частных домах, заходить в пивные и общаться с неизвестными
лицами. Имеем ли мы вообще право действовать, не согласовав с
кем-то. Может быть, нам положен специальный провожатый.
Я чуть было не обиделся, но разве он был в этом виноват?
Кемпбелл читал стихи так, как читают хорошие поэты, -
слушая самого себя. Даже не зная, языка, всегда можно
определить на слух, чего стоят стихи. В хороших стихах много
музыки. Один австралийский поэт прочел свой перевод Пушкина, и
я по ритму узнал "Чудное мгновенье", такой это был отличный
перевод.
Официант налил мне немного вина для пробы. Он стоял,
ожидая, и все за столом смотрели, как я пробую. Вино было
отличное, но я помотал головой, чтобы достигнуть репутации
знатока. Официант вернулся с другой бутылкой. Я задумчиво
почмокал, это была изрядная кислятина, я не выдержал -
сморщился, кто-то улыбнулся, я тоже улыбнулся, и все
засмеялись, за столом стало просто и весело, и начались
австралийские тосты, которые короче тостов всех других пьющих
народов.
Прежде чем гулять по Канберре, мы отправились в посольство
получить свои паспорта.
- А зачем вам паспорта? - спросил консул.
- Странно, - сказали мы, - как же мы можем без документа в
чужой стране?
Нам даже диким показался его вопрос и улыбка его.
- Не беспокойтесь, - сказал он, - не нужны вам никакие
паспорта. Никто их у вас не спросит.
- Ну, Канберра, допустим, но ведь мы поедем дальше по
стране.
- И там они вам не пригодятся. Поедете без паспортов, так
спокойнее. Не потеряете. Они тут все живут беспаспортные.
Мы осторожно проверили у Гарри - он не имел паспорта.
- Как же вы живете без паспорта? Он удивился:
- А для чего он мне?
- Ну как же,- мы тоже удивились,- а если приезжаете в
гостиницу?
- И что?
- А как вас зарегистрировать?
- Запишут фамилию, и вся регистрация.
- А откуда они узнают фамилию?
- Я скажу.
Мы опять удивились и задумались:
- А для полиции? Если вы нарушите. Гарри еще больше
удивился:
- Зачем тогда паспорт, меня и без него приговорят к
штрафу.
Мы удивились еще больше. Мы никак не могли представить
себе жизнь без паспорта, а он никак не мог представить себе,
зачем человеку может понадобиться паспорт.
Откровенно говоря, уезжая из Канберры, мы без документов
чувствовали себя неуютно. Ни в одном из городов Австралии нет
ни советских консульств, никаких представителей, кто же
удостоверит нашу личность? Нам почему-то обязательно хотелось,
чтобы нас могли сверить с документом, как будто личности наши
главным образом находились в паспортах.
Мы объехали значительную часть страны, с нами происходили
разные приключения, и ни разу никто у нас не спросил паспорта.
Он нам просто не понадобился.
В каждой стране свое понимание порядка. Например, в
Карачи, когда мы остановились там на несколько дней, мы должны
были заполнять анкету, какая и не снилась нашим отделам кадров
в самые отчаянные времена. Это была самая доскональная анкета в
моей жизни. Там были такие вопросы:
"Почему вы уехали из той страны, из которой вы уехали?"
"Что вы хотите купить в нашей стране?"
"Девичья фамилия матери вашей матери?"
"Что вы делали сегодня, вчера, позавчера?"
Хотел бы я знать, кто был изобретателем этой анкеты. Кто
вообще изобрел анкету, личное дело, паспорт. Как дошли они до
этих вещей, были ли у них трудности и как им помогала
общественность.
Уезжая из Канберры, мы уговаривали Юрия Яснева,
корреспондента "Правды", поехать с нами по стране. Он настоящий
журналист, общительный, с крепкой хваткой и безошибочными
вопросами, работяга - словом, идеальный спутник, да к тому же
знающий страну. Но Яснев только вздохнул. Несмотря на вольную
беспаспортную жизнь, он не имел права выехать из Канберры. О
разрешении надо заранее хлопотать в австралийских
министерствах.
Он провожал нас на самолет. По дороге он произнес речь о
Канберре. Я слушал его и радовался. Казалось бы, что человеку
надо - у него комфортабельный коттедж, машина, библиотека,- и
вот, оказывается, грош этому цена, если нет возможности
свободно заниматься своим журналистским делом - ездить,
знакомиться с людьми... Я давно не слышал такой сильной речи,
жаль, что ее нельзя тут привести. Ее невозможно даже
процитировать. Но, честное слово, это была великая речь,
выстраданная и продуманная тоскливыми канберрскими вечерами.
СИДНЕЙ
Мы летели из Канберры в Сидней поздно вечером. Стюардессы
в салоне погасили свет, чтобы лучше был виден город. Таков
обычай. В самолете, кроме нас, все были австралийцы, и все
равно они оторвались от своих банок с пивом и прильнули к
окнам. Сидней вползал под крыло, огромный, как Млечный Путь, со
своими созвездиями и галактиками. С одной стороны огни резко
обрывались чернотой залива, а с другой им не было конца, они
распылялись хвостом кометы, теряясь в ночи. На реактивной
высоте, откуда все кажется крохотным, Сидней оставался большим,
чересчур большим, непонятно большим. Сверху разобраться в этом
было нельзя. И когда в другой раз мы подлетали к Сиднею днем,
красный черепичный прибой его крыш поражал размерами. С земли
Сидней выглядит иначе. Он низкорослый, состоящий из двухэтажных
коттеджей, и лишь центр несколько выше. Город как бы сплющен,
раскатан, как блин. Он беспорядочно составлен из тех же
коттеджей, прослоенных неизменными садиками. Поэтому город
разросся невероятно. Расстояния в двадцать - тридцать
километров от дома до работы считаются здесь обычными.
Сложность такой жизни стала нарастать в последние годы. Город
хочет расти в высоту. Словно фонтаны из бетона и стекла,
прорываются вверх высотные дома. В прорывах еще нет системы.
Они беспорядочны, как гейзеры. Рядом с новыми громадами
коттеджи становятся милым прошлым. В деловых кварталах
солидные, облицованные мрамором банки, офисы, построенные
каких-нибудь сорок - пятьдесят лет назад, выглядят
старообразно. Процесс старения происходит ускоренно, Сидней
обзаводится своей стариной, появляется старый Сидней.
Загадочная штука эта старина. Почему-то старинный дом всегда
считается красивым. Мне никогда не попадалось, чтобы храм,
допустим тринадцатого - четырнадцатого века, был уродлив. Он
обязательно - великолепный, изумительный, гармоничный. Как
будто тогда не существовало бездарных архитекторов. Никому не
приходит в голову, что Колизей был когда-то новостройкой и
древние римляне поносили последними словами этот стадион за
модерповость, или излишества, или подражательство - смотря по
тому, какая тогда была установка.
Но пока что в Сиднее нет настоящей музейной старины, и
этим он мил и отличается от всех других великих городов мира.
Никаких раскопок, храмов, фресок, старых костелов, исторических
мест. Поэтому Сидней не имеет перечня обязательных памятников
для осмотра. В Сиднее я впервые избавился от страха что-то
упустить, чего-то не увидеть. В Сиднее можно не толкаться по
музеям, Сидней свободен от процессий туристов, листающих
путеводители, гидов с микрофонами, от исторических ценностей,
восторгов, императоров, классиков и цитат. В Сиднее надо просто
бродить по улицам, магазинам, сидеть в баре, знакомиться.
Человек городской, питерский, я сразу признал Сидней
своим. Это город, что называется, с головы до пят; на его
улицах, в порту среди докеров, в кварталах Ву-ла-Мулла мы
чувствовали себя свободно, мы подпевали его песенкам, смеялись
шуткам. Сидней стал нашей слабостью. Мы принимали его пусть
поверхностно, пусть некритично, но таким мы увидели его, таким
он остался в памяти. Наконец, именно такой Сидней показывали
нам наши друзья-сиднейцы, пожизненно и яростно влюбленные в
свой город.
Рядом с нашим отелем строился дом. Площадка была огорожена
глухим забором, в заборе были пропилены квадратные окошечки. Я
долго не мог понять их назначения. Иногда прохожие совали туда
головы. Однажды я спросил у Моны Бренд, в чем тут дело.
- Видишь ли, сиднейцы ужасно любопытны. Раз есть забор,
они обязательно хотят выяснить, что за забором. Кроме того,
сиднейцы любят вмешиваться, подавать советы, поэтому для
удобства сделали окошки. И надпись, видишь: "Для советчиков".
Сидней - это целая страна, еще малоизученная. Мы как-то
шли с Моной и совершенно случайно обнаружили метро. Мона,
которая обожает свой город, обрадовалась чрезвычайно. Она не
могла скрыть удивления, когда мы спустились вниз и поехали на
подземке. Открытие нисколько не смутило ее, - никто не может
похвастаться, что знает Сидней. Мы ехали однажды с Терри в
машине, и я, заметив посреди площади конную статую, попробовал
выяснить у Терри, кто это. Надо было видеть физиономию Терри,
когда он, притормозив машину, с глубоким интересом оглядел
памятник. Еще некоторое время он ехал задумавшись, потом
уверенно сказал:
- Я полагаю, что это какой-то король.
Ручаюсь, что он видел этот памятник впервые. Он слишком
хорошо знал свой город, чтобы его могли интересовать детали. Он
не знал, кому памятник, но зато он знал каждого газетчика,
бармена, хозяев магазинчиков, - кажется, он знал всех
сидцейцев. Впрочем, когда я присмотрелся, оказалось, что вообще
все в Сиднее знакомы между собой. Чтобы вступить в разговор, не
нужно никакого предлога. Разговор начинают с середины, как
закадычные друзья. Я стоял днем на Кинг-Кроссе и
фотографировал. Мужчина, несший на голове ящик, остановился и
сказал:
- Чего ты тут нашел, приятель? Только зря пленку изводишь.
Здесь лучше вечером снимать. Господи, сразу видно, что
приезжий. Откуда? Ого, из Москвы! А я, между прочим, из
Шотландии. Коплю деньги, хочу съездить, я ведь мальчишкой из
дому уехал. Что ни говори, все же родина. Согласен?
- Конечно,- сказал я.
- Послушай, ты мне нужен - посоветоваться. Может быть, мне
лучше в Москву поехать? Посуди сам, чего я дома не видел? А про
вас столько болтают, и все разное. Надо самому разобраться.
Согласен?
- Тоже правильно.
- Опять ты соглашаешься. Черт возьми, это же серьезное
дело, я четыре года коплю. Пока у меня нет детей, надо ездить.
Потом не сдвинешься. Надо бы толком обсудить, да некогда мне.
Прошу тебя, перестань пленку тратить! Приходи сюда вечером,
упрямая твоя голова, тогда убедишься, кто прав.
И зашагал дальше, придерживая ящик на голове.
Обычная наша сдержанность бросалась здесь в глаза,
выглядела нелюдимостью. Мне хотелось научиться вот так же, с
ходу открываться людям, не требуя взамен ничего, и не бояться
того, что покажешься бесцеремонным, или назойливым, или
смешным, - ничего не бояться.
В Сиднее любят сочинять песенки, дерзкие и насмешливые,
критикуя городские власти.
Лично нам они не причинили никаких неприятностей, но все
равно нам было приятно чувствовать себя вместе со
всеми бунтовщиками, непокорными, вольнолюбивыми сиднейцами.
Поют о здании оперы, которое строилось бог знает сколько
лет, о сиднейских девушках, о пивных, о железной дороге, о
домах Вула-Мулла.
Власти задумали снести старый рабочий квартал Вула-Мулла и
построить там какие-то казенные здания. Домишки немедленно
ощетинились, украсились язвительными надписями. Каждый дом -
это эпиграмма в адрес властей. Огромные буквы вьются между
окон, изгибаются над дверью: "Пожалуйста, мы уедем отсюда в ваш
