Катарина, - но я стараюсь понять, что же в конце концов может
дать наука литературе. Сама я пишу о других временах, у каждого
писателя есть свое время, в мое время здесь по дороге еще
ездили на лошадях и в нашем саду бегали опоссумы и ползали
змеи. Змея заползала сюда на веранду, и я поила ее молоком.
Наверное, и в прошлое можно поехать на автомобиле, но я слишком
стара, чтобы писать иначе. Однако я любопытна. Мне очень
хочется понять, куда развивается литература.
В ней соединялись хрупкость и твердость, как в алмазе. На
стенах висели старинные фотографии. Там Катарина была юной, в
широкополой шляпе, на лошади, там все были юные - молодые люди
в офицерских кепи, девушки со стеками, охотники в крагах.
Катарину я узнавал сразу. Она была самой красивой. Конечно,
сравнивать юность со старостью всегда грустно. Иногда это
вызывает уныние, но тут у меня было совсем иное чувство. Я
втайне восхищался и завидовал такой мужественной старости. Это
редко бывает - столь пренебрежительное невнимание к своему
возрасту: она с ним не считалась.
Еще не выезжая из Перта, мы заметили, как Берт таинственно
и осторожно укладывает какие-то свертки в багажник.
Оказывается, что это обед. Он сам приготовил его, чтобы не
затруднять Катарину, живущую очень скромно и одиноко.
Поэтому обед показался всем особенно вкусным, мы ели и
пили, и Катарина пила не отставая, потом мы варили кофе и
смотрели новые книги Причард, и Оксана переводила ей письма из
России. Удивительно, сколько писем шлют ей советские читатели.
Мать из Новосибирска жаловалась ей на сына. Причард просила ее
проявлять терпение, советовала. Я опускаю подробности их
переписки. Лишь хочу сказать о письме, которое пришло к Причард
спустя четыре года. Мать писала, что Причард была права и
советы ее помогли, сын женился, взял женщину с ребенком, любит
ее и ребенка, стал прекрасным человеком... Причард не знает
русского языка, и всякое письмо от нас причиняет ей массу
хлопот, но она не хочет отказываться от переписки, - никто не
пишет ей так много, как советский читатель.
Я уже знал, что в Австралии писатели живут бедно. В этой
богатейшей стране творческая интеллигенция - наиболее скромно
оплачиваемая часть населения, среди них писатели, пожалуй,
самая бедствующая профессия. Объяснили нам это тем, что
раскупаются главным образом книги американских, английских
авторов. Соревноваться с английской и американской литературой
трудно, еще труднее конкурировать с английскими, американскими
издательствами. Тиражи австралийских книг мизерны, цены
высокие, гонорары ничтожны.
Однако я никак не предполагал, что хотя бы в какой-то мере
это приложимо к К.-С. Причард. Разумеется, ее издают и в
Европе, и, может быть, там ее ценят и знают лучше, чем на
родине. Австралия в глубине души не верит, что у нее есть своя
собственная сильная литература. То ли не верит, то ли ее
убеждают в этом. Во всяком случае, у нас Катарина Сусанна
Причард известна больше, чем у себя, ни в каких школьных
программах Австралии ее нет - слишком "красная". Вообще от
писателей в Австралии масса неприятностей. Большинство из них
"красные". Премьер-министра однажды в парламенте спросили:
"Почему правительство выдает поощрительные премии исключительно
левым писателям?" - "А что делать,- сказал он,- как нам быть,
если у нас нет других выдающихся писателей, большинство из них
либо коммунисты, либо близкие к ним".
Мы перебирали с Причард имена, среди которых были самые
разные таланты - и Джуда Уотен, и Алан Маршалл, и Димфна
Кьюсак, и Патрик Уайт...
Она сияла от гордости, от заслуженного хозяйского чувства
старейшины этого цеха. Она была похожа сейчас на свои юные
портреты, она была совсем молодая. Только дом был старый и сад.
ЭЛЕКТРИЧЕСКИЙ ЗАЯЦ
В австралийских клубах играют в механический покер. Люди
играют с автоматами. Автоматы играют с людьми.
За два шиллинга автомат честно отпускает вожделенную
порцию азарта. За один шиллинг в баре можно пострелять.
Автоматический тир. Винтовка вделана в автомат-ящик, в глубине
ящика перед прорезью прицела появляются, пробегают фигурки,
кружки, цифры. Все как в настоящем тире, только винтовку не
надо заряжать, и нет никаких патронов, и выстрела нет, и
приклад не отдает в плечо. Автомат избавляет от всяких
ощущений. Подлинность не нужна. Прицеливаетесь, нажимаете
крючок, что-то гудит, мигает, и выскакивает результат - цифры
точные и бесстрастные. Есть автоматы-бильярды, автоматы-скачки,
автоматы-футболы. Повсюду блестят никелированные щели, куда
можно опустить монету и получить порцию развлечения - сугубо
личного, собственного, консервированного, готового к
употреблению. Два шага от стойки бара - и перед вами разинуто
много щелей. От скучающих посетителей ничего не требуется.
Они нажимают кнопку и стоят, потребляя удобное
автоматическое удовольствие.
Научные фантасты описывают пугающий мир кибернетических
машин. Роботы захватывают власть над человеком.
Разумно-бесчувственные машины становятся хозяевами. В
кибернетически организованной жизни не остается места для
человека. Тысячи рассказов, романов, исполненных тревоги о
будущем человечества, порождены научными спорами вокруг
кибернетики: где предел ее возможностей? может ли машина
мыслить, заменить, превзойти человеческий мозг? что, если
удастся построить машины, наделенные большим могуществом, чем
человек, и способностью проводить свою линию поведения, да еще
воспроизводить самих себя, да еще самосовершенствоваться и т.
п. Пишут, читают и спорят, уверенные, что речь идет о будущем,
отдаленном от нас по крайней мере несколькими поколениями. Но
вот я смотрю, как эти австралийские парни покорно опускают
монету в щель очередного автомата и как автомат начинает их
развлекать, и мне кажется, что, пока мы спорим, автоматы
потихоньку делают свое дело. Незаметно они все же овладевают
миром. Они уже сегодня захватили какие-то области нашей жизни,
власть их уже велика и с каждым днем разрастается все больше
под видом таких безобидных, таких веселых, симпатично
подмигивающих машинок.
В Западной Европе их еще больше, но вряд ли где еще
существует такая мощная индустрия азарта, как в Австралии.
Бега, скачки, собачьи бега здесь не просто увлечение, не только
популярный спорт. Они скорее отрасль промышленности, умело, по
последнему слову психотехники и рекламы, эксплуатирующие
национальные особенности характера. Австралиец всегда был
азартен, австралиец был игроком, австралиец любил скачки, любил
лошадей. Вероятно, это идет от предков-золотоискателей, со
времен золотой лихорадки прошлого века.
За последние годы искусно раздуваемый азарт стал массовой
болезнью. Не эпидемией, а хронической болезнью страны. Играют
все, во всяком случае все интересуются скачками, следят за
скачками. Многие превратились в скачкоманов, бегоманов. Игра
отнимает все свободное время, нервы, деньги. Как наркоманы, они
должны постоянно поддерживать себя переживаниями "четвероногой
лотереи". Их болезнь кормит сотни, тысячи людей - явных
букмекеров, тайных букмекеров, кассиров тотализаторов,
тренеров, конюхов, жокеев, скаковые конюшни, ипподромы...
Поначалу всеобщее увлечение скачками казалось мне
забавным. Идешь по городу - там тотализатор, тут и вот еще.
Внизу в отеле разговор о скачках, в пабе изучают таблицу
скачек, за ленчем клерки спорят о лошадях, повсюду заняты
скачками. Телевизионные передачи о скачках самые популярные.
Проводятся народные конкурсы: надо ответить, какой масти лошадь
выиграла семь лет назад на скачках в Дарвине. В Сиднейском
музее на нечетном месте стоит чучело величайшего легендарного
скакуна Фар Лапа. Биография Фар Лапа, покушение на Фар Лапа,
мученическая смерть священного Фар Лапа известны каждому
школьнику так же, как жизнь Наполеона или Джемса Кука. 67 000
фунтов - сумма максимальных ставок на Фар Лапа. 1926-1932 -
годы его славной жизни. Единственный в мире конный памятник без
всадника.
Накануне скачек мы зашли в один из городских
тотализаторов. Работало несколько касс. К окошкам стояли
очереди. Принимали ставки. Перед таблицами толкались игроки,
выбирая, на кого поставить. Кое-кто открыто обсуждал шансы
фаворитов, другие прислушивались, что-то шептали про себя,
прикидывали; Я решительно выбрал "Голубую стрелу", - это
вызвало немедленное размышление знатоков. Мы получили
квитанции, и окружающий мир несколько изменился. Кругом себя я
видел только игроков, я узнавал их безошибочно, по рассеянному
блеску глаз, по нетерпению и надежде. После полудня я услышал
ход скачек. Радио работало на полную мощностью такси, и в
магазинах, и в отеле. Куда бы мы ни приходили, везде раздавался
захлебывающийся голос комментатора.
На ипподром здесь не стремятся так, как у нас на футбол.
Участие в скачках происходит издали, как бы отстраненно.
Зрелище скачек занимает гораздо меньше, чем результат. Важен
ход скачек, а не красота скачущих лошадей. Я понятия не имел,
как выглядит моя "Голубая стрела", я лишь узнавал, что на
первом этапе она была третьей, затем четвертой и так четвертой
и кончила.
Вечером мы отправились на собачьи бега.
У входа на стадион продавали газету. Выходит такая
гениальная десятистраничная иллюстрированная собачья газета.
Скамьи трибун были почти пустые. Толпы кишели перед помостками
букмекеров. Происходило именно кишение. Беспорядочное,
безостановочное нервное движение лишенное направленности. На
деревянных подмостках вроде ярмарочных, потные букмекеры
зазывали, выкрикивали номера забегов, ставки, принимали ставки.
Система ставок была сложная, с десятками манящих возможностей.
Один за другим мы обходили эти вопящие, хриплые, полные
ажиотажа тотализаторы. Кроме них был еще общий крупный
тотализатор. Огромное световое табло возвышалось в ночном небе
над скопищем людей. Там скользили неоновые диаграммы,
вспыхивали какие-то клетки, выскакивали цифры, там шла игра на
фунты. Шептали что-то на ухо подпольные букмекеры. Кричало
радио, прожекторные лучи трудно пробивали синий дым тысяч
сигарет.
Гонг возвестил начало очередного забега. Владельцы вывели
собак. Трибуны почему-то на сравнительно большом расстоянии от
беговой дорожки, - она где-то в глубине, отделенная сетками.
Некоторые любопытные уходят на трибуны, но не садятся, а встают
ногами на скамейки, большинство же не обращает внимания на
начало бегов, - по-прежнему толпятся у касс и возле букмекеров.
Выстрел. Собак спускают со сворки. Чучело зайца ускоряет ход,
мчится по утопленному рельсу, собаки, подвывая, устремляются за
ним. Распластанные тела их красиво вытягиваются, становятся
длинными, они летят, как залп ракет. Зрители кричат, скорее по
привычке, без особей страсти, кричат, прислушиваясь к диктору,
который орет за них. Диктор изображает их переживания,
волнения, он нанятый болельщик. Искусство комментатора состоит
в быстроте и непрерывности сообщений. Напряжение в его голосе с
каждым метром дистанции нарастает. "Ставлю Лондон против
булыжника,- кричит он,- что эта собака..." Слова произносятся
все быстрее. Он беснуется, переходит на крик, вопль...
Стилю спортивного радиорепортажа подражают в самых
неожиданных местах. Я наблюдал, как в Мельбурне молоденький
