христианского сознания.
Остается следующий шаг: когда имманентность становится имманентна
трансцендентальной субъективности (в дательном падеже), то в ее собственном поле
должна появиться метка или шифр трансцендентности как акта, отсылающего теперь
уже к другому "я", к другому сознанию (коммуникация). Так происходит у Гуссерля
и многих его последователей, которые вскрывают в Другом или же в Плоти подземную
работу трансцендентного внутри самой имманентности. У Гуссерля имманентность
мыслится как имманентность текущего опыта субъективности (в дательном падеже),
но поскольку этот чистый и даже дикий опыт не всецело принадлежит тому "я",
которое представляет его себе, то в этих самых зонах непринадлежности на
горизонте вновь появляется что-то трансцендентное -- то ли в форме
"имманентно-первозданной трансцендентности" мира, заполненного интенциональными
объектами, то ли как особо привилегированная трансцендентность
интерсубъективного мира, населенного другими "я", то ли как объективная
трансцендентность мира идей, наполненного культурными формациями и сообществом
людей. Сегодня уже не довольствуются тем, чтобы мыслить имманентность как
имманентную чему-то трансцендентному, -- желают помыслить трансцендентность
внутри имманентного, надеясь на разрыв в имманентности. Так, у Ясперса план
имманенции получает глубочайшее определение как "всеохватывающее", но в
дальнейшем это всеохватывающее оказывается лишь вулканическим бассейном для
извержений трансцендентного. Греческий логос заменяется иудео-христианским
"словом"; не довольствуясь больше присвоением имманентности трансцендентному,
64
Ж. Делез / Ф. Гваттари
его заставляют отовсюду изливаться из нее. Не довольствуясь отсылкой
имманентности к трансцендентному, желают, чтобы она сама отдавала его назад,
выдавала, воспроизводила. Собственно, сделать это нетрудно, достаточно лишь
остановить движение9. Как только останавливается движение бесконечности,
трансцендентность оседает, чтобы затем вновь воспрянуть, взметнуться, вырваться
на волю. Три типа Универсалий -- созерцание, рефлексия, коммуникация -- это как
бы три века философии, Эйдетика, Критика и Феноменология, неотделимые от истории
одной долгой иллюзии. В инверсии ценностей доходили даже до того, что убеждали
нас, будто имманентность -- это тюрьма (солипсизм...), из которой нас избавляет
Трансцендентное.
Когда Сартр предположил существование безличностного трансцендентального поля,
это вернуло имманентности ее права10. Говорить о плане имма-ненции становится
возможно лишь тогда, когда имманентность не имманентна более ничему, кроме себя.
Подобный план, возможно, представляет собой радикальный эмпиризм -- в нем не
представлен никакой текущий опыт, имманентный некоторому субъекту и
индивидуализирующийся в том, что принадлежит некоторому "я". В нем представлены
одни лишь события, то есть возможные миры как концепты, и Другие как выражения
возможных миров или концептуальные персонажи. Событие не соотносит опыт с
трансцендентным субъектом = Я, а, напротив, само соотносится с имманентным
парящим полетом над бессубъектным полем; Другой не сообщает
___________________
9 Raymond Bellour, L'entre- images, Ed. dc la Difference, p. 132: о связи между
трансцендентностью и перерывом в движении, "фиксацией на образе".
10 Sartre, La transcendance de I'Ego, Ed. Vrin (см. ссылку на Спинозу на с. 23).
65
план имманенции
другому "я" трансцендентность, но возвращает всякое другое "я" в имманентность
облетаемого поля. Эмпиризм знает одни лишь события и Других, поэтому он великий
творец концептов. Его сила начинается с того момента, когда он дает определение
субъекту, -- субъект как габитус, привычка, не более чем привычка в поле
имманентности, привычка говорить "Я"...
Что имманентность бывает имманентна лишь себе самой, то есть представляет собой
план, пробегаемый движениями бесконечности и наполненный интенсивными
ординатами, -- это в полной мере сознавал Спиноза. Оттого он был настоящим
королем философов -- возможно, единственным, кто не шел ни на малейший
компромисс с трансцендентностью, кто преследовал се повсюду. Он создал движение
бесконечности, а в последней книге "Этики", говоря о третьем роде познания,
придал мысли бесконечные скорости. Здесь он сам достигает неслыханных скоростей,
такой молниеносной лаконичности, что волей-неволей приходится говорить о музыке,
вихрях, ветре и струнах. Он открыл, что свобода -- в одной лишь имманентности.
Он дал завершение философии, осуществив ее префилософское предположение. У
Спинозы не имманентность относится к субстанции и модусам, а сами спинозовские
концепты субстанции и модусов относятся к плану имманенции как к своей
пресуппозиции. Этот план обращен к нам двумя своими сторонами -- протяженностью
и мышлением, а точнее, двумя потенциями -- потенцией бытия и потенцией мысли.
Спиноза -- это та головокружительная имманентность, от которой столь многие
философы тщетно пытаются избавиться. Созреем ли мы когда-нибудь для вдохновения
Спинозы? Однажды такое случилось с Бергсоном -- в начале его "Материи и памяти"
начертан план как срез хаоса; это одновременно бесконечное движение не-
66
Ж. Делез / Ф. Гваттари
прерывно распространяющейся материи и образ постоянно и по праву роящейся чистым
сознанием мысли (не имманентность имманентна coзнанию, a нaoбoрот).
План окружают иллюзии. Это не абстрактные ошибки и не просто результаты внешнего
давления, а миражи мысли. Быть может, они объяснимы они тяжестью нашего мозга,
автоматической передачей в нем господствующих мнений, нашей неспособностью
вынести бесконечные движения, совладать с бесконечными скоростями, грозящими нас
разрушить (и тогда нам приходится останавливать движение, отдаваться в плен
относительному горизонту)? Однако мы ведь сами и пробегаем план имманенции,
находимся в абсолютном горизонте. А значит, иллюзии должны хотя бы отчасти
исходить из самого плана, подниматься над ним словно туман над озером, словно
испарения пре-сократизма, выделяемые постоянно происходящим в плане
взаимопревращением стихий. Как писал Арто, ""план сознания", то есть
беспредельный план имманенции,-- индейцы называют его "сигури" -- порождает
также и галлюцинации, ошибочные восприятия, дурные чувства..."11 Следовало бы
составить перечень этих иллюзий, измерить их, как Ницше вслед за Спинозой
составлял перечень "четырех великих заблуждений". Однако такой перечень
бесконечен. Прежде всего -- иллюзия трансцендентности, возможно предшествующая
всем остальным (у нее два аспекта -- имманентность делается имманентной чему-то,
или же в самой имманентности вновь обнаруживается трансцендентность). Далее --
иллюзия универсалий, когда концепты смешиваются с планом, причем такая пута-
___________________
11 Artaud, Les 'larahumaras (CEuvres completes, IX).
67
план имманенции
ница возникает, как только постулируется имманентность, имманентная чему-то,
поскольку это "что-то" с необходимостью оказывается концептом; кажется, что
универсалии что-то объясняют, тогда как они сами должны быть объяснены, и при
этом впадают в тройную иллюзию -- либо созерцания, либо рефлексии, либо
коммуникации. Далее -- иллюзия вечности, когда забывают, что концепты должны
быть сотворены. Далее, иллюзия дискурсивности, когда концепты смешиваются с
пропозициями... Отнюдь не следует считать, что все эти иллюзии логически
сочленяются между собой наподобие пропозиций, но они взаимно перекликаются или
отражаются и окутывают план плотным туманом.
План имманенции извлекает определения из хаоса, делая из них свои бесконечные
движения или диаграмматические черты. Можно и даже должно предполагать
множественность планов, так как ни один из них не мог бы охватить весь хаос, не
впадая в него сам, и так как в каждом содержатся лишь те движения, которые
способны к общему сгибу. Если история философии являет нам так много совершенно
разных планов, то это не только из-за иллюзий и их многообразия, не только
потому, что каждый по-своему вновь и вновь восстанавливает трансцендентность, но
и, глубже, потому, что каждый по-своему создает имманентность. Каждый план
осуществляет отбор того, что по праву принадлежит мысли, но этот отбор меняется
в зависимости от плана. Каждый план имманенции представляет собой Всецелость:
она не частична, как множество научных объектов, не фрагментарна, как концепты,
а дистрибутивна -- это "всякое". В едином плане имманенции много страниц. И,
сравнивая планы между собой, бывает даже нелегко определить в каждом случае,
один план перед нами или несколько разных; был ли, скажем, общий образ мысли у
пресократиков,
68
Ж. Делез / Ф. Гваттари
несмотря на все различия между Гераклитом и Парменидом? Можно ли говорить о
едином плане имманенции или едином образе для так называемой классической мысли,
развивающейся непрерывно от Платона до Декарта? Меняются ведь не только сами
планы, но и способы их распределения. Можно ли, глядя с более удаленной или
более близкой точки зрения, сгруппировать вместе разные страницы на протяжении
достаточно долгого периода или же, напротив, выделить некоторые страницы из
одного, казалось бы, общего плана? и откуда возьмутся такие точки зрения,
вопреки абсолютному горизонту? Можно ли здесь удовольствоваться историцизмом,
обобщенным релятивизмом? Во всех этих отношениях в план вновь проникает и вновь
становится наиважнейшим вопрос о едином и множественном.
В пределе можно сказать, что каждый великий философ составляет новый план
имманенции, приносит новую материю бытия и создает новый образ мысли, так что не
бывает двух великих философов в одном и том же плане. Действительно, мы не можем
представить себе великого философа, о котором не приходилось бы сказать: он
изменил смысл понятия "мыслить", он стал (по выражению Фуко) "мыслить иначе". А
когда у одного и того же автора выделяют несколько разных философий, так ведь
это потому, что он сам переменил план, нашел еще один новый образ. Трудно не
прислушаться к печальным словам Бирана незадолго до смерти: "пожалуй, я уже
староват, чтобы начинать конструирование заново"12. А с другой стороны, вовсе не
являются философами те чиновники от философии, которые не обновляют образ мысли
и вообще не осознают такой проблемы, чья заемная мысль пребывает в блаженном
неведении даже о тяжких трудах тех
________________
12 Biran. Sa vie et ses pensees, Ed. Naville (1823), p. 357.
69
план имманенции
людей, кого сама выставляет своим образцом. Но тогда как же в философии можно
понять друг друга, если это сплошные разрозненные страницы, которые то
склеиваются вместе, то снова разделяются? Нe получается ли, что мы обречены
вычерчивать свой собственный план, не зная, с чьими планами он пересечется? Не
значит ли это, что мы как бы заново создаем хаос? Именно по этой причине в
каждом плане есть не только страницы, но и дыры, и сквозь них протекает туман,
которым окружен план и в котором начертавший его философ порой сам же первый
рискует заблудиться. Итак, обилие поднимающихся над планом туманов мы объясняем
двояко. Прежде всего тем, что мысль невольно пытается истолковывать
имманентность как имманентную чему-то, будь то великий Объект созерцания, или
Субъект рефлексии, или же Другой субъект коммуникации; при этом фатальным
образом вновь вводится трансцендентность. А кроме того, это неизбежно потому,
что план имманенции, как видно, может претендовать на уникальность Плана, лишь
восстанавливая тот самый хаос, который он был призван предотвратить: можете
выбирать между трансцендентностью и хаосом...
пример IV
Когда план отбирает принадлежащее по праву мысли и делает из этого ее черты,
интуиции, направления или диаграмматические движения, то прочие определения
отбрасываются им как простые факты, характеристики состояний вещей, содержания
нашего опыта. Разумеется, из этих состояний вещей философия еще может получить
