тая, ее святая душа настолько выше всего самого человечного, и не мог
смириться с утратой существа, на которое бессознательно расчитывал невидимыми
изъянами своей души. Она была так добра, что я думал: "Этого хватит и на
меня". Она любила меня всепоглощающей и возвышенной любовью - а значит, не
могла заблуждаться. Даже мои злые выходки должны быть чем-то чудесным! Ее
смерть показалась мне насмешкой Судьбы. Невозможно, чтобы такое произошло с
ней или со мной. Мстительное чувство наполняло мое сердце. Стиснув зубы, я
поклялся, что вырву мать у смерти и судьбы, даже если потребуются для этого
снопы света, которые в один прекрасный день дико засверкают вокруг моего
прославленного имени!
Глава восьмая
Обучение славе - Исключение из
Мадридской Академии изящных искусств
-Дендизм-Тюрьма
Чтобы справиться с обилием всего нового, что хлынуло в наш дом, отец решил
завести толстую тетрадь, в которую заносил все, что касалось моих дел. По
этому случаю, он написал предисловие, предназначавшееся, разумеется, для
потомков. Вот его полный текст:
Сальвадор Дали и Доменеч, начинающий художник.
За двадцать один год забот, тревог и усилий я увидел наконец своего сына
готовым определиться в жизни. Отцовский долг - не такое уж легкое дело, как
кажется. Уступаешь во всем, позволяешь превзойти себя и отказываешь себе во
всех желаниях. Мы, родители, ни за что не хотели, чтобы сын полностью отдался
Искусству, к которому был предрасположен с детства. Я по-прежнему считаю, что
Искусство - это не способ заработать на жизнь. Это лишь развлечение души, ко-
торому можно предаваться на досуге. Добавлю - мы, родители, были убеждены,
что художнику трудно войти в число первых. Мы знали, сколько горечи, печали и
разочарования несет в себе неуспех, и делали все возможное, чтобы убедить сы-
на заняться другой свободной профессией по своему выбору. Но после того, как
он стал бакалавром, надо было признать очевидное: его призвание рисовать было
сильнее всего. Не считаю себя вправе препятствовать столь очевидному
призванию, учитывая к тому же "умственную лень", проявленную им во всех иных
сферах. Ныне я предлагаю своему сыну компромисс: пусть поступает в Мадридскую
Академию изящных искусств и проходит весь необходимый для получения звания
профессора живописи курс. Обладая этим званием, он сможет добиться
академической должности, которая обезопасит его от всяческих материальных
затруднений. Тогда он сможет полностью посвятить себя Искусству, и я буду
уверен в его будущности. К тому же он сможет вести творческую жизнь без
финансовых неустройств, ожесточающих неудачников. Ныне я обещаю приобретать
моему сыну все, в чем он материально нуждается, чтобы завершить свое
образование студента. Эта огромная обязанность для меня, поскольку я не
располагаю значительным состоянием и все расходы покрываю из заработков
нотариуса. А каждому известно, что нотариусы в Фигерасе не загребают деньги
лопатой. Сейчас мое дитя посещает занятия в школе, невзирая на препятствия,
зависящие не от него, а от отвратительной организации наших образовательных
центров. Официально он учится хорошо. За два года он занял два первых места,
одно по Истории Искусств, другое за "Этюд с цветами". Я пишу "официально",
потому что он мог бы учиться лучше, но увлечение живописью отвлекает его от
основных занятий. Почти все время он проводит, рисуя для себя самого картины,
которые потом отсылает на выставки. Приобретенный им успех превзошел все мои
ожидания. Я, вероятно, предпочел бы, чтобы эти успехи пришли позже, когда он
будет обеспечен должностью профессора, и таким образом избежит обязательных
искушений. Написав эти строки, я слукавил бы, утверждая, что успехи моего
сына мне не по душе. Даже если мой сын не станет профессором, меня достаточно
убедили окружающие, что его творческая направленность - не ошибка. Любая
другая карьера рискует увенчаться провалом, ибо он чувствует себя одаренным
исключительно в живописи.
Эта тетрадь содержит также документы о годах его пребывания в коллеже, об
исключении из него и времени, проведенном в тюрьме, - они представляют
интерес для тех, кто желал бы видеть в нем гражданина. Я веду записи каждый
день и делаю это впредь, пока буду в силах, собираю все - хорошее или плохое,
что имеет к нему отношение. По этим страницам можно понять истинную цену
моего сына как художника и гражданина. Пусть тот, кто вооружится терпением,
прочтет все и беспристрастно рассудит.
Фигерас, 31 декабря 1925 года.
Сальвадор Дали, нотариус.
Мы приехали в Мадрид с отцом и сестрой. Экзамен в Академию изящных
искусств заключался в выполнении рисунка по античной модели. Моя модель была
копией Бахуса Джакопо Сансовино. Надо было уложиться в шесть дней. Моя работа
шла нормально. Но на третий день отец, ожидая во дворе, пока я выйду, погово-
рил со смотрителем и тот выразил опасение, что меня не примут.
- Я не знаю, - сказал он, - насколько хорош или плох рисунок вашего сына,
но он нарушил экзаменационные правила. Там ясно указано, что рисунок должен
быть во всю величину листа. А ваш сын сделал его таким мелким, что
незаполненное место вряд ли посчитают полями.
С этой минуты мой отец перестал жить. Он не знал, что посоветовать мне:
рисовать заново или продолжить начатое невзирая ни на что. Во время прогулки
и вечером в кино он непрестанно повторял: "Найдешь ли ты в себе отвагу начать
все заново?" И после долгого молчания: "У тебя осталось три дня". А мне
доставляло даже какое-то удовольствие мучить отца. И все же его страх
передался мне. Перед сном он сказал:
- Постарайся выспаться и ни о чем не думать. Чтобы завтра принять решение,
ты должен быть в отличной форме.
На другой день я не раздумывая стер прежний рисунок. Но лист бумаги, кото-
рый вдруг стал чистым, как бы парализовал меня. Мои конкуренты работали
четвертый день и уже начинали штриховать тени. Еще сеанс - и работа их
завершена, останется только отделать детали. Чтобы стереть рисунок, мне
хватило полчаса. Усилием воли я вновь взялся за работу. Но оставшегося
времени было мало, чтобы набросать контуры нового рисунка - не пришлось бы
стирать также и его.
Отец ждал у входа.
- Ну, что у тебя получилось?
- Я все стер.
- И как идет новый рисунок?
- Я его еще не начинал. Только стирал и примеривался. Надо точно знать,
что я нарисую на этот раз.
- Ты прав, - ответил он, - но примериваться два часа - это слишком долго.
У тебя остаются два дня.
Каждый раз за столом он заставлял меня есть.
- Кушай получше. Ведь завтра тебе надо быть в форме.
Мы были раздражены. Моя сестра тоже выглядела неважно. Отец, мучаясь от
мысли, что не надо было стирать рисунок, за всю ночь не сомкнул глаз ни на
минуту. На следующий день я начал работу, даже не взглянув на модель, которую
знал назубок. И только к концу сеанса я понял, что рисунок получился чересчур
большим и на листе не поместятся ноги модели. Это было еще хуже, чем оставить
слишком большие поля. Я стер все еще раз.
У выхода я встретил отца, мертвенно-бледного от тревоги.
- Ну как?
- Слишком крупно! - ответил я.
- И что ты будешь делать?
- Я уже стер его.
Слезы выступили в его серо-голубых глазах.
- Ладно, сказал он, как бы уговаривая сам себя, - у тебя еще целый сеанс
завтра. Сколько раз ты делал рисунки меньше чем за два часа!
Но я-то знал, что это не по силам человеку, ведь нужен был один день для
эскизов и еще один для теней. Все было испорчено. Мой отец тоже знал это. Как
мне вернуться в Фигерас с позором, мне, который был там первым Месье Нуньес
уверял, что меня примут на ура, даже если мой рисунок окажется одним из самых
посредственных.
- Если ты не сдашь этот экзамен, - сказал отец, - то из-за моей ошибки и
по вине этого дебильного смотрителя. Зачем он вмешался? Если твой рисунок был
хорош, какое значение имели размеры?
Я зло ответил:
- Я тебе говорил об этом! Хорошо нарисованная вещь видна сразу.
- Но ты же сам признал, что рисунок был слишком мелким, - с сожалением
возразил он, накручивая на палец прядь волос.
- Я не говорил, что он был слишком мелкий. Я только сказал: мелкий.
- А я подумал, что ты мне сказал: он слишком мелкий. Может, и такой
подошел бы? Укажи мне его точные размеры, чтобы я понял.
Вот тут-то я его помучаю.
- Мы столько обсуждали размеры, что мне трудно вспомнить точно. Мне кажет-
ся, что мой рисунок был в самый раз, мелкий, но не слишком.
- Попробуй все-таки вспомнить. Он был такой?
И отец показал мне вилку.
- Разве я сравнивал мой рисунок с гнутой вилкой?
- Представь себе, - спокойно сказал он. - Посмотри на этот нож. Вот такого
размера?
- Кажется, да, а может, и нет.
- Так да или нет? - в бешенстве потребовал он.
- Может, да, может, нет.
Отец взад-вперед ходил по комнате в тревоге и ярости. Он бросил на пол ку-
сочек хлеба и встал на колени:
- Он был маленький, как этот хлеб, или большой, как этот зеркальный шкаф?
Сестра заплакала - и мы пошли в уже знакомый кинотеатр. В антракте все
обернулись посмотреть на меня, как на что-то необычайное. Я выглядел как
переодетый актер: трость с позолоченным набалдашником, бархатный пиджак,
волосы, длинные, как у женщины, бакенбарды, наполовину покрывшие щеки. Две
девочки рассматривали меня с раскрытыми ртами. Отец забеспокоился:
- Скоро мы уже не сможем никуда пойти с тобой. Стоило отпускать волосы и
отращивать бакенбарды, чтобы вернуться в Фигерас с поджатым хвостом.
Уже второй день его голубые глаза смотрели горько и устало. Он уже даже не
накручивал на палец прядь белых волос, которая сейчас торчала как рог и
воплощала всю его муку. Следующий день начался хмуро и сулил полное
поражение. Я был готов ко всему. Никакой провал не мог быть хуже тех минут,
что мы пережили накануне. С самого начала сеанса я принялся за работу. И за
час закончил все, даже самые легкие тени. Все оставшееся время я восторгался
изяществом своего творения, как вдруг заметил, что рисунок совсем крошечный,
даже меньше первого.
У входа отец читал какой-то журнал. Не решаясь расспрашивать меня, он
ждал, что я скажу.
- У меня получился удивительный рисунок.
И чуть погодя добавил:
- Жаль, что он меньше первого.
Эти слова произвели эффект разорвавшейся бомбы. Однако итоги экзамена были
не менее ошеломительными. Меня приняли в Академию изящных искусств со следую-
щим примечанием: "Несмотря на то, что рисунок выполнен не в указанных
размерах, он настолько совершенен, что жюри принимает его".
Отец с сестрой уехали, и я остался один в комфортабельной комнате
Студенческой Резиденции. Чтобы поселиться там, нужны были отличные
рекомендации. Там жили отпрыски лучших испанских семейств. Вскоре я начал
посещать занятия Академии изящных искусств. И это занимало все мое время. Я
не болтался по улицам, никогда не ходил в кино, не посещал своих товарищей по
Резиденции. Я возвращался и закрывался у себя в комнате, чтобы продолжать
работать в одиночестве. В воскресные утра я ходил в музей Прадо и брал
каталоги картин разных школ. Путь от Резиденции до Академии и обратно стоил
одну песету. Многие месяцы эта песета была моей единственной ежедневной
тратой. Отец, уведомленный директором и поэтом Маркина (под опекой которого
оставил меня) о том, что я веду жизнь отшельника, тревожился. Несколько раз
он писал мне, советуя путешествовать по окрестностям, ходить в театр, делать
