кофе с молоком, который потек до самого живота. И вот меня застукали на месте
преступления. В течение многих лет г-н Пичот и его жена впоследствии
рассказывали об этом случае, а также о тысяче других не менее странных
историй, связанных с моей беспокойной личностью. Г-н Пичот обожал их
коллекционировать. И всегда начинал одними и теми же словами:
- Знаете ли вы, что еще натворил Сальвадор?
И все уже знали, что последует очередной рассказ об одной из моих
невероятных фантазий, над которыми - самое меньшее - можно смеяться до слез.
Не смеялся лишь мой отец. По его лицу проходила тень беспокойства о моем
будущем.
После завтрака я побежал к сараю, где сохли на земле кукурузные початки и
мешки с зерном. Сарай стал моей мастерской благодаря г-ну Пичоту, принявшему
такое решение, потому что по утрам туда беспрепятственно проникало солнце. У
меня был большой этюдник, на котором я всегда рисовал и писал - и тут же раз-
вешивал свои листы и холсты на стенах. И вскоре израсходовал весь рулон
полотна. Тогда я взялся за старую, больше ни на что не годную дерматиновую
дверь. Положив ее горизонтально на два стула, решил исписать только
центральное панно, так, чтобы резьба по бокам служила рамой для моего
произведения. Уже давно я загорелся желанием написать натюрморт с вишнями. И
вот высыпал на стол полную корзину ягод. Солнце лилось из окна, оживляя вишни
тысячами огней. Я начал работать сразу тремя цветами, накладывая их прямо из
тюбиков. В левой руке я зажал два тюбика: ярко-красного цвета - для
освещенной солнцем стороны вишни и карминного - для затененной стороны, а в
правой руке у меня была белая краска для блика на каждой ягодке. Я набросился
на работу. На каждую вишню я тратил три цвета: так, так, так - свет, тень,
блик. Однообразный скрип мельницы задавал ритм моей работе. Так, так, так...
Моя картина стала упражнением в ловкости: как быстрее приступить к следующей
вишне. Мой успех казался мне сенсационным, а имитация - совершенной. Моя
возрастающая ловкость заставила усложнить игру. "Усложню задачу!". Вместо
того, чтобы изобразить вишни горкой, как они и лежали на столе, я нарисовал
по несколько штук отдельно в одном и в другом углу. Подчиняясь прерывистому
мельничному шуму, я буквально скакал от одного края лежащей двери к другому.
Со стороны было похоже, будто я пустился в какой-то странный танец или
упражняюсь в шаманстве. Так - здесь, так - там, так - тут, так... Тысячи
красных огней зажигались на моем импровизированном холсте, по каждому щелчку
мельницы. Я был хозяином, господином и изобретателем этого небывалого в
истории живописи метода.
Готовая картина всех удивила. Г-н Пичот горько сожалел, что она написана
на какой-то двери, тяжелой и неудобной и к тому же насквозь изъеденной древо-
точцами. Крестьяне, разинув рты, стояли перед вишнями, изображенными так
натурально, что хотелось протянуть руку и взять их. Кто-то заметил, что я
забыл нарисовать хвостики ягод. Тогда я взял горсть вишен и начал их есть,
вдавливая каждый хвостик в картину. Это окончательно придало ей неотразимый
эффект. Что касается древоточцев, изгрызающих дверь и дырявящих мазки, они
напоминали настоящих плодовых червячков. Желая следовать самому строгому
реализму, я начал булавкой заменять одни другими. Взяв древоточца из двери, я
вкладывал его в настоящую вишню, а из нее вынимал червячка, чтобы сунуть его
в дырочку двери. Я уже проделал несколько таких странных и безумных
перемещений, когда был захвачен врасплох г-ном Пичотом, который мгновенье
незамеченный стоял позади меня. Он не смеялся над моими сумасбродствами, как
бывало обычно. На сей раз я расслышал, как он после долгого раздумья
пробормотал: "Это гениально". И безмолвно вышел.
Я сел на пол, на согретые солнцем кукурузные початки. У меня из головы не
шли слова г-на Пичота. Казалось, они высечены в моем сердце. Я знал, что смог
бы осуществить гораздо больше, чем то, что сделал. В один прекрасный день
весь мир поразится моему таланту. И ты, Дуллита, Галючка Редивива, ты тоже и
больше всех.
Было славно сидеть на початках, и я пересел туда, где солнце согрело
местечко потеплее. Я мечтал о славе. Мне хотелось надеть свою королевскую
корону, но для этого нужно было встать и найти ее в моей комнате, а мне так
хорошо сиделось на кукурузе. Я вытащил из кармана хрустальную пробку от
графина, посмотрел сквозь нее на вишни, потом на свою картину. Затем перевел
на кукурузные початки - они были лучше всего. Бесконечная истома охватила
меня, и я снял штаны, чтобы кожей чувствовать теплую кукурузу. Я высыпал на
себя мешок зерна, чтобы над моим животом и бедрами получилась пирамида. Я
думал, что г-н Пичот ушел на долгую утреннюю прогулку и, как всегда, вернется
только к обеду. И мне хватит времени снова ссыпать кукурузные зерна в мешок.
Я высыпал второй мешок, когда на пороге внезапно появился г-н Пичот.
Казалось, я на месте умру от стыда, в этой же сладостной позитуре, но он,
поглядев на меня в крайнем изумлении, не сказал ни слова и прошел прочь,
чтобы больше не возвращаться. Прошел час, и солнце перестало согревать для
мое импровизированное ложе. Я чувствовал, что не могу двинуться. Но надо было
пересыпать зерно в мешки. Сложив ладони ковшиком, я взялся за бесконечную,
изнурительную работу. Несколько раз я хотел плюнуть на все и уйти, но меня
удерживало чувство вины. Последний десяток пригоршней был крестной мукой, а
последние зернышки весили столько, что мне казалось - я не смогу поднять их с
пола. Мне едва хватило сил подняться по лестнице в столовую, где меня
встретили выразительным молчанием. Чувствовалось, что только что обо мне
говорили. Г-н Пичот жестко сказал:
- Я поговорю с твоим отцом, чтобы он нанял для тебя учителя рисования.
- Нет, - страстно возразил я, - мне не нужен учитель рисования. Я
художник-импрессионист.
Мне не было точно известно значение слова "импрессионист", но ответил я
вроде бы вполне логично. Г-н Пичот расхохотался:
- Поглядите на этого ребенка - как самоуверенно заявляет, что он импресси-
онист!
Я умолк и продолжал обгладывать куриную косточку. Г-н Пичот стал говорить,
что с конца будущей недели надо начинать сбор цветков липы. Этот сбор имел
для меня немало последствий. Но прежде, чем рассказать об этом, закончу о
своем регламенте в незабываемом имении "Мулен де ла Тур". Это подведет черту
и расположит к последующим головокружительным любовным сценам. Прошу
простить, но несколькими строчками напомню начало моего расписания, прежде
чем продолжу описывать его в деталях с того самого места, где остановился.
Десять часов: пробуждение с публичным обнажением. Эстетический завтрак пе-
ред импрессионистскими полотнами Рамона Пичота. Теплый кофе с молоком, проли-
тый на рубашку. С одиннадцати до двенадцати с половиной: мастерская и мои жи-
вописные изобретения: второе открытие импрессионизма, второе рождение эстети-
ки мании величия.
Завтрак: слушаю во все уши беседу г-на Пичота, нередко изобилующую
эвфемизмами. Это мне необходимо, чтобы уточнить распорядок дня в соответствии
с домашними делами и предвидеть иной раз с трудом оберегаемые радости
одиночества. Все сельскохозяйственные или любые другие события в "Мулен де ла
Тур" могли быть поводом для придумывания новых мифов, так как выводили новых
персонажей в их естественном обрамлении: косилыциков, работников, сборщиц
фруктов или меда.
Вторую половину дня я посвящал только животным, которых держал в большом
курятнике за такой мелкой металлической сеткой, что сквозь нее не ускользнула
бы даже ящерка. Здесь у меня были: два хомячка - один большой, другой
маленький, множество пауков, черепаха и мышка. Мышь, пойманная в мельничной
муке, жила сейчас в белой жестяной коробке из-под печенья, на которой по слу-
чайному совпадению были изображены мышата, грызущие печенье. Каждому из
пауков я соорудил местечко в картонной коробке, что облегчало мои
медитативные опыты. Всего у меня набралось около двадцати пауков, и я
увлеченно наблюдал за их повадками.
Был в моем зоо и монстр - ящерица с двумя хвостами: один нормальной длины,
другой зачаточный. Этот символ раздвоения был для меня тем более загадочным,
что существовал у живого мягкого существа. Раздвоения давно интересовали
меня. Каждая встреча с минеральной или вегетативной развилкой заставляла меня
задумываться. Что означала эта проблема раздвоенной линии или предмета? На
деле я не вполне понимал - они равно относятся к жизни и смерти, движению и
удержанию; "оружие или защита, объятие или ласка, форма, одновременно поддер-
жанная содержанием". Как знать? Как знать? В задумчивости я гладил пальцем
место, где хвосты разделялись, а между ними оставалась пустота, которую могло
наполнить только мое неуемное воображение. Я разглядывал свою руку и четыре
раздвоения пальцев, которые мысленно продолжал в пространстве до бесконечнос-
ти. Как знать? Может быть, это линька? Наступала ночь - и только она выводила
меня из глубочайшей задумчивости.
Закат солнца означал, что пришла пора сбегать в огород полакомиться плода-
ми земных садов. Я откусывал от всего - от свеклы, дыни, сладкого лука,
нежного, как молодая луна. Я откусывал лишь раз, чтобы не наедаться. Я бы
очень скоро объелся, если бы не перебегал от одного фрукта или овоща к
другому. Вкус каждого обжигал мое нёбо так же бегло, как просверк светлячков
в зарослях. Иногда достаточно было лишь взять плод, коснуться его губами или
прижать к горячей щеке. Мне нравилось кожей ощущать кожицу нежной и влажной,
как собачья морда, сливы. Я оставался в огороде, пока не сгущались сумерки.
Все-таки мой распорядок предусматривал некоторые нарушения регламента: можно
было набрать в саду вволю жирных червей - вот и все. Я хотел нанизать их на
шелковую нитку и сделать эффектные бусы для Юлии. Она, конечно, сразу бы
испугалась, и тогда я смог бы подарить их моей малышке Дуллите. Пыжась от
гордости, я представлял ее украшенной моими червячными бусами(Подобные бусы -
не мое собственное изобретение, как может показаться. Это постоянная
игра-забава крестьянских детей из окрестностей "Мулен де ла Тур".).
Наступала темнота - и меня неодолимо тянуло к башне, на которую я взирал
снизу пылким взглядом верности и преданности. Ее озаряли розовые отблески
почти спрятавшегося солнца. Над ней парили три огромные черные птицы. Мое пу-
тешествие туда, наверх, было самым торжественным мигом всего дня. Но при
подъеме огромное нетерпение смешивалось с некоторым сладостным страхом.
Как-то я долго смотрел с башни на горы, которые и в сгущающийся тьме можно
угадать по сверкающей золотой волнистой линии, которую высвечивал на горизон-
те закат солнца, а прозрачная чистота воздуха делала весь пейзаж точным и
стереоскопическим. С высоты башни я мог снова предаваться самым грандиозным
мечтам, таким, как дома в Фигерасе. Со временем они принимали все более опре-
деленные социальные и моральные очертания, несмотря на стойкую
двусмысленность и постоянное смешение с парадоксами. То я представлял себя
кровавым тираном, обращающим в рабство народы лишь для удовлетворения своих
блистательных прихотей, то я был парией и погибал самой романтической
смертью. От жестокого полубога до смиренного труженика, минуя гениального
художника, я возвращался всегда к... Сальвадору, Сальвадору, Сальвадору! Я
мог без конца повторять свое имя. Воображая жертву, обреченную и
отвратительно трусливую, я вглядывался в сумрак ночи, уверенный в одном:
