зубки. В этот то момент перед решетчатой дверью и появляется дама с вуалью. Я
хватаю камень, запускаю в нее - и промахиваюсь. Она смотрит на меня с
удивлением и нежным любопытством. Я весь дрожу, мне .невыносимо стыдно. И
вдруг я делаю нечто ужасное, от чего дама испуганно кричит. Хватаю летучую
мышь, как бы желая пожалеть ее, приласкать, а на самом деле - причинить боль,
и кусаю животное, с такой силой лязгнув зубами, что его голова, как мне
показалось, чуть ли не распалась надвое. Содрогнувшись, я бросаю летучую мышь
в бассейн и бегу прочь. Овальное зеркало бассейна и без того усеяно черными
гниющими фигами, падающими с нависающей ветви большого дерева. Когда через
несколько метров я оглядываюсь, то сквозь слезы на глазах различаю среди
плавающих фиг лишь расчлененное тельце бедняжки летучей мыши. После этого
случая я и близко не подходил к купальне. Еще и теперь, всякий раз, когда
черные точки напоминают мне фиги в бассейне, где погружалась в воду летучая
мышь, я так же, как и тогда, содрогаюсь от ужаса.
Мне 16 лет, и я учусь в коллеже братьев Maristes в фигерасе. В дворик для
отдыха надо выходить из классов по очень крутой каменной лестнице. Как-то ве-
чером мне захотелось спрыгнуть с самого верха лестницы. Но я трушу, я в нере-
шительности - и откладываю на завтра исполнение своего жгучего желания. На
следующий день, спускаясь с товарищами по лестнице, я поддаюсь искушению, со-
вершаю фантастический прыжок, падаю, конечно, на ступеньки и скатываюсь до
самого низа. Сильно ушибаюсь, но боли не чувствую. Меня охватывает огромная,
невыразимая радость. И - о чудо! - я стал значительной фигурой для товарищей
и братьев. Меня окружают, за мной ухаживают, обо мне заботятся, кладут на лоб
холодные компрессы... Надо сказать, в то время я был болезненно застенчив. От
любого пустяка заливался краской до ушей. Все дни, как отшельник, проводил
один. И вдруг вокруг столько людей! У меня закружилась голова... Спустя
несколько дней я повторил свой подвиг на второй переменке, пользуясь
отсутствием брата надзирателя. Перед прыжком, чтобы привлечь внимание всего
двора, я дико заорал. И снова расшибся, и снова, пьяный от радости, не
чувствую ни синяков, ни шишек. Теперь всякий раз, стоит мне ступить на
лестницу, мои товарищи смотрят на меня затаив дыхание.
Мне навсегда запомнился один октябрьский вечер. Только что прошел дождь.
Со двора подымаются запахи мокрой земли и ароматы роз. В закатном небе
очерчиваются легкие облачка, которые кажутся мне то крадущимися леопардами,
то профилем Наполеона, то кораблем на раздутых парусах. Я стою на верху
лестницы - нет, на вершине славы, и на моем лице играют ее отблески.
Спускаюсь, ступень за ступенью, в полном молчании, под восторженными
взглядами моих товарищей, которые тут же отводят глаза... И не хотел бы
поменяться местами с самим Господом Богом.
Мне 22 года и я учусь в Школе изящных искусств в Мадриде. Перед выставкой
на высшую художественную премию я заключаю пари, что сделаю конкурсную
работу, ни разу не прикоснувшись кистью к полотну. И выполняю это условие:
пишу заданный сюжет, с расстояния в метр набрызгивая на холст краски, которые
образуют нечто наподобие удивительной живописи пуантилистов. Рисунок и
колорит так точны и удачны, что я получаю первую премию.
На следующий год мне нужно держать экзамен по истории искусств. И мне
представляется возможность блеснуть. Впрочем, я не особенно усердно готовился
к экзамену. Поднявшись к трибуне, где заседало жюри, я вытащил первый
попавшийся билет - и мне невероятно повезло. Это был тот вопрос, на который я
и сам хотел ответить. Но, оказавшись перед публикой, я был охвачен внезапной
апатией и находился как бы в ступоре. И неожиданно заявил, что не знаю меньше
трех профессоров, вместе взятых, и отказываюсь им отвечать, потому что лучше
осведомлен в данном вопросе.
Все еще в Школе искусств в Мадриде... Стремление всегда и во всем противо-
поставлять себя миру толкает меня на экстравагантности, которые не то просла-
вили, не то ославили меня в мадридской артистической среде. Как-то раз в
художественном классе после натуры нам предложили зарисовать готическую
статуэтку Девы. Профессор порекомендовал каждому делать то, что он "видит", и
вышел. Повернувшись к работе спиной, что возможно только в неистовой жажде
мистифицировать всех и вся, я начал рисовать, вдохновляемый каким-то
каталогом, весы - и изобразил их со всей возможной точностью. Студийцы сочли,
что я и впрямь свихнулся. К концу сеанса явился профессор, чтобы поправить и
прокомментировать наши работы, да так и остолбенел перед моим рисунком.
Студийцы окружили нас в тревожном молчании. Я дерзко заявил слегка сжатым от
застенчивости голосом: "Может быть, вы видите Богоматерь как все люди, а я
вот вижу весы".(Только сейчас, когда я пишу эти строки, меня поразила своей
очевидностью связь между Девой и Весами Зодиака. Деву в изобразительном
искусстве представляют преимущественно "небесным шаром". Эта мистификация
оыла лишь первой ласточкой моей изобразительной философии: внезапное
воплощение внушенного извне образа.)
Мне 29 лет - лето в Кадакесе. Я ухаживаю за Гала. Мы обедаем с друзьями на
берегу моря, под вьющимся виноградом, оглушенные гудением пчел. Я на вершине
счастья, вдобавок я уже ношу в себе зреющую тяжесть любви, она рождается и
вцепляется мне в горло, как золотой массивный осьминог, сверкающий
томительными самоцветами. Я ем четыре жаренных лангуста, политых слабеньким
местным вином без претензий, но в этом-то и заключены изысканные секреты
Средиземноморья.
Обед затянулся так, что превращается в ужин. Солнце садится. Мои ноги
обнажены. Одна приятельница, которая всегда восхищается мной, уже не раз
намекала на красоту моих ног. Это поистине верно в Ла Палис, но я считаю
глупыми ее назойливо повторенные комплименты. Она сидит на земле, ее голова
слегка опирается на мое колено. Вдруг она кладет руку мне на ногу - я
чувствую еле ощутимую ласку ее трепещущих пальцев. И тут же вскакиваю,
охваченный чувством ревности к самому себе, как если бы внезапно сам стал
Гала. Отталкиваю свою поклонницу, бросаю ее наземь и топчу ногами что есть
силы. Меня с трудом отрывают от нее, окровавленной.
Я обречен на эксцентричность, хочу того или нет. Мне 33 года. Со мной
только что говорил по телефону блестящий молодой психиатр. Он прочел в "Мино-
тавре" мою статью "Внутренние механизмы паранойальной деятельности". Он позд-
равляет меня и удивляется точности моих научных познаний - таких редкостных в
наши дни. Он хочет меня видеть, чтобы обсудить все это с глазу на глаз. Мы
договариваемся встретиться вечером в моей мастерской на улице Гоге в Париже.
Все последующие часы я возбужден этой предстоящей встречей и силюсь составить
план - о чем мы будем говорить. Втайне я польщен, что мои идеи, которые даже
среди самых близких друзей-сюрреалистов воспринимались как парадоксальная
причуда, привлекли серьезное внимание в научной среде. Хочется, чтобы наш
первый обмен мыслями прошел нормально и значительно. В ожидании гостя, я про-
должаю по памяти свою-начатую работу, - портрет виконтессы Ноайе. Работать на
меди особенно трудно, нужно видеть собственный рисунок на пластине, отполиро-
ванной до зеркального блеска. Я заметил, что детали легче различать при свет-
лом блике. Поэтому, работая, я наклеил на кончик своего носа кусочек белой
бумаги в три квадратных сантиметра. Отсвет этой белизны позволил мне отчетли-
во видеть рисунок.
Ровно в 6 часов позвонили в дверь. Я отложил в сторону медную пластинку и
отворил дверь. Это был Жак Лакан, и мы тут же начали весьма серьезную беседу.
Мы поразились, насколько наши взгляды, по схожим мотивам, противоположны
утверждениям конституционалистов, которые были тогда в большой моде. Мы
проговорили два часа в настоящем диалектическом сумбуре. Уходя, Жак Лакан
обещал поддерживать со мной регулярные контакты для обмена мнениями.
После его ухода я долго размашисто ходил по мастерской, стремясь обобщить
наш разговор и более объективно сопоставить те редкие расхождения, которые
обнаружились между нами. Но не меньше меня заинтересовало, а точнее,
обеспокоило, почему молодой психиатр так настойчиво разглядывал меня, что за
странная улыбка скользила по его губам и отчего он еле сдерживал свое
удивление. Предавался ли он морфологическому изучению моей физиономии,
оживленной волнующими меня идеями? Я получил ответ на эту загадку, когда
отправился мыть руки - при этом всегда особенно ясно видно, какие вопросы
чего стоят. Но на этот раз мне ответило зеркало. Оказывается, на протяжении
двух часов я рассуждал с молодым светилом психиатрии о трансцедентных
проблемах, забыв отклеить квадратик белой бумаги с кончика носа! И не
подозревая о смешном маленьком обстоятельстве, толковал важно, объективно и
серьезно! Какой циничный мистификатор мог бы сыграть эту роль до конца?
Мне 23 года. Я живу в доме родителей в Фигерасе и пишу красками большое
кубистское полотно у себя в мастерской. Почему-то потерялся пояс от домашнего
халата, это затрудняет движения. Время от времени я беру электрический прово-
док и обматываю его вокруг талии. Но на самом конце проводка - маленькая лам-
почка. Что ж, тем хуже, я не хочу избавляться от нее и затягиваю ее на манер
пряжки. Чуть погодя сестра предупреждает меня, что в салоне ждут визитеры,
пришедшие без моего ведома. В дурном расположении духа отрываюсь от работы и
вхожу в салон. Родители бросают неодобрительные взгляды на мой измазанный
красками халат, но не замечают лампочки, свисающей с бедра. После взаимных
представлений я сажусь. И лампочка, придавленная к креслу и моим задом, лопа-
ется с оглушительным треском бомбы...
Ах, эта память - она упорно оживляет какие-то незначительные происшествия
моей жизни, а другие опускает.
В 1928 году я читал лекцию в моем родном Фигерасе. Председательствовали
мэр и местные авторитеты. В зале было непривычно многолюдно. Свои
разглагольствования я закончил яростным: "Мадам, месье, лекция закончена".
Тон резкий, почти агрессивный. Зал не понял конца моей речи, а я был зол, что
плохо следят за ходом моей мысли. Но как только я выговорил слово
"закончена", мэр падает замертво у моих ног!
Невозможно описать, что тут поднялось, ведь этот человек был невероятно
популярен и любим всеми, кто с ним работал. Юмористические газеты утверждали,
что это я уморил его своей дикой лекцией. На самом деле его просто сразил
внезапный приступ грудной жабы.
В 1937 году я должен был читать в Барселоне лекцию "феноменальная
сюрреалистическая мистерия на ночном столике". Этот день совпал с мятежом
анархистов. Часть публики все же пришла и, слушая меня, оказалась запертой в
помещении, в котором, как и следовало, опустили железные жалюзи на окнах,
выходящих на улицу. И все время, что я говорил, был слышен прерывистый шум
перестрелки и взрыв бомб Иберийской анархической федерации.
На другой лекции в Барселоне седобородый врач в припадке безумия поднялся
из зала и хотел меня убить. Беднягу связали и вывели.
1936 год, наша квартира по улице Бекерель, 7, рядом с Сакре-Кёр. Гала на
следующее утро должны были оперировать, и ей следовало вечером прийти в
клинику. Операция очень серьезная. Несмотря на это, Гала ни в малейшей мере
не озабочена, и мы проводим часы пополудни, создавая две сюрреалистические
композиции. Она забавляется как дитя, готовя ошеломительную смесь
ингредиентов, которую потом механически напыляет. Позднее я признаю себя
