слюна. Я хочу подойти к ней, но лишь все глубже увязаю в прутьях спинки,
волоча стул за собой. Мои ребра больно сжаты в ловушке. Галючка с лукавой
нежностью подносит шарик к моим губам и осторожно отводит его. Боль пронзает
мой закованный позвоночник. Галючка снова приближает шарик и отводит его -
это так жестоко, что мне на глаза наворачиваются слезы. В каждом выражении ее
невинного загорелого лица таится язвительная улыбка. И я набрасываюсь на нее
с такой быстротой, с какой ускоренная съемка позволяет кинематографистам
наблюдать однодневную жизнь цветов. Я наступаю, яростно одержимый желанием
укусить, наконец, горстку медальонов, где прячется мой шарик. Галючка ловко
направляет в мой алчущий рот бесценный предмет и я одновременно чувствую
металлический вкус ребер медальонов и терпкий - моей собственной крови из
пораненых десен.
Вот минута, которой ждет Бучакас, чтобы напуститься на меня. Удар отбрасы-
вает меня головой к земле, щеку я оцарапал о гравий. Издав рев, я поворачива-
юсь к противнику, чье красное, как петушиный гребень, искаженное яростью лицо
кажется мне безобразным. Он пятится, чтобы продолжить подъем, но, передумав,
возвращается и ударяет меня ногой. Галючка, тоже ушибленная стулом, отброшена
от меня на метр. У нее на лбу появляется пятно крови, она бессмысленно
смотрит на меня. Ее ноги с бесстыдной небрежностью приоткрылись, и я впервые
замечаю, что она без трусиков. Легкая, как сон, тень прячет верхушки ног,
уходящих в глубокую тьму юбки. Несмотря на тень, укрывающую ее тело, я
догадываюсь, что там, в глубине, она совсем голая. Она улыбается мне, и я
встаю. На этот раз моя месть не совершилась. Рядом с нами военный болтает с
двумя дамами, они не обращают на нас никакого внимания. Под прикрытием
платана никто не видит, как я вынимаю шпагу из ножен. Обернув руку платком,
чтобы не пораниться, я прячу шпагу за спину и прикрываю эфес своей шапкой.
После первой удачной операции я прячу клинок под тряпки на скамье, чтобы,
когда понадобится, сделать выпад в сторону съезжающего сверху Бучакаса.
Я еще не вполне готов. Но мысленно уже наслаждаюсь страданиями Бучакаса.
Нужно теперь силой своего взгляда удержать Галючку на месте. После полученно-
го ею удара она вся сжалась и дрожит. Я уставляюсь на нее, гипнотизируя, и
через несколько секунд чувствую, что она полностью в моей власти.
Теперь не остается ничего другого, как только ждать следующего спуска
Бучакаса и не шевелить шпагой. Он не заставляет себя ждать. Но на сей раз не
лезет в драку. Он слезает с самоката, подходит и, не глядя на меня, спрашива-
ет:
- Где она?
Я не отвечаю. Он и сам прекрасно знает. Обойдя платан, он застывает в
довольно глупой позе и долго рассматривает Галючку, которая не отводит
взгляда от моих глаз и делает вид, что не замечает его.
- Покажешь мне карликовую обезьянку Дали - и не трону больше, честно, -
говорит он Галючке. Она, вздрагивая, прижимает мой милый шарик к груди.
- Поиграем? - предлагает он.
- Во что?
Мой ответ заставляет его поверить в наше примирение. Он смотрит на меня с
не приятной мне признательностью.
- В "полицейские и воры".
- Ладно. Поиграем.
Мы обмениваемся рукопожатием. Но в левой ладони я сжимаю эфес шпаги.
- Кто первый? - спрашивает он.
- Тот, кто выше.
Он тут же соглашается, поскольку знает, что из нас двоих он более рослый.
Мы меряемся, делая две насечки на стволе платана, и он выигрывает. Теперь мы
с Галючкой должны успеть спрятаться, пока он подымается наверх, чтобы дать
нам время. Поднявшись, он должен спуститься на самокате как можно быстрее. Я
настаиваю на этом, потакая его тщеславию. Бучакас направляется к подъему. Я
смотрю, как он поднимается своей неуклюжей походкой, толстый зад в узких шта-
нах. И чувствую, как успокаивается мое сознание, возбужденное угрызениями со-
вести от лицемерного примирения, и тороплюсь уточнить последние детали своего
кровавого плана. Бучакас оставил отметку на платане - и, таким образом, я мо-
гу точно рассчитать, куда ударить шпагой. Я проверяю устойчивость стульев, на
которых лежит мое оружие.
- Бучакас спускается, - говорю я Галючке. Она подходит ко мне и я невольно
приостанавливаю свои военные приготовления. Чтобы отвлечь ее, я прошу
понаблюдать за Бучакасом, который готовиться к спуску. Я нежно обнимаю ее, а
свободной рукой, почти не двигаясь, готовлю шпагу. Еле видимое в темноте
оружие блестит холодным благородством и бесчеловечной справедливостью. Уже
слышен шум самоката Бучакаса, катящегося на полной скорости. Бежим!
Мы бежим, смешиваясь с толпой гуляющих, ударяясь, как слепые мотыльки,
сталкиваясь с ее слишком медленным течением. Первые такты "Пассадобля" гаснут
вместе с вечером. Мы останавливаемся там, где я видел павшую лошадь. На
асфальте огромная лужа крови, напоминающая большую птицу с распростертыми
крыльями. Вдруг становится так холодно, что нас бьет озноб. Мы ужасно грязны,
запачканы землей, одежда разорвана в лохмотья. Мое сердцу стучит прямо в
обжигающую рану расцарапанной щеки. Я трогаю голову, украшенную шишкой, это
доставляет приятную боль. Галючка смертельно бледна. Вокруг пятна крови на ее
лбу появляется синеватый ореол. А Бучакас? Где его кровь? Я закрываю глаза.
Глава пятая
ИСТИННЫЕ
ВОСПОМИНАНИЯ ДЕТСТВА
Закрываю глаза и ищу в своей памяти то, что явится мне произвольно и
зримо. Вижу два кипариса, два больших кипариса, почти одного роста. Тот, что
слева, все же чуть пониже, и клонится верхушкой к другому, который, наоборот,
высится прямо, как латинское "i". Я смотрю на них в окно первого класса школы
Братьев в Фигерасе - этап, следующий за пагубными педагогическими опытами
г-на Траитера. Окно, обрамляющее эту картину, открывалось только после обеда,
но с этой минуты целиком поглощало мое внимание. Я следил за игрой тени и
света на двух деревьях: перед самым заходом солнца острая верхушка правого
кипариса темно-красная, как будто ее залили вином, а левый уже в тени и весь
как черная масса. Звенел колокол Анжелюса - и весь класс стоя хором повторил
молитву, которую наизусть читал тихим голосом Старший брат, сложив руки перед
грудью. Кипарисы таяли в вечереющем небе подобно восковым свечам - и это было
единственное, что давало мне представление о течении времени, прошедшего в
классе. Если у г-на Траитера я то и дело отсутствовал, то в новом классе - в
том-то и заключалась разница - мне надо было бороться с доброй волей Братьев,
усердно, а порой и жестоко пытавшихся научить меня прилежанию. Но я не желал,
чтобы меня трогали, чтобы со мной говорили, чтобы "беспокоили" то, что
творилось во мне. Я продолжал витать в облаках, как и у г-на Траитера, и,
догадываясь, что моим грезам грозит опасность, все больше цеплялся за них,
как за спасательный круг. Вскоре кипарисы совсем растворялись в вечерних
сумерках, но и тогда, когда исчезали их очертания, я продолжал смотреть туда,
где они стояли. Справа в коридоре, ведущем в класс, зажигали свет, и сквозь
стеклянную дверь мне были видны написанные маслом картины, висящие на стенах.
Со своего места я видел только две картины: одна изображала голову лисы,
вылезающей из норы и держащей в пасти дохлого гуся, другая была копией
"Анжелюса" Милле.
Эта картина вызывала во мне беспричинный страх, такой пронзительный, что
воспоминание о двух неподвижных силуэтах сопровождало меня в течение многих
лет, вызывая одно и то же чувство подавленности и тревоги. Это тянулось до
1929 года, когда картина исчезла из моей памяти. Тогда же я нашел другую реп-
родукцию и был заново охвачен подобной тревогой. Изображение снова навязчиво
преследовало меня, и я стал записывать психологические явления, которые
следовали за его восприятием, затем вдохновляясь на свои поэмы,
картины,композиции. Наконец я написал эссе, которому еще предстоит выйти в
свет: "Трагический миф "Анжелюса" Милле", который я считаю одним из главных
документов далинийской философии.
"Анжелюс" вызывал у меня тревогу и одновременно скрытое наслаждение, кото-
рое проникало мне куда-то под кожу, как серебристое лезвие ножа. Долгими зим-
ними вечерами, когда я ждал нежного звонка колокольчика, извещавшего о конце
уроков, мое воображение постоянно охраняли пять преданных стражей, могучих и
величественных: слева от меня два кипариса, справа - два силуэта "Анжелюса",
а передо мной - Бог в лице молодого Христа, пригвожденного к кресту из черно-
го дерева, стоявшего на столе Брата. У Спасителя на коленях было два страшных
рубца, прекрасно инкрустированных блестящей эмалью, которая позволяла увидеть
кость под кожей. Ноги Христа были грязные, противного серого цвета: ежедневно
каждый из нас перед уходом целовал волосатую руку Старшего, а затем должен
был обязательно коснуться черными от чернил пальцами раненых ног Распятого.
Братья заметили, что я упорно гляжу на кипарисы. Меня пересадили на другое
место, но без толку: я продолжал смотреть сквозь стену, будто все еще видел
деревья. Чтобы они не потерялись, я проигрывал в воображении исчезнувшее
действо. Я говорил себе: "Сейчас начнется катехизис, значит, на правом
кипарисе тень дошла до ржавого просвета, откуда выглядывает сухая ветка с
привязанной к ней белой тряпкой. Пиренеи окрасятся в сиреневый цвет в тот
миг, когда, как я успел заметить, в далеком селении Витабертран блеснет
оконное стекло". И стекло внезапно сверкало на солнце с подлинностью
бриллианта - в моем сознании, грубо травмированном запретом видеть милую мне
равнину Ампурдан, которая впоследствии должна была насытить своей уникальной
геологией завершенную эстетику пейзажной далинийской философии. Вскоре стало
ясно, что перемена места не дала ожидаемого результата. Я был так упрямо
невнимателен, что приводил всех в отчаяние. Как-то за ужином мой отец вслух
прочел учительскую запись в дневнике и был крайне огорчен. Хвалили мою
дисциплинированность, мою доброту, спокойное поведение на переменах, зато
заканчивали так: "Он настолько закоренел в умственной лени, что это делает
невозможным любые успехи в учении". Помню, в этот вечер мама плакала. За два
года учебы у Братьев я не выучил и пятой части того, что усвоили за это время
мои товарищи. Меня оставили на второй год. И я стал совершенно одинок. Теперь
я утверждал, что не знаю и того, что запомнил и выучил непроизвольно. К
примеру, я небрежно, неровно писал, испещряя тетради кляксами. Между тем я
знал, что надо делать, чтобы писать чисто. Однажды мне выдали тетрадь из
шелковой бумаги - и я старательно, с колотящимся сердцем, смачивая перо
собственной слюной целую четверть часа перед тем, как начать, правильно и
чисто написал прекрасную страницу и занял первое место по каллиграфии. Эту
страницу даже выставили под стекло.
Мое внезапное разоблачение поразило всех окружающих, а меня вдохновило на
продолжение мистификаций и симуляций. Чтобы избежать на уроке неминуемых воп-
росов Брата, я резко вскакивал, отбрасывая книгу, которую час держал в руке,
делая вид, что учу, но на самом деле не прочитав ни страницы. Изображая безу-
мие по собственному желанию, я вскакивал на парту, потом спрыгивал, в ужасе
закрывая лицо руками, как если бы мне грозила какая-то опасность. Эта
пантомима давала мне возможность выходить одному на прогулку в сад. По
возвращению в класс мне давали попить лечебного хвойного бальзама. Родители,
которых, разумеется, уведомили об этих фальшивых галлюцинациях, просили
старших по школе окружить меня удвоенной и исключительной заботой. Меня и в
самом деле окружили особой атмосферой и уже даже не пробовали выучить чему бы
