Похоже было, что в чем-то она права. На эстраде
по-прежнему надрывались, хрипели четверо парней, они грубо
подражали битлзам. Настоящие битлзы, те ребята из Ливерпуля,
вряд ли представляли себе, что вырастет из их славы.
Внизу так же топтались с одинаково отрешенными лицами,
полузакрытыми глазами, почти не двигаясь с места. Танцевали
только стомп, все время стомп.
Слова Дези не выходили у меня из головы. Потерять себя -
но зачем? Она не могла мне это объяснить. А может быть, я не
мог понять ее? Лен тоже не все понимал.
- Как же так, - сказал я Лену. - Ты коренной сиднеец, к
тому же ученый, они росли у тебя на глазах... Лен развел
руками, а потом рассвирепел.
- У себя ты все можешь объяснить?
Мы вышли из дансинга на Кинг-Кросс.
Сидя на панели, какой-то сумасшедший поэт продавал свои
книжки и, завывая, нараспев читал стихи. Ночь выжимала из
города диковинных типов. Какое-то отребье выпадало из ночи, как
осадок; они кружились и кружились, как мусор в центре воронки.
3
На дверях белого домика висел картон: "Коммуна Ван-Гога".
По лестнице поднимался босой, разлохмаченный парень.
- Привет. Как поживаешь? - окликнули мы его,
приноравливаясь к манерам истых австралийцев.
Нижняя комната была пуста, там висели картины. В верхней
стояли койки и тоже висели картины.
Вскоре комната наполнилась парнями и девушками. Я знал
только Дениса - отличного молодого австралийского поэта. Кроме
него, пришли художники-абстракционисты не из этой коммуны,
артисты, какой-то веснушчатый миляга, которого все звали
Космос, он писал и работал грузчиком, какой-то молодой юрист.
Они рассаживались вокруг нас на полу, на кроватях с таким
видом: ну посмотрим на это представление, что нам покажут
советские коммунисты, которых привел сюда австралийский
коммунист, готовься, ребята, к агитации. Сейчас нас начнут
вербовать.
А нам некогда было их агитировать, нам хотелось узнать про
их коммуну, про молодую живопись Австралия. Я стал их
спрашивать и сам не заметил, как начал отвечать, - они закидали
меня вопросами про заработки художников, про выставки, а потом
про МХАТ, про Брехта, про разводы и свадьбы. Повторилась
обычная история, всякий раз я попадался на эту удочку. На любом
приеме, встрече австралийцы ловко, как в серфинге, после
двух-трех минут серьезного разговора - больше они не
выдерживали - соскальзывали в шутку, анекдот и сами начинали
меня расспрашивать, и дальше я уже не мог выбраться из-под
вороха их вопросов. Но тут я заупрямился.
- Какого черта, - сказал я. - Кто к кому приехал? Кто из
нас гость?
В самом деле, когда к нам приезжают иностранцы, они нас
расспрашивают, когда мы приезжаем за границу - опять нас
расспрашивают.
- Ладно! Сдаемся! - Они подняли руки вверх. И я
потребовал, чтобы они выложили мне свое мнение про стомп и
Кицг-Кросс.
Я и сам толком не мог им объяснить свои сомнения. Но мне
претило пользоваться шаблонными схемами, которые валяются под
рукой. Обличать Кинг-Кросс было проще простого. Сами сиднейцы
не рвались защищать его. О нем говорили неохотно: "квартал
богемы", "злачное место", "контрасты большого города".
- Нет,- сказал я. - И что-то еще там есть.
- Что?
- Не знаю, я не понял. Наверное, я что-то пропустил.
Они переглянулись, заулыбались:
- Это всем так кажется.
"Может быть, в этом-то и все дело", - подумал я, но не
спросил, потому что они в это время говорили про стомп.
- А что можно предложить этим ребятам взамен стомпа? -
говорили они. - Религию? Наживу, бизнес? Они бунтуют против
обывательщины. Бунт - ничего другого у них нет. Бунт без особых
идей. Всякие идеи, поиски смысла жизни, идеалы изуродованы
ложью, об этом не хочется и думать. У них примерно такие
рассуждения: лгите друг другу без нас. Мы не участвуем в ваших
играх. Изменить в этом мире ничего нельзя. Мы ничего знать не
хотим, мы не протестуем, не переживаем. Мы ни при чем, нас нет,
мы танцуем, оставьте нас в покое.
Перед отъездом, утром, я отправился на Кинг-Кросс. Я никак
не мог его найти. Пройдя несколько кварталов, я повернул назад,
ничего не понимая.
Зеленщик развешивал над прилавком связки ананасов.
- Это и есть Кинг-Кросс, - сказал он мне.
Но это не был Кинг-Кросс. Ни кабаре, ни стриптизов, ни
ревю, - была самая обыкновенная, невзрачная улица с низенькими
облезлыми домами. Стояла очередь на автобус из добропорядочных
клерков. Шли хозяйка с сумками, шел старенький патер, в кафе
бойскауты пили оранжад, под тенью маркиз инвалид листал газету.
Напрасно я вглядывался в лица деловитых прохожих. Они
прикидывались, что они не те. Они делали наивные глаза, никто
ничего не помнил, и знать они не знали, их ни в чем нельзя
уличить. "Полтора шиллинга лучшие огурцы", "Рубашка -
одиннадцать шиллингов. Пожалуйста, рубашка "dripdry" - ее не
нужно гладить. Она не изомнется, быстро высохнет...".
И никаких других обещаний.
Случайно наверху, над крышами домов, я различил железные
каркасы ночной рекламы. Они чернели навылет, как рентгеновский
снимок. Единственная улика. По куда же делось все остальное,
весь блистающий вечерний мир? Куда девались те парни и девушки,
и где эта манящая сутолока огней? Куда исчез Кинг-Кросс?
Существует ли он? Был ли тот первый вечер и потом еще и еще?
В полдень мы улетели, поэтому больше ничего достоверного о
Кинг-Кроссе я выяснить не мог.
ПЕСНИ
Мы вышли на улицу после театра. Было половина двенадцатого
ночи. Нам не хотелось домой, в гостиницу.
- А куда у вас, в Москве, можно пойти в это время? -
спросил Джон Хейсс. В тоне его не было никакого подвоха. Он
спросил это совершенно простодушно, просто из любопытства.
Клем, который бывал в Москве, хмыкнул и стал раскуривать
сигару. Мери тоже бывала в Москве, но она не курила и,
улыбаясь, ждала, что мы скажем.
- Дорогой Джон, - сказал я, - приезжайте к нам, и вы не
пожалеете.
- Какой блестящий ответ! - сказал Клем. - Как много ты
узнал, Джон.
- Конечно, у нас нет стриптизов и всяких ночных кабаре...
- начал я.
- Не расстраивайся, - сказала Мери, - и не обращай
внимания на них, на этих диких австралийцев.
- Ладно, - сказал Клем, - так и быть, в следующий раз,
когда мы приедем в Москву, может быть, ты действительно сможешь
нас куда-нибудь свезти в двенадцать ночи. А сейчас поехали, и
никаких вопросов.
Темный дом имел еще более темный вход. Мы ощупью двигались
через какой-то зал с перевернутыми стульями, узкий коридор,
мимо конторки, где сидели несколько парней. Клем о чем-то
пошептался с ними, хлопнул одного из них по плечу, и тот повел
нас дальше по каким-то переходам, потом вниз по крутой темной
лестничке. Мы спускались и спускались, пока не очутились в
слабо освещенном подвале. На полу сидели и лежали парни и
девушки. Их было человек сорок. Курили, пили пиво, джус. Мы с
трудом нашли себе место недалеко от маленькой сцены. Дощатый
помост не имел ни занавеса, ни задника. Мы сели на пол,
спутницы наши сбросили туфли, как все остальные женщины, и
легли рядом. Это был самый обыкновенный подвал с худо
выбеленными кирпичными стенами. И никаких украшений. Все
выглядело подчеркнуто просто, вызывающе просто.
Парень, который провожал нас, вышел на помост и объявил
второе отделение. Его встретили аплодисментами. Он сел на стул,
взял гитару и запел. Первая его песня не произвела на меня
впечатления. Он пел почти без всякого выражения, рассеянно,
словно думая о чем-то другом, как напевают про себя, когда
никто не слышит. У него был красивый голос, но он не хотел им
пользоваться. Потом он запел смешную песенку о девушках
Брисбена, слушатели смеялись дружно, громко, ритмично, смех
звучал как припев. До сих пор вызывающая убогость подвала и эти
голоногие девушки и парни, потягивающие пиво, воспринимались
мною как манерность, эстетство навыворот. Но они хорошо
смеялись. А потом они перестали смеяться, когда Кивен Путч, так
звали этого парня, запел, жестко спрашивая: что же вы сделали с
миром? И это тоже было здорово, что они вот так вдруг
замолчали.
Он спрашивал не их, скорее он вместе с ними спрашивал
других. Песни были жесткие, одна жестче другой. Ничто не
менялось в ленивых позах разлегшихся парней и девушек. Никто не
вскакивал, не сжимал кулаки. Но что-то происходило.
Еле заметно изменились лица. Стало чуть тише. Я попробую
приблизительно передать текст одной из песен:
Вы, хозяева вони,
Вы, кто покупает пушки,
Кто продает самолеты и бомбы
И кто прячется за спинами
рабочих,
Кто прячется в офисах
за столами,
Я хочу, чтоб вас знали.
Вы, которые сами никогда
ничего не создали,
Вы играете с моим миром
как с игрушкой.
А потом вы поворачиваетесь
и убегаете,
Когда пушки начинают стрелять.
Вы, как всегда, лжете
и обманываете,
Как будто мировую войну может
кто то выиграть,
И хотите, чтоб я поверил в это.
Я вижу вас насквозь -
Ваши мозги за черепными
коробками,
Вашу кровь, как сточную
воду.
Вы прячетесь в ваших особняках
и ждете,
Чтоб наша смерть принесла
вам
Побольше прибыли.
Вы родили самый ужасный страх -
Страх рожать детей.
Вы угрожаете моему ребенку,
Еще не рожденному.
Вы скажете, что я молод,
Но я знаю, что даже Христос
Не простил бы того, что
делаете вы.
Никакие деньги, никакие пожертвования
Не могут купить вам
прощения,
Когда смерть придет к вам.
Я надеюсь, что вы погибнете,
и скоро
Я пойду за вашим гробом,
И буду следить, как вас уложат
в могилу,
И буду стоять, пока не увижу,
Что вас зарыли.
Это грубый подстрочник. В оригинале это отличные стихи,
песня с четкой мелодией. Больше всего я жалел, что у меня нет с
собой магнитофона, простого, маленького, как фотоаппарат,
магнитофона, чтобы потом можно было снова услышать этот вечер в
подвале. Тогда вы могли бы понять, чем он отличается от любого
нашего концерта.
У нас пропагандируют песни о мире, их поощряют, издаются
песенники, выпускаются пластинки. У нас они исполняются
повсюду, порой слишком часто. Для Кивена Путча его песни -
личный протест, их никто не поощряет, не пропагандирует, они не
приносят дохода. Они звучат из подвалов, наперекор власть
имущим, речам министров, всему тому, что зовется
государственной пропагандой.
Он пел песни о забастовке стригалей, о Джоне, вернувшемся
с войны: "Где твои ноги, Джонни, ты уже не танцуешь...".
Здесь песни борьбы за мир и звучат иначе, чем у нас. Они
воспринимаются как поступок. В них слышен вызов, дерзость, они
борются с приевшимися песенками, день и ночь журчащими по
радио, телевизору, из сотен тысяч транзисторов, со всех эстрад
кабаре, дансингов, на всевозможных шоу и ревю.
