за, волчка, душ чистилища, дебильных детей, которые выучат все, что
пожелаешь, вареной рыбы и прочего. Меня никогда не тянуло на улицу, чтобы
чему-нибудь научиться. Я был настойчив - и все еще таков. Моя мания
одиночества доходила до патологии. Мне так не терпелось подняться под крышу,
что к концу обеда я ссылался на колики, чтобы убежать, закрыться и хоть
мгновение побыть одному. Эти побеги смягчали пытку едой, конца которой я
должен был дожидаться, чтобы вскарабкаться в свою клетушку.
В коллеже я был агрессивным и не выносил, чтобы вольно или невольно
нарушали мое уединение. Детей, которые все реже и реже пытались сблизиться со
мной, я встречал так неприязненно, что они не повторяли своих попыток.
Незапятнанная чистота этого мира одиночества была, между тем, потревожена в
один прекрасный день и, конечно, женским образом.
Это была девочка, которую я увидел со спины, когда она шла впереди меня,
возвращаясь из коллежа. Талия у нее была такой хрупкой и тоненькой, что мне
было страшно, как бы она не переломилась пополам. Две подружки шли с ней
рядом, нежно обнимали за талию и расточали улыбки. Несколько раз они
оборачивались назад. Но та, что шла посредине, по-прежнему не показывала
своего лица. Увидев ее такой гордой и стройной, я понял, что она отличается
от остальных, что она королева. И во мне родился такой же прилив
влюбленности, какой я раньше чувствовал к Галючке. Подружки громкими голосами
называли ее: Дуллита. Я пришел домой, так и не лицезрев и не мечтая вновь
увидеть ее. Это была она, Дуллита, Дуллита! Галючка! Галючка! Редивива!
Я поднялся прямо на крышу. Мои уши были больно сжаты тесной матросской
шапкой. Я снял шапку - и свежий вечерний воздух овеял уши. Любовь овладела
мною, и на этот раз она началась с ушей.
С тех пор у меня появилось желание: пусть Дуллита придет искать меня
наверху, в прачечной, пусть она поднимется ко мне. Я знал - это случится
неизбежно. Но как? И когда? Ничто не могло утолить мое безумное нетерпение.
Как-то после ужина у меня потекла носом кровь, да так сильно, что вызвали
врача, и несколько часов я провел с запрокинутой головой, обложенный отжатыми
в уксусе салфетками. Горничная положила мне под затылок большой холодный ключ
и он грубо мял мою кожу, но я так ослаб, что не мог шевельнуть рукой. Сквозь
закрытые ставни проникали лучи солнца, и щели, как объектив киноаппарата,
проецировали на потолок подобие китайских теней. Это позволяло мне видеть пе-
ревернутое изображение людей и автомобилей на улице - в бреду я принимал их
за ангелов. Я думал: вдруг там пройдут Дуллита и ее подружки? - и я увижу их
на потолке. Вероятность этого была ничтожной - с чего бы им гулять по моей
улице? Но я мало считался с логикой, главное - существовала такая
возможность. И эта надежда держала меня в напряженной тревоге, в которой
смешались надменность, радость, ожидание и иллюзия. Две мысли пугали меня:
1.Если она пройдет по потолку, то я окажусь внизу.
2.Головой вниз она может упасть в бездну.
Все время я видел ее со спины: тонкая талия готова переломиться пополам,
как фарфоровая подставка для яиц. Она заслуживает лучшего, чем потолок, в
последний момент мне хотелось все же спасти ее... Но стоило чуть двинуться -
и тут же напоминал о себе железный ключ, мои вериги. Вся моя любовь
сосредоточилась в затылке, вся любовь к Дуллите, Галючке Редивива.
На другой день родители решили отправить меня на отдых в деревенское
имение семейства Пичот(Это семейство сыграло в моей жизни большую роль: мои
родители тоже испытали влияние семейства Пичот. Псе в нем были артистичны,
обладали большими талантами и безупречным вкусом. Рамон был художником,
Рикардо-скрипачом, Луис-виолончелистом Мария-оперной певицей, контральто.
Пепито был, возможно, самым артистичным из всех, но не развивал ни одно из
своих дарований. Это он построил дом в Кадакесе. Мерседес, -тоже Пичот на все
сто процентов, до фанатизма мистически настроенная дама, вышла замуж за
знаменитого испанского поэта Эдуарде Маркина, который придал этой живописной
каталонской семье акцент суровой кастильской нежности, столь необходимой,
чтобы цивилизованность семейства Пичот достигла своего расцвета.), в двух
часах езды от Фигераса. Имение называлось "Мулен де ла Тур" ("Мельница с
Башней"). Я еще не видел его, но уже имя казалось удивительным. И я
согласился уехать (с поразительным послушанием), потому что меня неудержимо
притягивала воображаемая башня.
Быть в "Мулен де ла Тур" значило отомстить Дуллите. Там я надеялся восста-
новить равновесие и вновь обрести одиночество, нарушенное встречей с
девочкой.
Мы поехали в кабриолете: месье и мадам Пичот, их приемная дочь, шестнадца-
тилетняя Юлия, и я. Г-н Пичот сам управлял кабриолетом. Это был один из самых
красивых мужчин, которых я когда-либо видел, с бородой и усами цвета черного
дерева, с длинными стриженными волосами. Чтобы подстегнуть лошадь, ему доста-
точно было чуть слышно щелкнуть языком - в этом деле он был дока.
Добрались на закате солнца. "Мулен де ла Тур" почудилась мне волшебным
местом. Здесь будто все было создано для того, чтобы подтвердить мелькавшие
во мне мечтания. Мне тут же показалось, что я снова выздоровел. Огромная
радость захлестнула меня, изгнав утомительную и меланхолическую усталость
последних дней. Меня пронзила дрожь забытого было счастья. Так бывает, когда
места, куда вы только что попали, вселяют в вас уверенность, что они созданы
для вас, а вы для них, и что их приверженность вам будет безгранична(Это было
в "Мулен де ла Тур", где происходили почти все мои мечтания, точнее,
эротические мечтания. Одно из них. в котором героиней были Гала и Дуллита,
описано в "Сюрреализме на службе Революции". Но очень специальный характер
этого текста не позволяет привести его здесь.).
Утром солнце поднялось над зеленым селением, гудящим от пчел. Май застучал
в мои виски. Любовь к Дуллите стала безудержным пантеизмом, распространилась
на все вокруг и сделалась такой универсальной, что, если бы она вдруг
появилась тут, это жестоко бы разочаровало меня. Я восторгался ею, только
оставаясь в одиночестве, более суровом, чем всегда.
Мельничный механизм мало интересовал меня, но вскоре монотонный скрип про-
ник в мое воображение как зов чегото неведомого. Башня, как можно было
догадаться, зная мои вкусы, стала святилищем, алтарем, престолом
жертвоприношений. К слову, именно в башне мне предстояло принести жертву...
Позже я расскажу об этом, насколько позволит волнение. Мне нужно было выждать
два дня, прежде чем подняться "наверх", пока кто-то не принес ключ. Наконец,
на третье утро мне отперли дверь, которая выходила на верхнюю террасу. Здесь
было очень высоко, намного выше, чем я предполагал. Я наклонился над
пропастью и плюнул. Мой плевок исчез в зарослях, где виднелись остатки
старого курятника. Дальше можно было разглядеть речку, которая крутила
мельничное колесо. Имение окружали огороды, а в отдалении пейзаж простирался
до самых гор, увенчанных облаками, четко очерченными в каталонском небе. Была
бы здесь Дуллита - я до смерти напугал бы ее, заставляя сильно наклониться и
не давая упасть.
Нужно было методично организовать все последующие дни, поскольку я
чувствовал, что кипучий прилив моих жизненных сил, если я не хочу растерять
его в одновременных противоречивых желаниях, требует режима. Мне и в самом
деле хотелось быть повсюду в одно и то же время. Очень скоро я понял, что, то
и дело нарушая распорядок дня, я ничем не смогу насладиться. Далинийская сис-
тематичность, сделавшая меня с тех пор знаменитым, проявлялась уже тогда.
Итак, я педантично расписал программу, где заранее были определены мои
занятия, а также то, что я должен был извлечь из них. Моя систематичность
выражалась не столько в неверном составлении программы, сколько в
преувеличенной дисциплине, которую я собирался соблюдать со строжайшей
точностью.
Я понял важную истину: чтобы придать хоть какую-то "форму" бесконечным мо-
им желаниям, нужно было ее изобрести. И я придумал ее сам единственно для
тренировки ума. Вот в общих чертах распорядок дня в "Мулен де ла Тур". Подъем
сводился к процедуре публичного обнажения. Чтобы она прошла удачно, мне надо
было проснуться до прихода Юлии в мою комнату, где она по утрам открывала
ставни. Вымотавшись за день, я спал как убитый, и проснуться ни свет ни заря
было настоящей пыткой. Но мне все же удавалось усилием воли продрать глаза за
четверть часа до прихода Юлии. Эти минуты я проводил в эротических
наслаждениях: отбрасывал простыню и особо обдумывал позу, каждый день иную,
подстать моему страстному желанию показать себя обнаженным и самую волнующую
для Юлии и меня самого. Так я принимал самые разные положения, пока не
раздавались ее шаги. Тут нужно было собраться с духом - и этот последний миг
стыдливости был самым приятным. Дверь открывалась, я замирал, притворяясь
мирно спящим. Но присмотревшись, можно было бы заметить, что меня так и бьет
дрожь, настолько сильно, что мне приходилось стискивать зубы, чтобы они не
стучали. Юлия отворяла ставни и подходила к кровати, чтобы прикрыть мою
наготу простыней, которую я сам же и сбросил. В этом возрасте я считал себя
идеально красивым, и удовольствие, которое я испытывал, когда на меня ктолибо
смотрит, было таким захватывающим, что, продлевая его, я не хотел одеваться.
Каждое утро приходилось выдумывать новый предлог: "Юлия, у меня тут нет
пуговицы! Юлия, смажь мне йодом ляжку! Юлия!.."
Затем следовала церемония завтрака, накрытого в столовой для меня одного:
два ломтика жареного хлеба с медом и чашка горячего кофе с молоком. Стены
столовой были увешаны прекрасными картинами в масле, надо отдать должное
таланту Пепито, а также Рамона, жившего в Париже, - благодаря им завтраки
означали для меня введение в импрессионизм. Это была самая впечатляющая школа
в моей жизни, первая встреча с революционной и антиакадемической эстетикой.
Мои глаза неустанно рассматривали густые и бесформенные мазки краски,
расположенные на полотне так прихотливо, что стоило отступить на метр или
мигнуть - и их форма чудесным образом являлась их хаоса. И с холста
изливались воздух, пространство, свет, весь мир. Самые давние картины г-на
Пичота напоминали манеру Тулуз-Лотрека. Эротичность этих литературных
экивоков на моду 1900 года пылала в глубине моей гортани, как капля
арманьяка, которой я подавился. Особенно мне запомнилась танцовщица из
Табарина, занятая своим туалетом: у нее было болезненно порочное лицо и
красные волосы подмышками.
Больше всего меня восхищали картины, в которых импрессионизм переходил в
откровенные приемы пуантилизма. Постоянное сочетание оранжевого и фиолетового
цветов доставляло мне чувственную радость и создавало иллюзию, будто я смотрю
на предметы сквозь призму и вижу все в радужных переливах. Здесь же, в столо-
вой, был хрустальный графин, пробка которого вполне могла стать
импрессионистской. Я спрятал ее в карман, чтобы тайком унести с собой и
смотреть на вещи под углом "импрессионизма". Безмолвное утреннее созерцание
задержало меня, и я торопливо допил кофе с молоком, притом так неловко, что
жидкость потекла по подбородку и шее, заливая рубашку. Было так приятно
ощущать, как высыхает теплый кофе, оставляя на коже липкие, но не противные
пятна, что, наконец, я стал делать это нарочно. Бросив беглый взгляд на Юлию
и убедившись, что она не смотрит на меня, я пролил на рубашку еще немного
