И аплодисменты тут были другие. Концерт кончился, мы вышли
на улицу, подождали Кивена. На улице он выглядел обыкновенным
парнем, никак не скажешь: это певец. Сколько раз я наблюдал
превращение, которое происходит с артистом: только что он
блистал на сцене, недосягаемый, ни на кого не похожий, и вот он
на улице, неотличимый от усталых прохожих.
Нас познакомили. Мы стояли, улыбались, хвалили песни,
опять улыбались.
Было жаль расставаться, тем более что расставаться
приходилось навсегда. В Австралии каждая встреча была
единственной, каждое прощание - навсегда.
Кивен устал - в этот вечер состоялось два выступления. Был
час ночи, и все же, нарушая все правила приличия, мы не хотели
расставаться, у нас было такое чувство, что вечер не кончен.
Надо доверять своему чувству, - оказалось, что и у остальных
такое чувство, все обрадовались, и Кивен обрадовался, и даже
наш чинный Джон Хейсс обрадовался.
- Поехали, - сказал Кивен.
Мы не стали его спрашивать, куда. Мы кружили за ним по
пустым улицам Сиднея. Остановились у низкого темного коттеджа.
Кивен постучал в окно, зажегся свет, замелькали тени. Кивен
исчез, потом появился, мы пошли за ним.
Молодая женщина сворачивала матрац, на полу ее муж,
огромный, о котором нельзя было сказать, чего в нем больше -
высоты или худобы, натягивал на себя рубаху. Ясно, что мы их
разбудили. Они принимали нас мужественно, с тем
гостеприимством, какое могут оказать очень хорошие люди,
которых подняли с постели.
Парень протянул нам руку:
- Дейлин Эфлин.
Рука у него была огромная. У него все было огромное:
рубаха, голос, черты лица, улыбка. Он был певец, так же как и
Кивен. Жена его достала из шкафа все, какие были, бутылки с
остатками вина, потом мы вместе с хозяевами принялись варить
кофе, потом начались песни. Дейлин пел ирландские песни, песни
пастухов, песни протеста. Это были песни против воинской
повинности, против военщины, песни студентов, не желающих идти
в армию. Когда Дейлин уставал, его сменял Кивен. Они пели
разно, их нельзя было сравнивать и решать, кто лучше. Голос
Дейлина был для площадей - медленный, мощный голос, который
ничто не могло заглушить. Вдруг он запел наши советские песни.
Мы пробовали подпевать ему, но где-то в середине оставляли его
одного, поскольку оказалось, что ни одной песни мы не знаем до
конца.
Джон Хейсс, как самый старший среди нас, сидел на
единственном стуле. Джону было много за шестьдесят, и мы
боялись его переутомить. Но он разошелся. Было три часа ночи, а
он и не думал о сне. Он сидел сияющий и удивленный. За
последние два дня его удивление нарастало. Он менялся у нас на
глазах. Поначалу это был вполне респектабельный господин,
который любезно сопровождал нас, как президент "Феллоушип"
писателей Сиднея, он поехал с нами на собачьи бега, на которых
он никогда не бывал, он вместе с нами впервые посетил Новый
театр, потом этот подвал и теперь Дейлина. Он вдруг открыл для
себя Сидней, о котором он и не подозревал, хоть прожил тут всю
жизнь.
Кивен Путч, Дейлин, Рольф - в Сиднее появляется все больше
таких певцов, выступающих во всяких рабочих клубах, кафе,
подвальчиках. Иногда они сами сочиняют песни, перекладывают на
музыку стихи австралийских поэтов.
В Перте мы познакомились с певцом Джозефом Джоном. Он
подошел к нам на собрании писателей и подарил несколько своих
пластинок. Посреди разговора Джозеф вдруг встал и запел во весь
голос. Без аккомпанемента. Ни с того ни с сего. От полноты
чувства. Вскоре мы привыкли к тому, что он может петь в любой
обстановке, по первой просьбе и без всякой просьбы. Он пел за
рулем в машине, он пел у себя дома и ночью в парке. Он пел
песню в память Альберта Наматжиры, песни строителей,
золотоискателей, песни солдат.
- Это ведь не совсем мои песни, - говорил он, - я пою то,
что подслушал у костров, на дорогах страны.
Он был охотником, шофером, каменщиком, дорожником и всегда
- певцом. Его очень интересовало, есть ли у нас что-то похожее.
Я вспомнил Окуджаву, Городницкого, Матвееву, Высоцкого... Я сам
не ожидал, сколько их набиралось, а скольких я не знал, только
слышал песни где-то у лесных костров, под гитару, в субботних
электричках. Я вспомнил свой разговор с одним очень известным,
очень благополучным, очень круглым поэтом. С какой яростью он
поносил эту бесприютную песню.
- Да, - вздохнул я, - конечно, есть... Джозеф не понял
моего вздоха. Ну и бог с ним. Врать я не хотел, и правду
говорить я тоже не хотел.
"ОДНОРУКИЙ БАНДИТ"
Джон Хейсс пригласил нас в свой клуб - пообедать.
Представления о клубах у меня были случайные.
Я знал, что клубов в Австралии много, что они совсем не
похожи на наши клубы.
Последнее подтвердилось немедленно, у входа в клуб, - меня
не пускали без галстука.
- Ага, что я говорил, - сказал я, хотя ничего такого я не
говорил.
Джон Хейсс виновато улыбнулся: дурацкое правило, но ничего
не поделаешь - слишком респектабельный клуб.
Посредством улыбки Джон Хейсс мог выразить что угодно.
Там, где другим нужен монолог, ему достаточно было улыбнуться,
при этом его улыбка всегда оставалась доброй и деликатной. Имея
такую улыбку, Джон не нуждался в переводчике. Я понимал его
свободно. Будучи президентом "Феллоушип" писателей Сиднея, Джон
Хейсс выходил на трибуну и улыбался, это заменяло вступительную
речь. Допустим, я и преувеличиваю, но самую малость.
Итак, Джон Хейсс улыбнулся, а я развел руками. Галстука у
меня не было. И в отеле, в чемодане, у меня не было галстука.
Даже дома, в Ленинграде, у меня не было галстука. Так же как
Джон провел свою жизнь в галстуке, так я провел ее без
галстука.
Мне жаль было огорчать Джона, кроме того, мне хотелось
посмотреть австралийский клуб, мы подумывали, не пойти ли нам
купить галстук, но в это время портье сказал:
- Минуточку! - и вытащил из ящика связку галстуков.
Я плохо разбираюсь в галстуках, но я надеюсь, что таких
страшных галстуков еще никто не носил. Совершенно одинаковые,
вяло-рыжие, они не подходили ни к какому костюму, они были как
возмездие за мою нелюбовь к галстукам.
Я сунул голову в петлю, портье затянул ее на моей шее и
подмигнул:
- Не горюй, веревочная петля - хуже. Это меня утешило.
Правила были соблюдены, мы могли войти в клуб.
Он занимал два этажа. В бильярдной джентльмены играли в
бильярд, в читальне читали, в баре пили.
Клуб назывался клубом любителей-автомобилистов. Джон не
был любителем и не имел автомобиля. Оказывается, это ничего не
значило, Джон вступил в клуб потому, что ему нравился клубный
ресторан. Впрочем, любителей-автомобилистов тоже принимают в
этот клуб. Для вступления нужно получить рекомендации членов
клуба и заплатить взносы. Кроме этого клуба, Джон - член еще
двух клубов, также чем-то удобных ему.
Есть клубы рыбаков, журналистов, холостяков, спортивные
клубы, женские. Нет ничего легче, как организовать новый клуб.
Любой клуб - любителей бифштексов, любителей детективных
романов, клуб глухих, клуб сторонников солнечных часов...
Приятней всего создавать клуб в знак протеста против
старого руководства клуба, против казначея, против всякого
руководства. Это всегда находит поддержку. Австралиец терпеть
не может руководства - будь это председатель клуба,
полицейский, министр, профсоюзный вождь - власть не бывает
хорошей. Во всяком случае, поддерживать ее он не намерен, что
бы она там ни делала. Попробуйте создать клуб по указанию
сверху. Навязанное отвергается яростно, как насилие. Ни в одном
клубе, ни в одном общественном заведении я не видел портретов
главы правительства, министров, английского
генерал-губернатора. Почтение к властям - признак дурного тона.
Портреты английской королевы скорее привычка, чем любовь к
монархии.
В ресторане у Джона Хейсса был свой любимый столик,
официанты знали его привычки, его меню; пока мы обедали, его
несколько раз вызывали к телефону - было известно, что с
двенадцати до двух он находится здесь.
И этот клуб, и другие, в которых мы бывали, - довольно
демократичные организации, они пользуются популярностью во всех
слоях населения, можно посидеть в компании приятных тебе людей,
встретиться с друзьями, член клуба имеет право пригласить
гостей.
Рядом с рестораном помещалась небольшая комната, где
стояли автоматы для игры в покер. Вечером мы ужинали в другом
клубе, там тоже была такая комната.
Разумеется, я не мог удержаться и сыграл в покер с
автоматом. Процедура была проста: я опустил в щель шиллинг,
затем потянул рукоять на себя и отпустил. Завертелись диски с
цифрами, замигали лампочки - ж-ж-ж-ж... и ничего. В зависимости
от того, как совпадут цифры, можно выиграть фунт, десять
фунтов, двадцать. Это по условиям, так сказать - теоретически.
Я сыграл еще и еще. Казалось, что стоит немножко иначе дернуть
рукоятку - и выиграешь. Не совпадает вроде чуть-чуть, всякий
раз чуть-чуть...
Во время ужина то и дело кто-либо из пашей компании
вскакивал и бежал в эту комнату сыграть с "одноруким бандитом"
- такое прозвище у автоматов.
Прозвали их так недаром. Цены в клубных ресторанах
дешевле, чем в обычных. Члены клуба получают скидку за счет
прибыли от этих самых покер-автоматов. Но позвольте, ведь
играют на них те же члены клубов? Совершенно верно, на первый
взгляд это нелепость, на самом же деле - точный психологический
расчет. Посетитель обычно рассуждает так: я сэкономлю на обеде
три шиллинга, почему бы на них не сыграть. Играет, и снова
играет, и проигрывает куда больше трех шиллингов. Никто не
заставляет играть, можно просто съесть свой дешевый обед, но в
том-то и дело, что большинство играет.
Нам объяснили механику этого хитрого расчета, объяснили,
что львиная доля прибыли идет в карманы владельцев автоматов,-
объясняли, возмущались и, посмеиваясь над собой, уходили к
автоматам.
Тут действовал тот же психологический трюк, что и в
магазинах. В витринах цены выглядят так: "7 фунтов 19 шиллингов
11 пенсов". Неважно, что с восьми фунтов вы получаете сдачу
всего один пенс, цена выглядит все же семь фунтов, а не восемь.
И это действует не только на туристов, но и на самых коренных,
тертых австралийцев. Большой медный пенс много весит во всех
смыслах.
Я обратил внимание, что перед покер-автоматами сидят люди;
они не играли, они наблюдали, как играют другие. Иногда они
что-то записывали и следили внимательно, словно занимались
научной работой. Они искали секрет автоматов. Что надо сделать,
чтобы выиграть? Однажды такой способ был найден. Нам рассказали
эту историю.
Несколько парней, потратив года полтора, научились
поворачивать рукоять, получая выигрышную комбинацию цифр. Чуть
на себя и обратно до еле слышного щелчка первого колесика,
снова на себя и обратно, пока щелкает второе, и т. д. Они
принялись посещать один клуб за другим. Выдаивали десятки, а то
и сотни фунтов из автоматов за вечер. Над владельцами игральных
машин Нависла угроза разорения. Этих "доильщиков" выследили.
Закрыли им доступ в клубы. Они уехали в Мельбурн. Там
повторилась та же история. Доильщики переезжали из города в
город, за ними слали фотографии, агентов. Владельцы автоматов
объединились. Доильщики улетели в США.
Дело в том, что покер-автоматы - предмет национального
экспорта Австралии. Ее, так сказать, вклад в технику
