муравьев больше не видно. И дыра исчезла. Мне трудно определить дату
появления этого ложного воспоминания, но оно из самых ярких.
С семи до восьми лет я жил во власти мечтаний и грез. Позднее я так и не
смог отделить подлинное от воображаемого. Моя память так смешала реальность и
вымысел, что лишь сейчас, объективно оценивая события, я могу понять,
насколько абсурдны некоторые из них. К примеру, одно воспоминание связано с
Россией - и я знаю, что оно ложное, поскольку никогда не бывал в этой стране.
Первые представления о России связаны для меня с г-ном Траитером. После
так называемых уроков наш учитель приводил меня иногда к себе домой. Это мес-
то долго оставалось в моей памяти страшно загадочным. Должно быть, это стран-
ное жилье походило на кабинет Фауста. На полках огромной библиотеки вперемеш-
ку с толстыми пыльными томами было немало таинственных и причудливых вещиц,
возбуждавших мое любопытство и будивших воображение. Г-н Траитер сажал меня к
себе на колени и неуклюже трепал по подбородку большим и указательным пальца-
ми руки, которая цветом, запахом и сморщенностью напоминала увялившийся на
солнце и слегка подгнивший картофель. (В это же время в России, в Ясной Поля-
не, другое дитя. Гадючка, моя жена, сидела на коленях другого старца,
земного, кряжистого и задумчивого, - графа Льва Толстого.)
Г-н Траитер начинал всегда одной и той же фразой: "А теперь я покажу тебе
то, что ты еще не видел". Он ненадолго исчезал и возвращался, еле удерживая
на плечах огромные четки, которые с адским грохотом волочились за -ним по по-
лу. "Моя жена - да хранит ее Бог! - добавлял он, - попросила меня привезти ей
четки из Святой Земли. Я купил ей эти, самые большие в мире, - они из
древесины с Масличной горы". И г-н Траитер улыбался в усы.
В другой раз он вынул из большой шкатулки красного дерева, отделанной
внутри гранатовым бархатом, красную блестящую статуэтку Мефистофеля. Зажигая
хитроумное устройство - трезубец, воздетый сатаной, - он устраивал фейервейк
до потолка, в сумраке поглаживая бороду и отечески радуясь моему удивлению.
В его комнате на нитке висела высушенная лягушка. Он называл ее "La meva
pubilla" или "моя красавица" и то и дело повторял: достаточно на нее
взглянуть, чтобы узнать погоду. Положение лягушки менялось изо дня в день.
Это пугало, но и завораживало, меня влекло к этому забавному существу. Кроме
огромных четок, Мефистофеля и лягушкибарометра, у г-на Траитера было без
счету незнакомых мне предметов, возможно, предназначенных для физических
опытов, но я позабыл их, поскольку выглядели они слишком точно и определенно.
Однако самое сильное впечатление произвел на меня оптический театр, которому
я обязан самыми смелыми детскими мечтами. Так мне никогда и не понять, на что
он был похож: сцена предстает в памяти как бы сквозь стереоскоп или радужный
спектр. Картины скользили передо мной одна за другой, подсвеченные откуда-то
сзади, - и эти движущиеся рисунки напоминали гипнотические миражи,
порожденные сном. Что ни говорио точности воспоминаний, но именно в
оптическом театре г-на Траитера я впервые увидел поразивший меня силуэт
русской девочки. Она явилась мне, укутанная в белоснежные меха, в русской
тройке, за которой мчались волки с фосфоресцирующими глазами. Она смотрела
прямо мне в глаза с выражением горделивой скромности, и у меня сжалось
сердце. Выразительные ноздри и глаза делали ее похожей на лесного зверька. По
контрасту с их поразительной живостью черты всего лица были гармоничны, как у
рафаэлевской Мадонны. Гала? Я знаю, это была уже она.
В театрике г-на Траитера мелькали также виды русских городов со сверкающи-
ми на фоне горностаевых снегов куполами. Мне чудился хруст снежка,
блестящего, как все драгоценные огни Востока. Видение далекой белой страны
так отвечало моей потребности в "абсолютной экзотике", что стало весомей и
реальней, чем расплывающиеся улочки Фигераса.
Идет снег. Я вижу это впервые. Фигерас и ближайшая к нему деревушка видят-
ся мне в идеальном снежном покрове, который, как мне и хочется, погребает
постылую реальность. Я ничему не удивляюсь, и меня наполняет спокойный
восторг, я предвкушаю волнующие волшебные приключения, которые являются будто
из только что прерванного сна, как только начинаешь о нем рассказывать.
К утру снег перестает идти. И я отхожу от заиндевевщего окна, к которому
прилипал, расплющив нос о стекло, чтобы не пропустить ничего интересного. Ма-
ма выводит нас с сестрой на прогулку. Каждый шаг по хрусткому снегу кажется
мне чудом, и мне жаль, что другие уже запятнали этот безупречный снег, я
хочу, чтобы он принадлежал только мне.
Мы выходим из города, туда, где белизна еще не тронута. Пройдя через парк,
попадаем на поляну... и я замираю перед снежным полем. Но тут же бегу на
середину поляны, где лежит крошечный коричневый шарик платана. Падая, он
слегка раскололся, так что в щелочку я могу разглядеть внутри желтый пушок. В
этот миг из-за туч выглядывает солнце и заливает светом всю картину: шарик
платана отбрасывает на снег голубую тень, а желтый пушок словно загорается и
оживает. Мои ослепленные глаза наполняются слезами. Со всевозможными
предосторожностями подойдя к разбитому шарику, я подбираю его, нежно целую
трещинку и говорю сестре: "Я нашел карликовую обезьянку, но тебе не покажу".
И чувствую, как моя обезьянка шевельнулась в носовом платке!
Меня неудержимо тянет к заброшенному источнику, и я с присущим мне
тиранством требую продолжить прогулку именно к нему. Неподалеку мама
встречает знакомых и говорит мне: "Иди поиграй к источнику, только будь
осторожен. Я подожду тебя здесь".
Знакомые расчищают для мамы от снега каменную скамью. Но камень еще
влажен, и я исподлобья смотрю на них, дерзнувших предложить такое место моей
маме, - она, по моему мнению, заслуживает лучшего. Впрочем, мама отказывается
сесть, сославшись на то, что стоя она будет лучше видеть меня. Это меня
утешает. Я поднимаюсь по ступеням и сворачиваю направо к заброшенному
источнику. Она здесь! Она здесь, русская девочка из волшебного театра г-на
Траитера. Я назову ее Галючкой - уменьшительным именем моей жены, так глубока
моя вера, что вся долгая жизнь моей любви связана с единым женским образом.
Галючка здесь, рядом со мной, сидит на скамье, как на тройке. И кажется,
давно наблюдает за мной. Я поворачиваю обратно, чувствуя, что от сильного
сердцебиения меня может вырвать. В моей руке, в носовом платке шарик
шевелится, как живой.
Мама, заметив, что я возвращаюсь в каком-то смущении, говорит знакомым:
"Видите, какой он капризный! Всю дорогу просил пойти к заброшенному
источнику, а когда мы здесь, передумал". Я отвечаю, что забыл носовой платок.
Но мама видит его у меня в руке. И я добавляю:
- В этот платок я закутал мою обезьянку. Мне нужен другой - вытирать нос.
Мама утирает мне лицо своим платком. И я снова ухожу. Но в этот раз делаю
крюк, чтобы подойти к источнику с другой стороны. Так я смогу видеть Галючку
со спины, оставаясь незамеченным. Мне нужно пробраться через колючий
кустарник, и мама кричит: "Все у тебя не как у людей! Что, не можешь просто
подняться по лестнице?" Я ползу на четвереньках, и на вершине холма, как и
ожидал, вижу Галючку, сидящую ко мне спиной. Мне становится спокойно - ведь я
боялся не застать ее здесь. Мне кажется странным, что ее спина неподвижна, но
я не отступаю, а становлюсь на колени в снег, прячась за стволом старой
оливы. Время как будто остановилось: я превратился в библейский соляной столб
без мыслей и чувств. Зато все отчетливо вижу и слышу. Какой-то человек пришел
наполнить кувшин, и слышу журчание льющейся и проливающейся воды. Очарование
исчезает. Остановившееся было время вновь начинает бег. Вскочив на ноги, я
чувствую, что застенчивости как не бывало. У меня замерли и онемели коленки.
Непонятно откуда взялось чувство легкости - то ли от волнения, то ли от
открытия, что я влюблен, то ли от застывших коленок. Мной овладевает
отчетливая мысль: я хочу подойти и поцеловать Галючку в затылок, но вместо
этого достаю из кармана перочинный ножичек, чтобы совсем очистить шарик от
кожуры и подарить желтый пушок Галючке.
И в эту же минуту обожаемая моя девочка встает и бежит к колодцу, чтобы
наполнить маленький кувшин. Я быстро кладу под газету на скамье свой подарок.
Весь дрожу от волнения - вернется ли она и сядет ли на газету, под которой
спрятан шарик? За мной приходит мама: оказывается, она меня звала-звала, а я
не слышал. Она боится, чтобы я не простудился, и укутывает меня в большую
шаль. Ее тревожит, что, пытаясь заговорить, я начинаю стучать зубами, и я ту-
по и покорно иду за ней, испытывая пронзительное сожаление оттого, что ухожу.
История моего милого шарика лишь начинается. Запаситесь терпением, и вы
услышите рассказ об удивительных и драматичных обстоятельствах моей новой
встречи с этим талисманом. Игра стоит свеч!
Снег растаял, а с ним исчезло волшебство преображенного города и пейзажа.
Три дня я не ходил в школу. Продолжал грезить наяву. Вернувшись в сонное
царство г-на Траитера, я облегченно вздохнул после всех треволнений. И в то
же время возвращение к реальности больно ранило меня. И рана эта зарубцовыва-
лась медленно. Я был безутешен, потеряв мой шарик - карликовую обезьянку. И
находил утешение, уставившись в потолок мерзкой школы. Пятна коричневой
плесени становились в моем воображении облаками, превращаясь затем в
определенные образы, постепенно обретавшие свое лицо. День за днем я искал и
восстанавливал картины, увиденные накануне, и совершенствовал свои видения.
Как только они становились чересчур реальными, я отказывался от них. Самое
удивительное в этом явлении (которое позже легло в основу моей будущей
эстетики) - по своему желанию я всегда мог восстановить любой образ, и не
только в той форме, в которой видел его в последний раз, но в развитии и
завершении, что происходило почти автоматически. Галючкина тройка
превращалась в панораму русского города с куполами, затем в сонное бородатое
лицо г-на Траитера, которое сменялось жестокой схваткой голодных волков на
поляне. Картины мелькали у меня в голове, которая все, что происходило во
мне, как настоящий киноаппарат, проецировала в мои ослепшие глаза. Как-то
вечером, поглощенный своими видениями, я почувствовал прикосновение чьих-то
рук к своему плечу. Я подскочил, поперхнулся слюной, и, побагровев,
закашлялся. И тут же узнал в мальчике, стоявшем рядом, Бучакаса.
Он был постарше меня и получил свое прозвище, которое по-каталонски значит
"карман", из-за своего причудливого платья с невообразимым количеством карма-
нов. Он был симпатичнее других, и я уже давно обратил на него внимание, но
осмеливался взглянуть на него лишь украдкой. Всякий раз, встречаясь с ним
глазами, я замирал. Безусловно, я был в него влюблен, иначе никак нельзя
объяснить то смятение, которое охватывало меня в его присутствии, и то
верховное место, которое с недавних пор он занимал в моих грезах, где я уже
не мог спутать его с Галючкой или другим персонажем.
Я не слышал, что сказал мне Букачас. Я был близок к обмороку, в ушах стоял
легкий шум, отделявший меня от звуков внешнего мира. Но Бучакас раз и навсег-
да стал моим лучшим другом и при каждом прощании мы с ним долго целовали друг
друга в губы. Ему единственному я открыл тайну карликовой обезьянки. Он пове-
рил мне - или сделал вид, что поверил, и в сумерках мы не раз отправлялись к
заброшенному источнику, чтобы снова отыскать карликовую обезьянку - милый ша-
