовольствия.
Дело происходило в газете "Новый американец". Рубин и
Меттер страшно враждовали. Рубин обвинял Меттера в профнепри-
годности. (Не без основания). Я пытался быть миротворцем. Я
внушал Рубину:
- Женя! Необходим компромисс. То есть система взаимных
уступок ради общего дела.
Рубин отвечал:
- Я знаю, что такое компромисс. Мой компромисс таков.
Меттер приползает на коленях из Джерси-Сити. Моет в редакции
полы. Выносит мусор. Бегает за кофе. Тогда я его, может быть,
и прощу.
Меттер называл Орлова:
"Толпа из одного человека".
У Бори Меттера в доме - полный комплект электронного обо-
рудования. Явно не хватает электрического стула.
Орлова я, как говорится, раскусил. В Меттере же - разоча-
ровался. Это совершенно разные вещи.
В "Капмтанской дочке" не без сочувствия изображен Пуга-
чев. Все равно, как если бы сейчас положительно обрисовали
Берию. Это и есть - "милость к падшим".
Дело было лет пятнадцать назад. Судили некоего Лернера.
Того самого Лернера, который в 69 году был знаменитым активис-
том расправы над Бродским. Судили его за что-то позорное. Ка-
жется, за подделку орденских документов.
И вот объявлен приговор - четыре года.
И тогда произошло следующее. В зале присутствовал искусс-
твовед Герасимов. Это был человек, пишущий стихи лишь в минуты
абсолютной душевной гармонии. То есть очень редко. Услышав
приговор, он встал. Сосредоточился. Затем отчетливо и громко
выкрикнул:
"Бродский в Мичигане,
Лернер в Магадане!"
Двадцать пять лет назад вышел сборник Галчинского. Четыре
стихотворения в нем перевел Иосиф Бродский.
Раздобыл я эту книжку. Встретил Бродского. Попросил его
сделать автограф.
Иосиф вынул ручку и задумался. Потом он без напряжения
сочинил экспромт:
"ДДвести восемь польских строчек
Дарит Сержу переводчик".
Я был польщен. На моих глазах было создано короткое изящ-
ное стихотворение.
Захожу вечером к Найману. Показываю книжечку и надпись.
Найман достает свой экземпляр. На первой странице читаю:
"Двести восемь польских строчек
Дарит Толе переводчик".
У Евгения Рейна, в свою очередь, был экземпляр с над-
писью:
"Двести восемь польских строчек
Дарит Жене переводчик".
Все равно он гений.
Помню, Иосиф Бродский высказывался следующим образом:
- Ирония есть нисходящая метафора.
Я удивился:
- Что значит нисходящая метафора?
- Объясняю, - сказал Иосиф, - вот послушайте. "Ее глаза
как бирюза" - это восходящая метафора. А "ее глаза как тормо-
за" - это нисходящая метафора.
Бродский перенес тяжелую операцию на сердце. Я навестил
его в госпитале. Должен сказать, что Бродский меня и в нор-
мальной обстановке подавляет. А тут я совсем растерялся.
Лежит Иосиф - бледный, чуть живой. Кругом аппаратура,
провода и циферблаты.
И вот я произнес что-то совсем неуместное:
- Вы тут болеете, и зря. А Евтушенко между тем выступает
против колхозов...
Действительно, что-то подобное имело место. Выступление
Евтушенко на московском писательском съезде было довольно ре-
шительным.
Вот я и сказал:
- Евтушенко выступил против колхозов...
Бродский еле слышно ответил:
- Если он против, я - за.
Разница между Кушнером и Бродским есть разница между пе-
чалью и тоской, страхом и ужасом. Печаль и страх - реакция на
время. Тоска и ужас - реакция на вечность. Печаль и страх об-
ращены вниз. Тоска и ужас - к небу.
Иосиф Бродский говорил мне:
- Вкус бывает только у портных.
Конечно, Бродским восхищаются на Западе. Конечно, Евту-
шенко вызывает недовольство, а Бродский - зависть и любовь.
Однако недовольство Евтушенко гораздо значительнее по разме-
рам, чем восхощение Бродским. Может, дело в том, что негатив-
ные эмоции принипиально сильнее?..
Когда гобачевская оттепель приобрела довольно-таки явные
формы, Бродский сказал:
- Знаете, в чем тут опасность? Опасность в том, что Рейн
может передумать жениться на итальянке.
Бродский говорил, что любит метафизику и сплетни. И до-
бавлял:
"Что в принципе одно и то же".
Врачи запретили Бродскому курить. Это его очень тяготило.
Он говорил:
- Выпить утром чашку кофе и не закурить?! Тогда и просы-
паться незачем!
Шмаков говорил о Бродском:
- Мало того, что он гений. Он еше и весьма способный че-
ловек.
- Способный? Например, к чему?
- Да ко всему. К языкам, к автовождению, к спорту.
Иосиф Бродский любил повторять:
- Жизнь коротка и печальна. Ты заметил чем она вообще
кончается?
Бродский обратился ко мне с довольно неожиданной просьбой:
