развлечений. Австралийские автоматы установлены во многих
странах. Охота за доильщиками перекинулась за океан. Надо было
спасать репутацию игральных автоматов. Сложность заключалась в
том, что все автоматы, установленные в разных странах,
изготавливались по единой схеме. Окруженные со всех сторон,
"доильщики" выдвинули условия капитуляции. Они сложат оружие за
определенную сумму. Иначе они опубликуют свой способ для
всеобщего пользования. То ли сумма была велика, то ли гарантии
сомнительны, но сделка не состоялась, владельцы решили
переделать все автоматы. Расписанная газетами история
воодушевила многих игроков, и вот уже несколько лет они сидят
перед новыми автоматами - ищут, изучают, исследуют.
Мысленно я пожелал им удачи. Что это такое, в самом деле?
Стоит людям найти возможность собраться, общаться - глядишь,
уже тут как тут: пристраивается паразит, извлекающий из этого
деньги. И ведь нашлись инженеры, конструкторы, которые сидели,
придумывали, рассчитывали, начиняли автомат счетными
устройствами, блокировкой, новейшей автоматикой, теми же
узлами, которые применяются в счетных машинах.
"Однорукий бандит" не нападал из-за угла, не приставал к
проходящим, он преспокойно расположился в отведенной ему
комнате. Люди сами покорно приходили к нему и отдавали ему
деньги. Они знали, что он бандит, грабитель, и все-таки шли. Не
столько факт грабежа меня возмущал, сколько способ. Я
почувствовал, как его рукоять зацепила и вытягивает из меня
игрока, - где-то в подвалах моей натуры, оказывается, дремала
эта порочная слабость - игрок, которому дай волю, и она
вырастет, завладеет... Я наблюдал за окружающими, мне казалось,
что и они побаиваются в себе того же. Вероятно кто-нибудь из
них возразит: "С чего вы взяли? Много ли вы видели, чтобы
судить о нас, пускаться в рассуждения о нашей жизни? Подумаешь,
покер-автоматы, не это типично".
Но я и не настаиваю на типичности. И если я говорю о
каком-то австралийце вообще, то он состоит всего-навсего из
двух-трех десятков австралийцев, с которыми я успел близко
познакомиться.
Однако я давно заметил, что человек хуже всего
представляет, каким он выглядит со стороны. Например, я сам не
знаю, что у меня за физиономия, когда я спорю, волнуюсь,
размышляю. Я никогда не видел себя в такие минуты. В зеркале я
вижу не себя, а человека, который рассматривает меня. Как-то
один писатель вывел меня в своем рассказе. Обстоятельства были
изложены точно, и тем не менее мне и в голову не пришло, что я
читаю о самом себе. Ничего плохого там не было, но я не имел к
этому субъекту никакого отношения и не желал иметь. А все
кругом смеялись и показывали на меня пальцем...
А иногда бывает обратное. Ко мне явился научный сотрудник
одного из институтов и заявил, что его профессор возмущен тем,
что я вывел его в романе. Я никогда и в глаза не видел этого
профессора и понятия о нем не имел, а он узнал себя, вплоть до
внешнего вида и привычек.
"Однорукий бандит" не давал мне покоя. Впервые предо мною
была машина полностью враждебная, которую никак нельзя было
приспособить, приладить для общества, в котором я жил. Техника
бесклассова, это я знал твердо, но тут я споткнулся. Он был
замыслен как бандит, он был сконструирован как бандит, он не
мог быть не чем иным, как бандитом, поэтому он подлежал
уничтожению вместе с силами, породившими его. Пивные - тоже
клубы, только без "одноруких бандитов", без членства, без
галстуков. Пивные, или, как их называют, паб, почти всюду
одинаковы. Стены выложены белым кафелем, цементный пол, длинная
стойка, высокие стаканы. Большей частью пьют стоя, расхаживают
со стаканами в руке от одной компании к другой. Австралийский
паб - это не какая-нибудь забегаловка, выпил и отправился
восвояси. Есть еще, конечно, женщины, которые считают, что если
купить мужчине несколько бутылок пива, то он может и не ходить
в клуб. Им не понять, что паб незаменим. Паб не похож на
немецкие пивные, на чешские пивные, в которых есть своя
прелесть, не похож он и на наши пивные, в которых тоже могла бы
быть прелесть, если б их было больше.
Мы зашли с Гарри в паб, и через несколько минут все знали,
что я из Ленинграда, прилетел вчера, уеду в субботу, воевал
танкистом. Тут же я поспорил с двумя каменщиками насчет
самолетов и дирижаблей, сыграл с кем-то в кости, мясник
пригласил меня на день рождения дочери, Гарри организовал
дискуссию о социализме, тем временем седенький клерк рассказал
мне, как спасаться от акул, а я ему - как кататься на лыжах. В
пабе нет незнакомых. Представляться друг другу некогда. Тут нет
профессоров, студентов, скваттеров, докеров, министров. Главный
тот, у кого есть в запасе интересная история, кто умеет
рассказывать, у кого громче голос. За каких-то двадцать минут
мы с Гарри выпили шесть огромных стаканов пива. Подобная
скорость возможна лишь в пабе. По количеству выпитого пива на
душу населения Австралия занимает третье место в мире. Однако
душа эта потребляет, пожалуй, самое крепкое пиво. Если литры
помножить на градусы, то Австралия может поспорить с чехами.
Вопрос этот сейчас живо обсуждается, и делается все, чтобы
страна добилась первенства. Мы тоже пытались помочь
австралийцам и сразу ощутили всю сложность их положения.
Конечно, по сравнению, допустим, с чехами, австралийцам куда
хуже. Чех-он может пить свое пиво не торопясь. Чеха никто не
понукает, сиди себе у Томаша, у Калеха хоть за полночь. В
Австралии пить труднее. Работа кончается в пять, пивные
закрываются в шесть. Таково требование женщин. За какой-нибудь
час попробуй догнать чеха. В таких условиях и третье место
чудо. Обидно все-таки, что статистика не учитывает
обстоятельств. Итак, с пяти до шести мужчины пьют и говорят.
Прежде всего обсуждаются предстоящие скачки, бега, спортивные
новости, профсоюзные дела, рассказываются всевозможные истории,
немного политики, анекдоты.
Женщины в пивные не ходят - не принято. Поэтому в течение
этого часа мужчины испытывают блаженное чувство полной свободы.
Никаких замечаний, ограничений, осуждающих взглядов и заботы о
здоровье. В одном углу поют, у стойки играют в кости. Молчать
некогда. Надо успеть наговориться и выпить.
Ровно в шесть часов пивные краны закрываются. Требование
австралийских женщин удовлетворено законом. Хочешь не хочешь,
приходится идти домой. Напиться никто не успел, но самолюбие
удовлетворено, и обе половины рода человеческого довольны. Один
час в день свободы и независимости - тоже немало, почти
достаточно, чтобы почувствовать себя мужчиной.
ВОСКРЕСЕНЬЕ
Небо проснулось все так же безнадежно чистым, ни облачка
на стерильной голубизне. К полудню оно вылиняет, солнце
расплавится на его поверхности, как масло на сковородке. Утро
для нас - это прежде всего прохлада, спасительные тени домов,
сухая кожа.
Из нашего гостиничного закоулка мы вышли на главную улицу
Аделаиды и ничего не поняли. Мы посмотрели на часы, сверили
время - восемь часов. Все правильно. Все как обычно. Что же
случилось, почему на улице ни души? Те же сплошные линии
магазинов под сплошным козырьком, те же сплошные линии авто
вдоль тротуара, и пусто. Шаги звучали гулко в неестественной
тишине. Один квартал, второй - ни одного встречного, только
манекены следят за нами из глубины витрин. Бары закрыты, кафе
закрыты. Окна домов закрыты жалюзи. Город пуст, по как пуст - в
самую глухую ночь он не бывал таким пустынным.
Мы свернули на площадь. Перед костелом никого, большая,
залитая солнцем площадь пуста. Я вышел на середину площади и
закричал. Может быть, где-нибудь откроется окно, люди придут па
помощь или хотя бы полюбопытствуют. Может, появится
полицейский.
- Люди, где вы? Что случилось?
Оголенный, покинутый город напоминал об атомной войне, о
вымершей планете. Наглядное пособие в борьбе за мир - жаль, что
нет зрителей. Город был как уцелевшая Помпея, как музей.
Внезапно все лишилось смысла, нелепыми стали крикливые плакаты
о распродаже, роскошные универмаги Давида, универмаги Вулворта
и какого-то Джона Мартенса - они были так же ненужны, как
маленькая лавочка Стюарта. Смешно было видеть объявления,
запрещающие парковаться, аккуратный белый пунктир на площади,
автоматы и даже собор. Смысл слетел с улиц, оставляя груды
затейливо уложенного раскрашенного кирпича, скелет суматошной,
нелепой и милой Истории, которая называлась двадцатым веком.
Улыбаясь, можно разглядывать ее издалека, как ту же Помпею. В
каком это было веке - в первом? До нашей эры или после? Мы
очутились на таком расстоянии, что легко могли ошибиться, -
двадцатый век, восемнадцатый - какая разница. Просто
давным-давно. Забавно они жили в этом давным-давно.
Воображение наше разыгрывалось вместе с аппетитом. Мы
хотели есть. Голод связывает любое прошлое с любым будущим, это
такое чувство, которое действительно в любую эру. Мы присели на
ступеньки закрытого бара и начали выращивать свой голод. Нужно
было довести его до тех размеров, когда он станет сильнее
предрассудков и позволит взломать бар.
Неизвестно откуда перед нами появился Джон Брей. Он нежно
прижимал к груди банки с пивом. Джон Брей нам понравился с
первой минуты, но сейчас он был лучшим человеком в Аделаиде.
- Что случилось? - спросил я. - Где население? Где
трудящиеся, где буржуазия?
- Воскресенье! - сказал Джон Брей. Поэтому он так легко
нашел нас, единственных людей в каменной пустыне.
- Воскресенье, - повторил Джон. - Торжество одиночества и
заброшенности. Посреди города можно умереть от голода, можно от
жажды. От чего вам угодно? Никто никого не смеет беспокоить.
Большинство самоубийств происходит по воскресеньям.
- Где же все люди?
- Те, кто не кончает с собой, уезжают на пляж, сидят у
телевизора, копаются в садике. А как у вас?
- У нас все иначе, - сказал я. - У нас улицы полны народа.
Мы ходим в гости, устраиваем коллективные вылазки за город и
коллективно едем за грибами.
Джон открыл несколько банок, и мы стали пить пиво.
- Я нарушил закон,- сказал он. - Купил в воскресенье пиво.
Джон был известный адвокат, и у меня не было оснований ему
не верить.
Все дело в обычаях, рассуждал я, но почему такие разные
обычаи?
Я вспомнил воскресное утро в Польше, переполненные
костелы, вечернее гулянье на старой площади в Кракове,
воскресную главную улицу Варны, отданную гуляющим, воскресные
итальянские карусели, кукольников, танцы. И вот, пожалуйста,
австралийцы, такие общительные, простые, веселые люди, зачем-то
заперлись в своих домах. Закрыты театры, кино, кабаре. Ни
выпить, ни потанцевать, никакого культурного досуга.
- Раз в неделю человеку следует остаться наедине с собой,
- сказал Джон. - Очень полезно. Собирайтесь, мы едем на пикник.
Он не видел в этом никакого противоречия. Самое
естественное для него было поступать необычно. Он и сам был
весь необычен. Он был похож на гризли или на Фальстафа. Выбрать
окончательно не могу, потому что ни того, ни другого я не
видел. Ходил он переваливаясь, громадные волосатые руки его
были всегда растопырены. Брюки свисали, темные пятна пота
выступали на рубахе, и при этом он каким-то образом сохранял
утонченное изящество. Есть такие люди, у которых изящество
никак не связано с их внешним видом: выпирает брюхо, растрепаны
седые волосы, потный, пыхтящий - и все ему идет, все равно он
