Не ведаю совсем, что я творю.
Я не из тех счастливчиков, кто, улыбаясь, рискует показать застрявшие меж
зубов остатки - даже самые крошечные - жуткого и унижающего растения, именуе-
мого шпинатом. Это не значит, что я очень тщательно чищу зубы, просто-напрос-
то я никогда не употребляю шпинат в пищу. Кроме того, что это еда, я приписы-
ваю шпинату эстетические и даже нравственные свойства. Отвращение, как
часовой, всегда начеку и бдительно следит за моим меню, строгим своим штыком
принуждая меня строго ограничивать рацион.
В самом деле, я могу есть лишь то, что имеет явную и понятную форму. И ес-
ли я терпеть не могу шпинат, то лишь из-за того, что он бесформен, как свобо-
да. Противоположны шпинату краб, омар, рак. Я предпочитаю их, а больше всего
люблю маленьких креветок. Они как бы воплощают великолепную философскую идею:
носят костяк снаружи и берегут под ним нежную мякоть - так что я назвал бы
эту идею ДЕРМА-СКЕЛЕТОМ (понятно, не от дерьмо, а от дермакожа). Их твердая
анатомия защищает мягкую и питательную сущность, они остаются неуязвимы для
внешних провокаций и профанаций и заключены в столь совершенный сосуд, что
один только его вид сводит на нет все имперские притязания нашего нёба. А ка-
кое наслаждение - с хрустом размалывать зубами головки мелких птиц(Заметьте,
что птица способна и в ангелах пробудить каннибалов. В своей "Естественной
магии" Лапорт дает рекомендации, как приготовить индюка, не забивая его,
живьем. Высший изыск для гурмана!)? Да и возможно ли иным способом вкушать
мозги?
Челюсти - вот главный инструмент наших философских познаний. Что может
быть более философским, чем высший миг, когда вы всасываете мозг из костей,
хрустящих под вашими коренными зубами? Освобождая костный мозг от всех покро-
вов, вы кажетесь себе равным богу. Это брызжет вкус самой истины, мягкой и
нагой, извлекаемый из костной скважины, - ухватив ее зубами, вы становитесь
обладателем истины в первой инстанции!
Да, стоит лишь раз нарушить свой собственный запрет не есть бесформенного
- и не найдете ничего постыдного и позорного в том, чтобы употреблять в пищу
нечто клейкое, вязкое, желеобразное, будь то липкий стеклянный глаз, или моз-
жечок птицы, или сперматозоидноподобный костный мозг, или вялое сладострастие
устриц( Я неизменно отказываюсь есть бесформенную груду устриц, разделенных
раковинами и поданных в суповой миске, пусть даже самых свежих в мире.). Но
предвкушаю ваш вопрос: любите ли вы сыр камамбер и есть ли у него форма? Да,
я обожаю камамбер в любом виде, начиная с его изготовления и заканчивая тем,
что он невольно приобретает форму моих знаменитых мягких часов. Но, добавлю,
если бы кому-то удалось придать камамберу форму шпината, по всей вероятности,
я отказался бы от него наотрез.
Прощу также не забывать: бекас с душком, выдержанный в крепком вине и
поданный в собственном соку, как это модно в лучших парижских ресторанах,
всегда остается для меня- в важной гастономической сфере - символом
наибольшей изысканности и подлинной цивилизованности. Стройные очертания
ображенного бекаса на блюде поражают меня просто-таки рафаэлевскими
пропорциями!
Итак, я знаю точно и определенно, ЧТО ИМЕННО я хочу есть! Тем более
поразительно видеть вокруг святотатцев, поглощающих невесть что, как будто
есть нужно только чтобы выжить! Я всегда четко сознавал, что именно жаждал
постичь умом. Иное дело мои чувства, легкие и непрочные, как мыльные пузыри,
- я никогда не мог предвидеть истеричного и нелепого хода своего поведения.
Больше того, конечная развязка моих действий поражает меня первого! И так
всякий раз: из тысячи радужных шаров моих чувств лишь одному удается спастись
от смертельного падения и удачно приземлиться, воплотившись в этот миг в одно
из окончательных действий, таких же опасных, как взрыв бомбы. Анекдоты,
которые я расскажу, проиллюстрируют это лучше всего. Я изложу их не в
хронологической последовательности, а наудачу погружаясь а Прошлое.
Изложенные всерьез и без фальши, они - дерма-скелет меня самого, копии моего
автопортрета. Они не предназначались для чужих глаз, но в этой книге я решил
во что бы то ни стало расправиться с тайнами - и убиваю их своей рукой.
Мне пять лет. Весна в деревне близ Барселоны, в Камбриле. Я гуляю в поле
вместе с маленьким, беленьким и кудрявым мальчиком, он младше меня и, значит,
я за него в ответе. Он едет на трехколесном велосипеде, а я иду пешком,
подталкивая его сзади рукой. Мы проезжаем мост, у которого еще не достроены
перила. Оглядевшись и заметив, что нас никто не видит, я грубо толкаю ребенка
в пустоту. Он падает с высоты в четыре метра на уступи. Затем я бегу домой
сообщать новость. И все часы пополудни полные крови тазы то и дело выносят из
комнаты, где ребенку предстоит лежать в постели больше недели. Из непрерывно-
го хождения взад-вперед и, главное, из стыда, который я почувствовал дома, я
извлекаю сладкую иллюзию. Я в маленьком салоне ем фрукты, сидя в
кресле-качалке, украшенном плетеным кружевом. Огромные вишни из плюша
усеивают это кружево на подлокотниках и на спинке кресла. Маленький салон
граничит с входом, откуда мне видно самое важное. Ставни из-за жары закрыты
снаружи, и внутри - прохладный сумрак. Не припомню, чтобы в течение дня я
испытывал хоть малейшее чувство вины. В тот же вечер, на обычной вечерней
прогулке, я чистосердечно наслаждался красотой каждой былинки.
Мне шесть лет. В салоне полным-полно визитеров. Все только и говорят о ко-
мете: если будет ясно, ночью ее можно будет увидеть. Некоторые достоверно ут-
верждают, что если комета хвостом заденет землю, наступит конец света. У меня
хватает духу с иронией воспринимать эти достовернейшие сведения. И все же от
страха меня всего колотит. Служащий отца появляется в дверях и объявляет, что
комета появилась на горизонте и ее можно видеть с террасы. Гости тут же
хлынули на лестницу, а я в каком-то оцепенении остался сидеть на полу.
Наконец, и я осмелел и двинулся к террасе. В коридоре мне попалась на глаза
моя трехлетняя сестренка, путешествующая на четвереньках. Я остановился,
после секундного колебания изо всей силы ударил ее по голове ногой - и
побежал дальше, весь в горячечной радости от своей дикой выходки. Но сзади
шел отец и видел всю сцену. Он тут же нагнал меня, схватил и запер до ужина у
себя в кабинете.
Эта кара, помешавшая мне видеть комету, оставалась одной из самых
нестерпимых обид моей жизни. Я так ревел, что потерял голос. Родителей это
привело в полный ужас. Я понял, что подобные вещи можно использовать как
военную хитрость - и не раз в дальнейшем пугал отца, зная, что он не устоит.
Однажды, подавившись рыбьей косточкой, я бросился вон из столовой, надрывно
кашляя и заходясь в судорогах. Мне и в самом деле было плохо, но с каким-то
тайным удовольствием я преувеличивал и кашель, и судороги, безошибочно зная,
чем привлечь к себе внимание растревоженной семьи.
Примерно в те же дни, как-то после полудня к нам домой явился доктор, что-
бы проколоть ушки моей сестренки. Я полюбил ее еще нежнее с тех пор, как уда-
рил ногой. Предстоящая операция казалось мне ужасно жестокой, и я решил поме-
шать ей во что бы то ни стало.
Дождался, пока доктор сядет и водрузит на нос очки, собираясь начать рабо-
ту... Тут я внезапно вломился в комнату, где меня никто не ждал, и веничком
для пыли исхлестал доктору все лицо. Бедняга заплакал от боли и, опираясь на
плечо моего отца, заковылял к выходу, сказав прерывающимся от рыданий
голосом: "Никогда не думал, что он способен на такое, а я его так любил!" С
того дня я полюбил болеть, чтобы над моей кроваткой как можно чаще склонялся
старик, которого я довел до слез.
Снова в Камбриле, приблизительно и пять лет. Я на прогулке с тремя
хорошенькими дамами. Одна из них мне особенно мила. Она носит широкополую
шляпу с вуалью, закрывающей лицо. К тому же берет меня за руку - и это меня
волнует. Гуляя, мы доходим до уединенного уголка поля, и мои дамы начинают
пересмеиваться и перешептываться между собой, намекая на кой-какие малые
надобности. Я смущен и ревную к их секретам. Они пробуют услать меня поиграть
подальше. Но я не отстаю, и в общем то, даже не собираюсь шпионить, как вдруг
замечаю, что они делают что-то ужасно забавное. Моя красавица держится
посредине, со смехом поглядывая на подруг, а они в шутку шлепают ее. Наклонив
голову, она раздвигает ноги, при этом изящно подбирая юбки до высоты бедер.
На какое-то время она замирает. Вот-вот что-то произойдет. В полной тишине
проходит почти минута, как вдруг сильная струя бьет из-под юбок, тотчас же
образуя между ее ногами пенистый островок. Что-то впитывается иссушенной
почвой, но большая часть жидкости растекается мелкими змейками - они множатся
так стремительно, что успевают замочить легкие белоснежные туфельки дамы с
вуалью, как она не увертывается. Сырые сероватые пятна впитываются в
туфельки, как в промокательную бумагу. Дама под вуалью так поглощена, что не
замечает моего остолбенелого внимания. Но вот она подымает голову, встречает
мой взгляд - и насмешливо улыбается сквозь вуаль, еще больше волнуя меня. Она
смотрит на подруг, как бы говоря им: "Слишком поздно, ничего не могу
поделать". Дамы хохочут. Теперь я уже понимаю - над чем и над кем, и мое
сердце колотится еще сильнее. Еще две струи орошают почву. Я, не в силах
отвернуться, пялю глаза: что там делается за вуалью? Мне ужасно стыдно, кровь
как безумная, приливает и отливает. Пурпур заката сменяется сумерками. Три
струи бьют, как три барабана, долго изливаются и сверкают, как три
драгоценных кипящих каскада.
Уже стемнело, когда мы возвращаемся в Камбриль. Я не хочу давать руки ни
одной из трех дам и держусь далеко позади, чувствуя, как сердце сжимается от
горя и наслаждения. В сжатом кулаке я прячу светляка, подобранного у дороги.
Время от времени осторожно разжимаю пальцы, чтобы посмотреть, как он
сверкает. Моя рука так стиснута, что ладонь вспотела. Я боюсь раздавить
светляка или утопить его в поту и все время меняю руку. Когда в очередной раз
перекладываю его из ладони в ладонь, светляк падает. Мне нужно поднять его из
бесцветной пыли, которую лунный свет подкрашивает голубизной. Капля пота
стекает с моей руки и падает в пыль, просверливая в ней дырочку. Почему-то
при виде этой дырочки я весь покрываюсь гусиной кожей. Хватаю светляка и в
паническом ужасе бросаюсь догонять дам, которые ушли далеко вперед. Услышав,
что я бегу, они удивленно останавливаются. Моя красавица с вуалью хочет взять
меня за руку. Но я не даю руки. Я хочу идти один. Когда мы подходим к дому,
нас встречает мой двадцатилетний кузен. На плече у него карабин, а в поднятой
руке что-то непонятное, что он хочет показать нам. Подходим поближе и
различаем: это маленькая летучая мышь, кузен ранил ее в крыло. Входим в дом.
Кузен кладет животное в металлическое ведерце и отдает его мне. Я так
счастлив! Бегу в купальню - одно из любимейших моих мест в доме. Там в
перевернутом стакане у меня уже есть божьи коровки, металлически мерцающие на
листочках мяты. Туда же сую светляка и кладу стакан в ведерце, где съежилась
летучая мышь. Час перед ужином проходит в каком-то бреду. Я вовсю трезвоню о
летучей мыши, о том, как горячо ее люблю. То и дело ласкаю и целую ее
шерстистую головку. На следующее утро страшный спектакль продолжается. Стакан
перевернут, божьи коровки получили вольную, светляк исчез, а летучая мышь,
кишащая муравьями, хрипит раскрытой пастью, обнажая мелкие стариковские
