Мои родители запрещали другим детям бросать в меня кузнечиков, а те то и дело
нарушали запрет, смеясь над моим страхом. Мой отец постоянно повторял:
- Удивительное дело! Он так их раньше любил.
Однажды моя кузина нарочно сунула кузнечика мне за ворот. Я сразу же
почувствовал что-то липкое, клейкое, как будто то была "слюнявка".
Полураздавленное насекомое все еще шевелилось, его зазубренные лапки
вцепились в мою шею с такой силой, что их скорее можно было оторвать, чем
ослабить хватку. На миг я почти потерял сознание, прежде чем родители
освободили меня от этого кошмара. И всю вторую половину дня я то и дело
окатывался морской водой, желая смыть ужасное ощущение. Вечером, вспоминая об
этом, я чувствовал, как по спине бегут мурашки и рот кривится в болезненной
гримасе.
Настоящее мучение ожидал меня в Фигерасе, где снова проявился мой страх.
Родителей, чтобы защитить меня, не было, и мои товарищи радовались этому со
всей жестокостью, свойственной своему возрасту. Они налавливали кузнечиков,
обращая меня в бегство, и, конечно, я уносился как сумасшедший, но спастись
удавалось не всегда. Мерзкий полудохлый кузнечик падал, наконец, на землю.
Иной раз, раскрывая книгу, я находил вложенное между страниц насекомое, еще
шевелящее лапками. Ну и страху же было, когда он вдруг прыгал прямо на меня.
Как-то утром я так испугался, что отбросил книгу и попал ею в дверь. Дверное
стекло со звоном разбилось, прервав объяснения профессора математики. Мне ве-
лено было покинуть класс, и я опасался, что об этом узнают родители. В колле-
же мой страх перед кузнечиками достиг такой степени, что полностью занимал
мое воображение. Я видел их повсюду, даже там, где ничего не было. Мои
отчаянные крики развлекали соучеников. Комочек ластика, брошенный мне в
затылок, заставлял меня вскакивать, содрогаясь. Я стал таким беспокойным и
нервным, что мне пришлось пуститься на уловку, чтобы избавиться если не от
страха, то хотя бы от жестокости других детей. Я смастерил контр-кузнечика:
скомкал белую бумагу и уверял, что комок пугает меня больше всяких
кузнечиков. Просто-таки умолял не показывать мне белые бумажные комки. Когда
мне угрожали кузнечиком, я изо всех сил сдерживал страх, приберегая крики для
белых комков. Эта фальшивая фобия имела бешеный успех. Куда проще скомкать
бумагу, чем поймать кузнечика. Благодаря этой хитрости, я почти избавился от
насекомых. Мне приходилось притворяться вдвойне, ведь если бы я забыл
"испугаться" бумаги, то был бы разоблачен. Разыгрывались целые спектакли, и в
классе был такой беспорядок, что профессора забеспокоились. Они решили
наказывать учеников, дразнящих меня комками, растолковывая, как преступно
провоцировать меня на нервные срывы. Однако никто не внимал гуманным
призывам. Как-то во второй половине дня, когда наш класс проверял Старший, я
обнаружил у себя в шапке белый комок. Чтобы не выдать себя, я тут же выдал
ожидаемую реакцию - заорал. Возмущенный профессор велел мне отдать комок. Я
отказался. Он настаивал. "Ни за что на свете!" И охваченный внезапным
вдохновением, я перевернул чернильницу. Комок стал темно-синим. Тогда,
осторожно взяв бумажку двумя пальцами, я бросил ее, капающую чернилами, на
профессорскую кафедру.
- Вот теперь, - сказал я, - я могу выполнить ваше требование. Он больше не
белый, и мне не страшно.
Эта новая далинийская авантюра стоила мне исключения из коллежа...
О войне 1914-1918 годов не могу вспомнить ничего плохого. Нейтралитет
Испании принес стране эйфорию и экономическое процветание. Яркой фауной
расплодились нувориши. О них ходили тысячи анекдотов. Я также придумал и
распространил их немало. Повсюду задавались экстравагантные празднества. Дамы
выучились танцевать аргентинское танго и петь под акомпанемент гитары
немецкие песни. Мир взорвался, как бомба. Перемирие прошло под знаком
всеобщей радости по всей франкофильской Каталонии, сохранившей самые золотые
воспоминания о наполеоновском нашествии. Победа союзников была заразительна.
Всем хотелось извлечь из нее толк, по улицам Фигераса шествовали горожане и
люди из ближайших селений с флагами и повязками. Танцевали популярный
"сардан". Образовалась "студенческая группа", должны были избрать комитет и
обсудить в нем участие студентов в манифестациях Победы. Председатель группы
разыскал меня и попросил сказать речь на открытии.
- Вы единственный студент, - сказал он мне, - способный сделать это.
Будьте поистине сильным и взволнованным, будьте самим собой. У вас есть
сутки, чтобы подготовиться.
Я согласился и сразу же взялся писать речь, которая начиналась примерно
так: "Только что свершенное кровавое жертвоприношение пробуждает политическое
сознание угнетенных народов" и т.п. Я упражнялся перед зеркалом в
мелодраматических позах. Но чем дальше продвигалась моя речь, тем больше меня
охватывала подспудная робость. Первая публичная речь не должна была развеять
мою легенду. Какой будет позор, если в последний момент меня парализует
детская застенчивость. Может, притвориться больным? Моя отвага таяла, а моя
речь все больше расцветала пышными цветами риторики и самыми оригинальными
философскими идеями. Зная уже назубок окончательный вариант речи, я терялся
даже наедине с собой и не мог вновь ухватить ускользающую нить. Нет, я не
смогу! В ярости я топнул ногой и закрыл руками лицо, горящее от унизительного
бессилия овладеть собой. Вечерняя прогулка не вернула мне равновесия, к тому
же на обратном пути я встретился с группой студентов, заранее подтрунивавших
над моей речью.
На другой день я проснулся с сердцем, сжатым смертельным страхом, не в
состоянии проглотить ни кусочка на завтрак. Я взял текст речи и скрепил
рулончик резинкой. Тщательно причесавшись и приведя себя в порядок, я
направился в "Республиканский центр", место нашего собрания. Дорога была
мучительной. Я пришел на час раньше, надеясь за это время привыкнуть к залу и
постепенно приходящей публике, вместо того, чтобы без подготовки выйти к
алчной аудитории. Едва вошел, краска бросилась мне в лицо, ноги подкосились,
и я должен был сесть. Мне принесли стакан воды. Оправившись, я со страхом
заметил, что в зале находятся важные персоны и смущенные девушки. Сцена, на
которой стояли три стула, была обрамлена республиканскими флагами. Стул
посредине был предназначен для меня. Справа от меня был председатель, слева -
секретарь. Пока мы усаживлись, нас приветствовали несколькими смешками (они
вонзились мне в кожу, как занозы). Я обхватил голову руками, как бы изучая
свою речь, которую развернул с вдруг удивившей меня самого решимостью.
Секретарь встал и начал длинно излагать причины собрания, его постоянно
прерывали шутками те же, кто раньше смеялся. Я делал вид, что занят только
собственной речью, но не упускал ни одного из сарказмов. Секретарь скомкал
конец своего выступления и передал слово мне, кратко упомянув мой героизм при
сожжении флага. В зале стихли, наступила впечатляющая тишина. И я догадался,
что пришли послушать именно меня. Впервые в жизни я испытывал удовольствие,
которое позже нередко повторялось, - стал предметом "всеобщих ожиданий". Я
медленно встал, не зная еще, что буду делать. От напряжения я с трудом
подыскивал новые слова. Тянулись секунды, и в гнетущей тишине я не раскрывал
рта. Чем ее прервать? Чем же? Кровь прилила к моей голове и, вскинув руку
вызывающим жестом, я закричал во всю силу легких:
- Да здравствует Германия! Да здравствует Россия!
После чего ударом ноги отправил трибуну в первые ряды аудитории. Несколько
секунд царило нарастающее замешательство, но, против моего ожидания, на меня
больше никто не обращал внимания. Зал, разделившись на несколько лагерей,
дрался, ругался, спорил. Успокоившись, я ускользнул и побежал домой. Отец
спросил:
- Ну, как твоя речь?
-Отлично.
И это была правда. Мое заявление имело оригинальные политические
последствия. Мартин Вилланова, один из агитаторов области, так объяснил мое
странное поведение: "Больше нет ни союзников, ни побежденных. В Германии
революция. У нее столько же прав, как у победителей. А в России война
принесла самый обнадеживающий плод - революцию". Он добавлял, что пинок ногой
по трибуне имел целью лишь расшевелить публику, слишком неповоротливую для
осмысления моей политической мысли.
На другой день на демонстрации я уже шел с кортежем и тащил немецкий флаг.
Рядом Мартин Вилланова размахивал знаменем с инициалами Страны Советов: СССР.
Это был, без сомнения, первый подобный стяг во всей Испании. Чуть позже груп-
па Виллановы решила назвать одну из улиц Фигераса именем президента Вудро
Вильсона. Мартин при Шел ко мне с большим флагом и попросил сделать на нем
надпись следующего содержания: "Фигерас чтит Вудро Вильсона, борца за свободу
малых народов". Мы поднялись на крышу и закрепили флаг на четырех бельевых
крючках. Я дал слово сразу же взяться за работу, чтобы на следующий день все
было готово. Наутро я проснулся с угрызениями совести, так как накануне ниче-
го не сделал. А если написать сейчас, не успеет высохнуть краска. Мне
казалось, что я нашел другой выход: если буквы вырезать на горизонтально
натянутом полотне, слова проявятся голубизной неба. Однако, перейдя к делу, я
понял: ткань настолько плотная, что ножницами ее не разрезать. Тогда я взял
большой кухонный нож и проткнул им полотно, но получилась слишком большая ды-
ра. После ряда неудачных попыток я изобрел новую, не менее безумную технику.
Речь шла о том, чтобы выжечь "гроссо модо" (в общих чертах) и затем
подровнять буквы. Я приготовил несколько ведер воды на случай, если полотно
загорится. Само собой, только я зажег огонь - и погасить пламя стоило больших
трудов. После двух часов работы результат был катастрофическим. На ткани зия-
ли две дыры: поменьше - от ножа, побольше - от огня. Все было кончено. У меня
больше не было времени. Обескураженный, измученный, я заметил, что натянутое
на четырех крючках полотно похоже на удобный гамак. Я развалился на нем и по-
качивался так славно, что едва не заснул. Но я помнил, что отец предостерегал
меня: берегись солнца, заснешь на солнцепеке - можешь получить инсульт. Я
разделся и поставил ведро воды прямо под дырой в полотне. Лежа на животе в
этом импровизированном гамаке, я мог сунуть голову в дыру и освежиться.
Отверстие, увы, все увеличивалось, и я вывалился бы совсем, если бы не
уцепился ногой за дыру от ножа. Чтобы подняться, достаточно было напрячь
ногу. Все шло как по маслу, пока я не согнул ногу и под моей тяжестью не
треснуло полотно. Я не мог вытащить голову из ведра, она застряла глубоко в
воде. Мое положение было не только смешным, но и трагическим: я был на
волоске от гибели. Дрыгая ногами, я лишь бесполезно раскачивал гамак. Я
задохнулся бы в этой нелепой позе, если бы меня не спас пришедший Мартин
Вилланова. Видя, что я не принес флаг, он прибежал ко мне домой узнать,
почему я опаздываю. Мартин нашел Сальвадора Дали полумертвым, почти утонувшим
в ведре воды - на той же крыше фигераса, где, несколькими годами ранее, он,
король-ребенок, познал пьянящее головокружение над пропастью.
- Что же ты там делал в чем мать родила, головой в ведре? А мэр уже на
месте! Вся толпа ждет уже полчаса. Отвечай, что ты делал?
На этот раз у меня был неожиданный ответ.
- Я изобретал противоподводную лодку(Нарссисе Монтуриол, как я уже
говорил, изобрел первую испанскую подводную лодку. В Фигерасе есть памятник
ему. Я всегда испытывал к нему ревность и питал честолюбивые надежды сделать
