монополию и употребляющей их согласно параграфам. Она была проста, но такой
простотой, к которой других приводит лишь трудный и болезненный опыт. Для
сравнения, раз дело идет о женщине, мы приведем избитый пример: драгоценное
платье, выглядевшее так, как будто за него заплачено по всем доступной цене.
Следующим утром Джесси встала не в духе, но, бросив взгляд на туалетное
зеркало, не смогла удержаться от улыбки. Всегда ее удивляло разноречие
отражения и внутренних ощущений при дурной минуте: молодая девушка в
зеркале, с ее гладкими плечами и ясным взглядом, казалось, никогда не знает
скверного настроения. В такие моменты Джесси чувствовала себя чуждой своему
образу и сомневалась в его правдивости.
Взгляд на зеркало снял все же паутину с ее лица. Вчерашние мысли,
возникшие после сцены с сестрой, досаждали ей, пока она причесывалась, но
властвовать над ней не могли. По достижении совершеннолетия Джесси
намеревалась отправиться в далекое путешествие с подругой своей, Евой
Страттон, а по возвращении поселиться в Унгане, чтобы не встречаться с
сестрой. Пока она ничего не говорила ей об этом, но не могла, в глубине
души, простить ей то страшное оружие, которым пользовалась Моргиана во время
припадков душевного обнажения. Как ни жалела Джесси сестру, - разум ее
отказывался исходить мукой по причинам непоправимым, как не могло бы зеленое
дерево признать праведным гнет упавшего на него сухого ствола. Иное дело,
если бы от нее зависело помочь Моргиане, - и она не однократно размышляла об
этом, - Джесси не задумалась бы отдать богатство и красоту.
Ненависть есть высшая степень бесчеловечности, превращенная в страсть;
тот счастлив, кто не испытал ее внимательного соседства. Джесси рассмеялась
бы, если бы ей сказали, что Моргиана действительно ее ненавидит, и в
ненависти своей близка к тому, чтобы рыдать у ее ног, вымаливая прощение,
как отдых от непосильной работы. Все другие женщины, красивые или
хорошенькие, вызывали у Моргианы лишь горькое и злое волнение, готовое
перейти в критику. Но Джесси стояла особо, как главное слово молодости и
нежности. Для Моргианы была она - весь тот мир в едином лице, выросший рядом
с ней.
Что касается Джесси, ею овладевала иногда легкая грусть, когда, под
влиянием болезненного разговора с сестрой, она, проходя или проезжая улицей,
отыскивала в толпе лица, беспощадно отмеченные природой, с тем, чтобы в
чем-то оправдать их своим ясным и точным зрением. Но очень редко Джесси
размышляла об этих трудных, больных вещах с бесстрашием рыцаря, пускающегося
в страну чудовищ. Ее мысли, само собой, поворачивались к иным предметам
мышления. Неестественное усилие рассеивалось, беспомощная философия
рушилась, и Джесси возвращалась в свой мир, радуясь, что живет.
К завтраку Моргиана появилась степенной, со снисходительно насмешливым
видом, как будто не она, а Джесси делала вчера вечером удушливые признания.
Молчаливое, вопросительное настроение сестер от коротких замечаний перешло к
разговору. Так как предстоял ремонт, Моргиана заявила, что на днях переедет
в "Зеленую флейту", а Джесси сообщила, что временно переберется в
библиотеку. Из библиотеки был отдельный выход; та часть дома, где помещалась
Джесси, не требовала ремонта; почти во всех остальных помещениях оказались
изъяны. После землетрясения минувшей зимы осыпались лепные карнизы,
расстроилась пригонка дверей; во многих местах отстала штукатурка, порвав
обои.
- Я буду просыпаться, - сказала Джесси, придя в хорошее настроение, - в
библиотеке, бросая невежественные взгляды на ученые заглавия. Однако вся
научная эманация заберется в меня. Я уверена, что к осени, когда ты
вернешься, - но ты будешь ведь приезжать? - я стану, без причины,
профессором. Великое дело - латынь!
Говоря так, она разбила яйцо и погрузила в рот полную ложечку его
содержимого. Она медленно вынимала ложечку на сомкнутых губ, как внезапная
мысль - "цыпленок не осуществился, погиб..." - некстати рассмешила ее. В
скаредно-жалостной мысли этой - выскажи ее кто-нибудь серьезно - клокотала
пышная глупость. По таинству ассоциации, Джесси мгновенно представила
чопорного человека, явившегося в общество при всем параде, но забыв надеть
штаны. "Цыпленок есть принцип", - сказал он, достойно подрагивая волосатым
коленом... Пища, залегшая среди белых зубов Джесси, остановилась, от ног до
головы ее потряс смех; ни проглотить, ни выплюнуть набранное в рот она не
имела силы и, не совладав, вся красная от страха закашляться, Джесси
прыснула смехом и яйцом прямо на стол.
- О, мне что-то весело! - через силу произнесла она, когда отдышалась и
вытерла смешливые слезы. Взгляд Моргианы остановился на ней с замкнутым
выражением. - Моргиана! Медведик ты плюшевый!
- Чем вызван твой припадок? - спросила ее сестра.
- Когда смешно, то все равно от чего смешно, - оправдывалась Джесси. -
Теперь уже не смешно. А из яйца... - она одолела приступ веселья, иначе
опять залилась бы хохотом, - мог выйти цыпленок. Это верно. Мори. Вот мне и
стало смешно.
Если бы Моргиана не чувствовала так остро всю правду и невинную прелесть
этой пустяшной выходки, ей было бы легче. Робко взглянув на сестру, Джесси
выпрямилась, повела бровью и стала смотреть в тарелку. Тогда, из внезапной,
фальшивой прихоти, которой устыдилась сама, Моргиана громко захохотала, и
этот запоздалый смех по приказу сделал ее отвратительной.
После завтрака Моргиана поднялась первой, чтобы ехать - как она сказала
Джесси - к нотариусу. Джесси не интересовалась деньгами; роль сестры в
финансовых и нотариальных делах рассматривала она как подвиг. Они расстались
миролюбиво. Затем Джесси вспомнила о билетах; она сказала: - "Ах, ах", - и
попеняла себе.
Глава III
Вчера Джесси твердо решила развезти утром своим знакомым порученные ей
десять билетов на спектакль в пользу престарелых музыкантов оперы. Она
откладывала это три дня. Вчера стояла пасмурная погода; рассчитывая, что
сегодня польет дождь, Джесси охотно постановила употребить дурной день для
посещения семейств Ватсонов, Апербаумов, Гардингов и других неприступных
крепостей, где только она, с ее небрежной и беззаботной манерой, могла
пограбить, не вызывая особого раздражения, свойственного самомнению,
отлитому из золота. Как раз теперь дурная погода кончилась; небо и земля
сияли, кричали. Уже с утра Джесси коснулась стрела движения, звукнув над ее
ухом, как брошенное на бегу слово. Но по городу ей не хотелось ехать.
"Завтра, завтра, не сегодня, - так ленивцы говорят", - рассеянно твердила
девушка, начиная расхаживать по дому без цели, но с удовольствием, переходя
из помещения в помещение. "А сегодня отдохну, завтра свой урок начну!"
Мебель имела выспавшийся, оживленный вид: на лаке блестело солнце; высокие
окна соединяли голубизну неба с раздольем паркета или ковром - матовыми
лучами, переходящими на полу в золотой блеск. Джесси обошла все нижние
комнаты; зашла даже в кабинет Тренгана, стоявший после его смерти
нетронутым, и обратила внимание на картину "Леди Годива".
По безлюдной улице ехала на коне, шагом, измученная, нагая женщина, -
прекрасная, со слезами в глазах, стараясь скрыть наготу плащом длинных
волос. Слуга, который вел ее коня за узду, шел, опустив голову. Хотя наглухо
были закрыты ставни окон, существовал один человек, видевший леди Годиву, -
сам зритель картины; и это показалось Джесси обманом. "Как же так, - сказала
она, - из сострадания и деликатности жители того города заперли ставни и не
выходили на улицу, пока несчастная наказанная леди мучилась от холода и
стыда; и жителей тех, верно, было не более двух или трех тысяч, - а сколько
теперь зрителей видело Годиву на полотне?! И я в том числе. О, те жители
были деликатнее нас! Если уж изображать случай с Годивой, то надо быть
верным его духу: нарисуй внутренность дома с закрытыми ставнями, где в
трепете и негодовании - потому что слышат медленный стук копыт - столпились
жильцы; они молчат, насупясь; один из них говорит рукой: "Ни слова об этом.
Тс-с!" Но в щель ставни проник бледный луч света. Это и есть Годива".
Так рассуждая, Джесси вышла из кабинета и увидела служанок, которые
скатывали ковер. "Уже выколачивали третьего дня, - сказала Джесси, - зачем
теперь выносить?"
Джесси не вмешивалась в хозяйство, но если на что-нибудь случайно
обращала внимание, ей повиновались беспрекословно, - вздумай она даже
отменить приказание Моргианы. Для этого Джесси не делала никаких усилий.
Служанки, две молодые женщины, поспешно объяснили, что ковры выносятся ввиду
наступающего ремонта. При этом одна из служанок, Герда, машинально взглянула
на трещину потолка. Джесси вспомнила землетрясение.
- Вы у нас уже служили тогда?
- Я служила, - ответила краснощекая, тугого сложения, Эрмина. - Герда
поступила через неделю после того.
- Ну да, я припоминаю теперь, - сказала Джесси, рассматривая беловолосую
Герду и улыбаясь. - Вы обе с севера? Не так ли? А что, у вас бывает
землетрясение?
Служанки переглянулась и рассмеялись.
- Никогда, - сказала Эрмина. - У нас нет ничего такого: ни моря, ни гор.
Зато у нас зима: семь месяцев, мороз здоровый, а снег выше головы - чистое
серебро!
- Какая гадость! - возмутилась Джесси.
- О, нет, не говорите так, барышня, - сказала Герда, - зимой очень
весело.
- Я никогда не видела снега, - объяснила Джесси, - но я читала о нем, и
мне кажется, что семь месяцев ходить по колено в замерзшей воде -
удовольствие сомнительное!
Перебивая одна другую, служанки, как умели, рассказали зимнюю жизнь:
натопленный дом, езда в санях, мороз, скрипучий снег, коньки, лыжи и то, что
называется: "щеки горят".
- Но ведь это только привычка, - возразила Джесси, немного сердясь, -
поставим вопрос прямо: хочется вам, сию минуту, отправиться на свою родину?
Как раз там теперь... что у нас? Апрель; там теперь сани, очаг и лыжи.
Отбросьте патриотизм и взгляните на сад, - она кивнула в сторону окна, -
тогда, если хватит духа солгать, - пожалуйста!
- Конечно, здесь о-очень красиво... - протянула Эрмина.
- Цветов такая масса! - сказала с жадностью Герда. Джесси сдвинула брови.
- Да или нет? Под знамя юга или в замерзшие болота севера?
- Что ж, - просто сказала Герда, - мы еще молоды, поживем здесь.
- Ну, что вы за лукавое существо! - воскликнула Джесси. - Как можете вы,
в таком случае, желать, чтобы ваше цветущее лицо было семь месяцев в году
обращено к ледяным кучам? Что это? Что это за звуки?!
Женщины умолкли, прислушиваясь. Через раскрытые окна слышались гневные
восклицания и тяжкие, глухие шлепки.
- Опять! - вырвалось у Эрмины. Джесси внимательно всмотрелась в нее.
- Это еще что?! - спросила она.
- Садовник и конюх! - воскликнула Герда, порываясь бежать к окну. - Уж я
унимала их вчера! Это из-за Мальвины. Или не знаю почему. Совершенное
безобразие!
- Что? Драка? - немилостиво осведомилась Джесси.
- О, барышня, не говорите на нас! Джесси успокоила их жестом и быстро
направилась к выходу, представляя эффектный гром своего появления.
Когда, заложив руки за спину, она остановилась на границе закоулка,
отделяющего сарай от конюшни, картина представилась ей такая: конюх Билль,
без пиджака, засучив рукава рубашки, одолевал отступающего, но все еще
стойкого Саватье. Садовник, бледный и окровавленный, смотрел на врага в
упор, ловя момент ударить правой рукой, а левой защищаясь от ударов,
падавших быстро и тяжело. Что касается Билля, то его здоровенное лицо только
