направляясь в кафе, где были завсегдатаями. Я, зная, что Лорка будет блистать
там подобно бриллианту, внезапно убегал и исчезал дня на три. Куда я исчезал?
- никто никогда не мог выпытать у меня тайну этих побегов, и я пока не
намерен ее раскрывать.
Одна из моих любимых забав заключалась в следующем: я погружал в виски
банковские билеты и ждал, чтобы они размокли. Я любил это делать перед одной
из полусветских дам, причем мы с утонченной скупостью обсуждали указанные на
них суммы. И вот после года распущенности мне сообщили о моем окончательном
исключении из Академии. Официальный указ об этом, подписанный королем,
появился в "Ла Гасета" 20 октября 1926 года. В своем "Автопортрете в
анекдотах" я изложил инцидент, который определил мое исключение. Могу только
добавить, что я не был ни удивлен, ни разозлен. Любое жюри решило бы так же.
Я надеялся, что этот окончательный приговор положил конец моей разгульной
жизни. Мне хотелось вернуться в Фигерас и поработать в течение года, а потом
убедить отца, что мне нужно продолжить образование в Париже. А уж в Париже я
бы показал себя!
Последний день в Мадриде. Я исходил сотни улиц, которых раньше не замечал,
- они так глубоко отражают сущность этого города, в котором народ и
аристократия связали свою судьбу в одной и той же истории. В кристалльном
воздухе октября Мадрид блестел как большая голая кость, слегка окрашенная
оттенками розового цвета. Вечером я уселся в своем любимом уголке Ректорского
клуба и, против обыкновения, выпил всего два виски. Я так и просидел в углу
до зари, а когда вышел, ко мне пристала какая-то маленькая старушонка в
лохмотьях, прося милостыню. Я не обратил на нее никакого внимания и
направился к Испанскому Банку, где миловидная девушка продавала гардении. Я
дал ей сто песет за весь букет, потом внезапно вернулся к этой малышке и
подарил ей его. Немного отошел и обернулся, чтобы увидеть ее в рассеянном
свете зари, вросшую как соляной столб в край тротуара. Корзина гардений в ее
руках .была как белое пятно.
На другой день я уехал с пустыми чемоданами, просто поленился уложиться.
Мое возвращение в Фигерас потрясло семью. Исключен и без единой рубашки, что-
бы переодеться! Какое ждет меня будущее! Чтобы утешить их, я повторял:
- Клянусь, я думал, что уложил чемоданы, но должно быть, перепутал со сво-
им отъездом два года назад.
Отец был подавлен. Исключение разбило его надежды, что мне удастся сделать
официальную карьеру. Он и сестра позировали мне для рисунка графитом, одного
из самых удачных в тот период. В выражении его лица можно уловить грусть,
снедавшую отца в те дни. Эти рисунки сделаны в строгой классической манере, я
все больше пытался связать свой опыт кубиста с традицией. Несколько моих кар-
тин были выставлены в больших галереях Мадрида и Барселоны. Далмо, с фигурой
одного из персонажей Эль Греко, посвятил мне персональную выставку в своем
магазине, одном из самых анти-авангардистских. Об этом много толковали. Я ос-
тавался равнодушным к спорам, занятый работой в фигерасской мастерской.
Но слухи о том, что в Испании появился новый художник, донеслись и до
Парижа. Пикассо, проезжая через Барселону, увидел мою "Девушку со спины" и
очень хвалил ее. Об этом я узнал из письма Поля Розенберга, который просил
фотографии моих работ, а я нарочно их не выслал. Я знал, что в день моего
приезда в столицу всех их заткну за пояс.
Впервые я пробыл в Париже всего неделю с тетушкой и сестрой. Состоялось
три важных визита: в Версаль, в музей Гревен и к Пикассо. Меня представил Пи-
кассо художниккубист Мануэль Анхело Ортис из Гранады, с которым меня познако-
мил Лорка. Я приехал к Пикассо на улицу Ла Боети такой взволнованный и почти-
тельный, как будто был на приеме у самого папы.
- Я пришел к вам прежде чем посетить Лувр, - сказал я ему.
- И правильно сделали, - ответил он.
Я принес бережно упакованную маленькую картину "Девушка из Фигераса". Он
рассматривал ее в течение четверти часа и не сделал ни одного комментария.
Потом мы поднялись на верхний этаж, и Пикассо показал мне множество картин.
Он ходил взад-вперед, таскал огромные холсты и устанавливал их на мольберте.
В загроможденном хаосе мастерской он находил все, что хотел показать мне, со-
вершая титанический труд для меня одного. С каждым следующим холстом он
бросал на меня такой мудрый и живой взгляд, что я вздрагивал. Я уходил, также
не сказав ни слова. На пороге мы обменялись взглядами, означавшими:
"Понимаешь?"-"Понимаю!"
Вернувшись, я устроил вторую выставку в галерее Далмо и послал картины в
Зал Иберийских художников Мадрида. Моя популярность укрепилась.
Как-то пришла телеграмма от Жоана Миро, уже хорошо известного в 1926 году,
он сообщал мне, что приедет в Фигерас в сопровождении своего торговца Пьера
Лойба. Мой отец разволновался и поверил, что мне необходимо поехать в Париж
надолго. Миро понравились мои последние картины, и он великодушно взял меня
под свое покровительство. Зато Пьер Лойб отнесся к моим произведениям с
искренним скептицизмом. Пока Лойб беседовал с моей сестрой, Миро отозвал меня
в сторонку:
- Эти парижане, - сказал он, - намного глупее, чем мы думаем. Вы убедитесь
в этом, когда приедете. Но это не так легко, как кажется.
А через неделю я получил письмо от Пьера Лойба, который, вместо того, что-
бы предложить блестящий контракт, написал мне дословно следующее: "Ставьте
меня в известность о своей деятельности, но то, что вы делаете, для начала
очень невнятно и лишено индивидуальности. Работайте, работайте! Развивайте
ваши бесспорные способности. Надеюсь, что придет день, когда я смогу заняться
вами".
Почти одновременно отец получил письмо от Миро, который объяснял ему, как
мне необходимо поехать в Париж, и заканчивал так: "Я совершенно уверен, что
вашего сына ждет блестящее будущее".
Примерно в то же время Луис Бунюэль рассказал мне идею фильма, который он
хотел поставить, а его мать финансировать. Его идея показалась мне
сомнительной и примитивно авангардистской: ожившая от первой до последней
страницы газета. Финал: газету подметает с тротуара гарсон из кафе. Я сказал,
что это отдает дешевой сентиментальностью, не стоит ломаного гроша, но у меня
есть другой сюжет, короткий и гениальный, совершенно иной, чем современное
кино. И правда, сценарий у меня был уже написан. Бунюэль был в восторге и
сообщил мне, что приедет в Фигерас. Мы стали работать вместе, уточняя
второстепенные детали фильма, который должен был называться "Андалузский
пес". С нашим произведением Бунюэль уехал в Париж. Он взялся за постановку и
монтаж. Немного позднее, уже находясь в Париже, я вблизи наблюдал за ходом
нашего фильма, участвуя в постановке и бесконечно беседуя каждый вечер с
Бунюэлем, который автоматически соглашался со всеми моими предложениями.
Но до этого было еще два месяца. Пока я готовился к отъезду, я оттачивал
свою линию поведения с помощью маленького ядра барселонских интеллектуалов,
группировавшихся вокруг журнала "Друзья искусства". Я управлял этой группой
по своему желанию и своими трюками будоражил артистическую среду Барселоны
так же, как в Фигерасе. Этот опыт пригодился, прежде чем подняться к вершинам
Парижа, особенно для проверки эффектности моих самых разных и противоречивых
"трюков". Накапливаясь, они невольно уже входили в Историю. У меня всегда был
дар легко подчинять себе свое окружение и какое наслаждение, когда вокруг те-
бя люди, входящие во мрак этого чистилища без малейшего колебания.(Совсем не-
давно, в предисловии каталога из моих выставок, подписанном моим псевдонимом
Хасинто Фелипе, я, между прочим, предложил написать обо мне эссе с примерным
названием "Антисюрреалист Дали". Мне нужны были различные доводы, своего рода
"паспорта", поскольку я сам слишком большой дипломат, чтобы первым произнести
эти слова. Статья не заставила себя ждать (заглавие было приблизительно такое
же, как мое) и появилась в скромном, но симпатичном журнале, издаваемом моло-
дым поэтом Шарлем Анри Фором.)
Я приехал в Париж, памятуя о названии какого-то романа, прочитанного в Ис-
пании: "Или Цезарь, или Никто". Я взял такси и спросил водителя:
- Вы знаете хорошие бордели?
Слегка обидевшись, он все же ответил мне с отеческими нотками:
- Садитесь, садитесь, сударь, и не беспокойтесь, я их прекрасно знаю.
Все я не увидел, но побывал во многих, а кое-какие мне чрезвычайно
понравились. В "Шабанэ" мне больше всего понравилась обстановка. Меня
восхитили эротическое ложе, заказанное Франсуа-Жозефом для удовлетворения
многочисленных желаний, лепные ванны в форме лебедя, лестницы из пемзы,
зеркала и позументы Второй Империи. Если бы я должен был выбрать три места в
мире, которые произвели на меня самое глубокое впечатление, я сказал бы: дом
"Шабанэ" было самое таинственное и самое уродливое "эротическое" место, Театр
"Паладио" в Висене -самое таинственное и самое эстетически-божественное, а
вход в гробницы испанских королей в Эскуриале - самое таинственное и самое
прекрасное из кладбищ в мире. Поэтому для меня эротизм должен быть всегда
некрасивым, эстетизм - божественным, а смерть - прекрасной. Если внутреннее
убранство борделей очаровало меня, то девушки, наоборот, показались
неподходящими. Их прозаичность и вульгарность были противоположностью тому,
что мне требовалось для моих рузнузданных фантазий. К этим я не притронусь,
пообещал я себе, увидев их появляющимися одна за другой, заспанных и
перепуганных, как будто их только что подняли с постели. Единственная
возможность была - воспользоваться обстановкой и, может быть, взять одну из
подобных "Креолок" в качестве "помощницы". Но женщин надо было где-то найти и
привезти с собой. В любом случае это посещение не было бесполезным: всю жизнь
я могу питать свои эротические мечты невероятными аксессуарами,
подсмотренными в борделях.
Затем я направился к Жоану Миро. Мы вместе пообедали. Он молчал или
говорил очень мало(Миро рассказал мне марсельский анекдот. Путешественник
обещает своему другу провезти попугая из Африки: Вернувшись, он вспоминает,
что забыл о попугае, и покупает сову, которую перекрашивает в зеленый цвет.
Спустя какое-то время друзья встречаются и один спрашивает другого: "Как
поживает попугай, которого я тебе подарил? Уже говорит?" "Нет, - отвечает
друг, -он пока не разговаривает, он размышляет".) и сообщил мне, что вечером
познакомит меня с Маргарит. Я думал, что речь идет о бельгийском художнике,
которого я считал одним из интереснейших творцов нашего времени. Когда я
узнал, что этот художник был женщиной, а не мужчиной, как я думал, я
загорелся и решил, даже если она будет не очень красивой, я влюблюсь в нее.
- Она очень элегантная? - спросил я у Миро.
- О нет, она очень проста.
Мое беспокойство росло. Проста или нет, надо будет сопроводить ее в "Шаба-
нэ". Вечером Маргарит пришла в мастерскую Миро на улице Турлак. Это была
высокая и худая девушка с маленьким подвижным лицом, похожим на ожившую
голову покойника. Я сразу отказался от всяких эротических проектов, но был
очарован этим странным существом, которое, в довершение ко всему, говорило не
больше, чем Миро. Мы поужинали в ресторане на площади Пигаль печенкой и
довольно хорошим вином. Это был самый спокойный и самый интригующий ужин в
моей жизни с самыми немыми гостями. Единственный вопрос, который мне задал
Миро: есть ли у меня смокинг. Голос его был очень озабоченным. Я попробовал
по их загадочным произведениям воссоздать их мысли и привычки, а также их
интимные и идеологические отношения.
- Надо заказать смокинг. Мы будем выходить в свет.
