Джона, я вспомнил Ростов Ярославский, ветреный осенний день,
когда мы стояли на звоннице под колоколами. Пятнадцать
колоколов, начиная от огромного, язык которого одному человеку
не раскачать. Ефим Дорош рассказывал, как восстанавливали этот
удивительный, единственный инструмент, с его знаменитыми,
полузабытыми звонами, этот своего рода орган, рассчитанный на
тысячные толпы слушателей. Я вспомнил, как тогда любовался
самим Дорошем и его влюбленностью в ростовский кремль.
Вместо того чтобы глядеть во все стороны, записывать,
запоминать, я предавался мыслям о Дороше и ростовских
колоколах, как будто у меня были не часы, а годы жизни в
Австралии. Хуже всего, что я не желал ничего записывать. Потом
я часто расплачиваюсь за это, но невозможно наслаждаться и
записывать свое наслаждение. Неприятно даже думать, что
подсматриваешь тут ради того, чтобы переложить эту красоту во
фразы, главы и авторские листы... Я хотел быть честным к этому
дню. Может быть, когда-нибудь он сам по себе всплывет в памяти
так же свежо, как тот день в Ростове.
Мы продолжали сидеть на скамейке, и всякое зверье
подходило осматривать нас. Джон относился к этому вполне
серьезно, как будто он представлял меня на приеме. Мы не
смотрели на часы, не думали о напряженном расписании наших
встреч, визитов, осмотров. Мы освобождались от мучительной
болезни путешественников - скорей увидеть еще одну площадь, еще
один памятник, чего-нибудь не упустить, еще с кем-нибудь
познакомиться. И вот сейчас, мысленно повторяя проделанный
путь, я благодарен Джону за его мудрую медлительность. Около
восьми тысяч километров пролетели и проехали мы внутри
континента, осмотрели шесть городов, побережья, горы, проселки,
фермы, мы видели много и многое узнали, но если мы что-то
почувствовали, поняли, то происходило это в немногие
неторопливые часы, когда мы переставали путешествовать. Так
было в заповеднике под Мельбурном - мы сидели на скамейке с
Джоном Моррисоном, курили и слушали птицу-колокол.
ПО ПОРЯДКУ
Путешествие, если рассказывать по порядку, началось с
того, что я поехал на Васильевский остров, в Музей антропологии
и этнографии Академии наук. Последний раз я был в этом музее,
когда меня интересовали индейцы, скальпы, Фенимор Купер.
На дверях музея, конечно, висело - "Выходной день".
Действовал неумолимый закон, согласно которому вы подходите к
остановке как раз тогда, когда отходит нужный вам автобус,
бутерброд падает маслом вниз, а дождь - когда вы без плаща и
посреди площади. "Приходите завтра", - сказал вахтер. Но у меня
не было завтра: вечером я уезжал в Москву. А оттуда в
Австралию. Я все отложил на последний день. И музей. В глубине
души я не верил. В любую минуту Австралия могла сорваться. У
такой дальней поездки есть масса возможностей сорваться.
Где-то, кто-то, что-то... Визы, посольства, валюта, разрешения,
международная обстановка, внутренняя обстановка...
С зарубежной поездкой нужно обращаться умело. Лучше всего
относиться к ней свысока. Ее не следует ждать, и ни в коем
случае к ней нельзя готовиться, читать книги или смотреть
карту. Она любит, когда ее бранят, когда от нее отмахиваются:
зачем эта поездка, не нужна она, не до нее сейчас, отрывает от
работы, путает планы. Опытный путешественник - тот вообще
помалкивает, на вопросы неохотно бурчит: выдумали какую-то
Австралию, шут ее знает, где она, жили мы без Австралии и
хлопот не знали.
Любезный и чуткий от скуки вахтер сообщил, что, кроме
музея, тут есть институт того же названия. Я позвонил из
проходной.
Длинная, заставленная книжными шкафами комната была
отделом Австралии. Ничего особенного я не увидел в этой
комнате. В глубине ее сидели два научных сотрудника в пиджаках
и брюках и пили чай с соевыми батончиками. Я подозрительно
огляделся и попросил рассказать мне про Австралию.
Некоторое время они деликатно пытались выяснить, что
именно меня интересует: история, промышленность, искусство,
фауна. Я никогда не подозревал, что все эти штуки есть в
Австралии. Перед размахом моего невежества они быстро скисли.
Позже я узнал, что в своих научных спорах они отличались
твердостью и строгостью, но тут они вели себя беспомощно. На
них жалко было смотреть. С виноватым видом они показывали
книги, десятки, сотни книг, справочники, альбомы, оттиски своих
научных работ. Хуже нет иметь дело со специалистами. Я им прямо
сказал:
- Не стану я ничего читать. Не надейтесь. Лучше уж я поеду
так. Непосредственно. Как Джемс Кук. - Тут я спохватился и
добавил: - Если я вообще поеду, потому что некогда мне ездить.
Они улыбнулись как-то опечаленно. Никто из них, оказалось,
в Австралии не был. Всю жизнь они изучали Австралию издали, как
астрономы. Они знали про Австралию все. Ее краски, ее людей,
запахи, легенды, песни, живопись. Точность их знаний я мог
оценить, лишь вернувшись из Австралии. Я пришел в институт
рассказать о поездке и не заметил, как стал слушать их
рассказы.
А в тот первый раз Владимир Рафаилович повел меня в музей.
В пустом полутемном зале сидели за стеклом пыльные аборигены
среди своих бумерангов, топоров и копьеметалок. Коллекции были
составлены Миклухо-Маклаем и затем А. Ященко. С тех пор как
шестьдесят лет назад Австралию посетил Ященко, особых
пополнений музей не получил. Экспедиций не посылают. Владимир
Рафаилович - один из тех наших австраловедов, которые изучают
аборигенскую жизнь во всех подробностях; его можно пустить к
аборигенам, и никто не отличил бы его от любого
обитателя-аборигена. Но, сидя на Васильевском острове,
Миклухо-Маклаем не станешь. Слушая его, я чувствовал, что он
готов хоть на плоту, как Тур Хейердал, добираться до своей
Австралии. Сколько возможных Миклухо-Маклаев, энтузиастов,
мужественных, самоотверженных, несостоявшихся путешественников
вынуждено проводить свою жизнь в таких комнатах, заставленных
книжными шкафами.
- Дались вам эти аборигены! - говорил я, ища слова
утешения. - Первобытная нация. Что они могут дать нашему веку?
В глазах Владимира Рафаиловича появилась древняя тоска
этнографа от древнего людского невежества.
- Раса! - устало поправил он. - Раса, а не нация. Целая
человеческая раса. Одна из четырех рас. Они самое первобытное
общество из оставшихся па земле. Поймите, как это важно для
науки. - И он безнадежно махнул рукой.
Я вышел на набережную, получив первое свое австралийское
расстройство.
Лед на Неве лежал еще крепкий. Лыжники возле университета
садились в автобус. Легкий снег медленно кружился, не падая, а
поднимаясь вверх. Навстречу мне шел Лева Игнатов.
- Откуда, куда? - спросил он. Он не дослушал меня.
Недоверие - не то слово. Он воспринял новость как глуповатую
шутку.
- Какая Австралия? Неостроумно. Сорок градусов жары и
купание? Не существует. - Он поднял воротник. - Австралия?
Понятия не имею. Это что-то вроде Атлантиды. Ты видел
когда-нибудь человека, который был в Австралии? То-то. Старик,
очнись, мы ж с тобой не школьники. Австралия! Антиподы! Люди,
которые ходят вверх ногами! Мистика. Неужели ты до сих пор
веришь? Тебе надо проветриться; махнем лучше в Кавголово на
лыжах?
Его румяная морозная физиономия выражала такую
уверенность, что моя Австралия растаяла, показалась выдумкой, и
такой она оставалась долго, пока мы не ступили на раскаленные
плиты сиднейского аэродрома.
МЫ
В путевых очерках принято писать не "я", а "мы". Мы не
будем нарушать обычая. "Мы" - признак скромности. "Мы" - не
такая ответственность. "Мы" - более типично, когда "мы" ездим,
"мы" ходим, "мы" - так оно спокойнее. Конечно, тут есть свои
сложности. "Мы увидели", "мы сказали" - еще куда ни шло, а вот
попробуйте - "мы чихнули", "мы подумали", "мы хлопнули дверью".
Мы действительно были "мы". Нас было двое. Вся наша
делегация - Оксана Кругерская, консультант Союза писателей,
специалист по английской и австралийской литературе, и я.
Наше "мы сказали" - тоже правда. Сперва говорил я
по-русски, а потом Оксана то же самое изображала по-английски.
Под конец путешествия это уже бывало не потом - я еле поспевал
за ней, я ей только мешал.
Ночной аэропорт Тегерана был пуст. На стенах светились
цветные диапозитивы иранских мечетей. Стоянка длилась час, и
весь час мы стояли перед витриной и разглядывали иранские
миниатюры на слоновой кости, эмали.
Так они и запоминались - аэропорты с роскошными волнующими
названиями: Калькутта, Карачи, Сингапур - по узорчатым
дамасским клинкам, кашемировым шалям, по пухлым фигуркам будд,
серебряным браслетам, сафьяновым алым туфелькам, с золотым
тиснением.
Самолет летел наискосок к рассвету, мы поглядывали на
карты, проверяя очертания материков, земля кружилась далеко
внизу, словно подвешенная в авоське меридианов и параллелей.
Горизонт опустился, открылась вся земля, со всеми ее секретами
и выпуклостями, она была и вправду круглой, и горы выглядели
измятыми, и послушно извивались реки. Как на школьной
физической карте, планета состояла только из моря и суши, лесов
и пустынь - первородная планета, еще без границ, без вокзалов.
В Сингапуре мы задохнулись. Там была парилка. Тело, одежда
- все сразу стало мокрым. Мы еле добрались до аэровокзала. Под
его стеклянным колпаком, надрываясь, нагоняли
кондиционированный воздух эркондишен.
- САС!САС!
Пассажирам САС выдавали за счет авиакомпании джус.
В другом углу конкуренты кричали:
- Эр-Индиа!
Там давали кофе.
Сингапур был перекрестком. Десятки авиакомпаний
переманивали к себе пассажиров, угощая, развлекая, обещая.
Круглые сутки здесь торговали фотоаппаратами, транзисторами,
магнитофонами. Для авиапассажиров японские, английские,
американские, голландские изделия продавались без пошлины.
Мужчины молча разглядывали маленькие плоские японские
телевизоры и совсем крохотные магнитофоны. Женщины обступали
парфюмерию, а дети и мы сидели на корточках перед
электроигрушками.
Игрушечные самолеты, жужжа, бегали по полу, загорались
сигнальные огни, самолет останавливался, разворачивался,
умолкал, вдруг опять двигался, действия его были неожиданны.
Навстречу ему ползли танки. Башни их поворачивались, пушки
стреляли. Тут же ходили слоны, прыгали обезьяны. Роскошные
лимузины и старинные паровозы, старинные автомобили и мощные
локомотивы, вертолеты, ракеты - в такие игрушки взрослые хотели
играть больше, чем дети.
Самолет поднялся над Сингапуром, и возник город, огни его
реклам. Через несколько минут он съежился и сам стал игрушечным
и затерялся среди островов и тускло поблескивающего выпуклого
океана.
От Москвы земля была в снегу, черно-белая, как на
фотографии. Краски проступали несмело, серо-зеленые, затем
появились коричневые пустыни Пакистана, соленые озера -
высохшие, грязновато-молочные, без блеска. И какие-то красные.
Ярко-красные озера. Таких я никогда не видел. Опять пустыни.
Бескрайние пространства. А в пыльном Карачи теснились тысячи
бездомных, лишенных работы, они превращались в нищих,
попрошаек, жизни уходили впустую... На высоте девяти тысяч
метров мыслишь иначе. Не видно государств, границ, и земля
становится единой.
Самолет пересек экватор. Нам вручили на память об этом
