этого костыль мог бы стать королевским скипетром!
Садилось солнце, пирамида цветов росла, и Дуллита легла среди них. Желание
потрогать костылем грудь женщины стало таким острым, что я предпочел бы
умереть, нежели отказаться от него. Надо было действовать решительно и уже
сейчас переодеться королем. Выйди я одетым, ляг в цветы подле Дуллиты - и она
умрет от любви. Я побежал к себе в комнату и надел на голову корону. Никогда
в жизни я не казался себе таким красивым, как в тот день. Сквозь загар на мо-
ем лице пробивалась восковая бледность, под глазами были круги. Я выбежал из
комнаты. На первом этаже нужно было миновать коридор, из которого в сад выхо-
дило небольшое окошко. Три дыни, подвешенные на бечевке, высыхали под
потолком. Я остановился на миг, посмотрел на них - и мне в голову мгновенно
пришла мысль, которая позволяла осуществить мою утонченную фантазию.
Коридор был в полумраке, окошко давало немного света, Если сборщица поста-
вит лестницу совсем близко к окну и поднимется на определенную высоту, я смо-
гу увидеть в рамке окна ее груди, отдельно от всего тела. И смогу разглядеть
все подробности, не боясь, что меня кто-то заметит. Рассматривая их, я легко
приподыму вилкой костыля одну из дынь, подвешенных к потолку. Эта затея пока-
залась мне в сто раз ужасней, чем первоначальный замысел, - ведь дыня
символизировала сейчас всю зрелую значительность моего желания. Плод был тем
ароматнее и слаще для меня, что его выпуклость, на мой взгляд, точно
соответствовала груди крестьянки. Я не только смогу погладить его костылем,
но даже укусить потом.
Но как заставить сборщицу подойти к окну? Я нашел только одно средство.
Залез на верхний этаж и уронил колесико на шнурке так, чтобы оно застряло на
вьющихся розах фасада. Бамбуковой палкой я так перепутал шнурок с ветвями,
чтобы расцепить их можно было не сразу. Затем я побежал в сад и, хныча,
попросил красавицу с чудными грудями найти мое колесико с помощью лестницы. И
тут же откопал свой костыль из цветочной груды. В "Мулен де ла Тур" всем было
ведено исполнять мои прихоти, к тому же сборщица, наверно, была рада прервать
свою работу хоть ненадолго. Так или иначе, но она спустилась с лестницы, на
удивление грациозно перехватывая перекладины руками. Капля пота из открывшей-
ся подмышки упала и попала мне прямо в лоб, как одна из крупных теплых
капель, предвещающих летнюю грозу. Но эта предвещала иную грозу, бушевавшую в
моей душе второй день. С помощью Дуллиты молодка подтащила лестницу и слегка
прислонила ее к стене дома. А я в это время успел побежать к себе в комнату и
раздеться донага. Я казался себе красивым, как никогда. Вот бы они обе увиде-
ли меня! Но поскольку мне никогда не удавалось быстро раздеться и одеться, на
плечи я просто набросил красный плащ. Спустившись в коридор, я увидел, что
женщина уже влезла на лестницу и се груди оказались в раме окна. Мой расчет
оказался точным. Нижняя рама пересекала ее на высоте бедер, а верхняя скрыва-
ла голову. Ее тело обозначилось передо мной, еще больше затеняя и без того
темный коридор. Было очень душно, и я сбросил мантию. Пока она распутывает
шнурок, так хорошо запутанный моими стараниями на кусте розы, у меня хватит
времени на задуманное, а когда она спустится, я спрячусь за стеной.
Лирическая слеза блистала в моих глазах. Я протянул костыль к дыне. Она
оказалась более спелой, чем я думал, и костыль вонзился в ее мякоть. Я
повернулся к грудям, которые заслоняли мне свет. Шары грудей и шары дынь были
так похожи, что это сходство лишь обостряло мое желание. Движением костыля я
сильней надавил на дыню, она треснула и на меня потек липкий сок, сперва
капля за каплей, потом струей. Я открыл рот, чтобы поймать немного сладкого и
слегка отдающего аммиаком сока. Безумная жажда охватила меня. Мои глаза
метались от дыни к грудям, от грудей к дыне такими скачками, что движения мои
стали неконтролируемые. Костыль крошил дыню, и кончилось дело тем, что она
упала мне на голову как раз тогда, когда женщина с пресловутыми грудями,
распутав наконец шнурок колеса, стала спускаться по лестнице. Я, чтобы
спрятаться, бросился на пол и упал на свой красный плащ, пропитанный дынным
соком. Хромающий, измученный, я боялся, что крестьянка, увидев меня в
коридоре голым, не поверит своим глазам и поднимется на одну ступеньку, но,
вопреки моим ожиданиям, она не заметила меня и скрылась из виду. Свет солнца
снова проник в окошко и осветил высоко на стене две нетронутые дыни. У меня
не было больше желания играть с ними. Очарование развеялось и больше не
повторится. Мои мышцы ослабели от крайней усталости. Тени двух дынь больше не
напоминали груди сборщицы липового цвета. Напротив, они мрачно воскрешали в
памяти шарик разлагающегося ежа. Меня била дрожь, я пошел к себе и лег в
постель. Так меня застала ночь.
Надо было торопиться, чтобы с вершины башни застать последний луч. С
костылем в руке я пробрался на террасу к звездному небу, которое так тяжело
нависло над моим одиночеством, что я не осмелился ни на одно из моих обычных
длительных мечтаний. Посреди террасы был маленький цементный постамент с
отверстием, наверно, чтобы устанавливать в нем в праздничные дни знамя.
Я всадил туда мой костыль, основание которого свободно двигалось в отверс-
тии. Он наклонился, и это понравилось мне больше, чем если бы он оставался
вертикальным. Я ушел с башни, размышляя: если я проснусь ночью, буду знать,
что милый мне предмет дежурит за меня там, наверху, и охраняет меня. Но прос-
нусь ли я? Тяжелый сон гудел уже у меня в голове. После такого насыщенного
дня я хотел уже только спать. Спускался по лестнице как лунатик, натыкаясь на
стены и повторяя про себя то и дело: "Ты будешь Дуллита, ты будешь Дуллит
а..."
Назавтра продолжили сбор липового цвета. И там была Дуллита. Солнце
поднялось к зениту, сборщица сбрасывала цветы на белые полотнища, ее груди
тяжело свисали, как дыни с потолка накануне, но влечение исчезло, я не
находил в себе и следа от него. Наоборот, стоило лишь об этом подумать, и
меня охватывала брезгливость. Красный плащ, намокший от сока дыни, и груди
больше не казались мне эстетически целомудренными, я был не в состоянии
выжать из всего этого хоть каплю чувствительной поэзии. Зато сейчас меня
завораживала талия Дуллиты, которая была еще тоньше, чем вчера, мнилось мне,
и делалась все тоньше по мере того, как вставало солнце и исчезали все земные
тени.
Я ничего не сказал моей Галючке Редивива, лишь подумал: "Весь мой
сегодняшний день я посвящу ей". И стал играть колесиком. Но играл не
бесцельно. Покатав колесо во всех направлениях, я подбросил его очень высоко
и поймал на шнурок, натянутый между двух бамбуковых палок. Дуллита заметила
меня: интересно, восхищается ли она мною? Чувствуя ее взгляд, я двигался
особенно красиво. Наконец, я забросил колесико так высоко, что не поймал его.
Дуллита подобрала его и, не решаясь сразу отдать его мне, спросила, можно ли
ей играть со мной. Не отвечая, я продолжал свои упражнения, подбрасывая
колесо все выше и выше, пока снова не уронил его. Дуллита хотела подобрать
колесо, но я в ярости помешал ей. Она уступила мне с нежной улыбкой. Казня
себя за то, что даже не ответил на ее просьбу, я тут же разозлился. Зачем ей
играть со мной? -она должна мною восхищаться и только. Я забросил колесо
вверх так высоко, что опять уронил, и оно упало очень далеко. Дуллита обидно
засмеялась и побежала за ним. Пусть бежит, а у меня остались палки, я поиграю
с ними. Но она все не отдавала мне колесо, и я направился к ней, гневно
сверкая глазами. Она поняла, что ее не ждет ничего хорошего, и, похоже, была
готова убежать без оглядки. Мы несколько раз обежали вокруг сада, пока она не
упала на ворох цветов, отброшенных от главной цветочной пирамиды оттого, что
они немного увяли. Я подошел к ней, растроганный, думая, что она мне вернет
игрушку, и забросал ее цветами. Но Дуллита перевернулась на живот, чтобы
лучше спрятать колесо. Ее спина красивым изгибом прогнутой талии переходила в
маленькую попку. Я прижал се коленом и нежно обнял.
- Отдай колесо.
- Нет, - жалобно ответила она. Я прижал ее сильнее.
- Отдай колесо.
- Не отдам.
Я сжимал ее все сильнее и сильнее. Она заплакала и отпустила колесико,
спрятанное у груди. Я взял его и ушел. Не глядя на меня, она встала и подошла
к лестнице, на которой работала ее мать. Опираясь на веревку, которая не
давала раздвинуться двойной лестнице, она заплакала без единой гримасы, так
благородно и трогательно, что я устыдился. Мне хотелось исчезнуть из поля
зрения ее обжигающих глаз и совершить что-то необыкновенное. Например,
взобраться на башню и там, наверху, запустить изо всей силы в воздух мое
колесо. Упади оно мимо терассы, потеряй я его - тем лучше! Тут Юлия позвала
на обед. А мне как раз нужно было испробовать перед едой свой бросок. Я
бросил колесо, и оно упало почти мимо террасы. Я чудом поймал его, наклонясь
над перилами и наполовину нависнув над пустотой. От этого опасного безумства
меня охватило такое головокружение, что мне пришлось присесть на плиту, чтобы
прийти в себя. Перила и склоненный костыль, торчащий в отверстии, кружились
вокруг меня. Снизу меня кто-то позвал несколько раз. Я сошел, спотыкаясь, как
человек, страдающий морской болезнью. Я был не в состоянии есть. Оказалось,
что и г-н Пичот не в лучшей форме, чем я. Мигрень заставила его обвязать
голову странной белой повязкой. Я торопился вернуться к своей игре, дав себе
слово больше не рисковать жизнью так опасно. Но тут же пожалел, что
присутствие Дуллиты помешает мне полностью отдаться этому увлекательному
занятию. Ну ничего, я еще вернусь на башню вечерком, на закате.
Не беспокойся, Сальвадор, нынче же вечером ты станешь свидетелем одной из
самых трогательных сцен в своей жизни. Подожди! Подожди!
Пообедав, г-н Пичот собственноручно закрыл ставни и приказал, чтоб то же
сделали во всем доме. Собирается гроза, полагал он. Я посмотрел на небо,
такое голубое и чистое, как зеркало спокойной воды. Но г-н Пичот подвел меня
к балкону и показал крохотные облачка, двигающиеся от горизонта.
- Видишь эти точки? Через час-другой начнется гроза и, возможно, даже с
градом.
Я стоял, вцепившись в перила балкона, пораженный очертаниями туч, которые
вдруг напомнили мне сырые пятна на потолке класса г-на Траитера. Мне
казалось, я вижу в них все хаотичные фантазии моего детства, погребенные в
забвенье и чудом воскресшие в тугой пене сверкающего кучевого облака.
Крылатые кони во весь опор неслись оттуда, где клубились женские груди, дыни
и колеса моих желаний. Облако в виде слона с человечьей головой распалась на
два облачка поменьше, которые превратились в двух гигантских бородатых
борцов, чьи тела бугрились мускулами. Еще миг назад отдаленные друг от друга,
они сближались с бешеной скоростью. Страшный удар! Я увидел два тела,
проникших одно в другое, смешавшихся и образовавших смутную кипящую массу,
которая тут же преобразилась в другое - в бюст Бетховена. Меланхолически
склонясь над равниной, бюст композитора все рос, обретая серый, как гипсовая
пыль, грозный цвет. Вдруг лицо Бетховена скрылось под его огромным лбом,
который стал свинцовым черепом. Молния расколола его, и в трещине засияло
небо. Прокатился гром и задребезжали окна "Мулен де ла Тур". Цветки и листья
липы закружились в вихре сухого и удушливого ветра. Ласточки с криком
проносились над самой землей. Редкие тяжелые и медленные капли предвестили
ливень, который вскоре обрушился на сад, хлеща его. Уже два месяца земля
