креслах, пили кофе, трепались, ожидая нас. Может, искали,
волновались. И это меня тоже не трогало. Оно перестало иметь ко
мне отношение. Оно отделилось от меня, вернее я отделился от
всего, что со мной было до сих пор, осталось лишь то, что со
мной, - вот эти ноги, руки и мотивчик, который я высвистывал.
Никаких должностей, положения, только то, что я умею. Сейчас я
не понимаю, как же я не испугался. Я пытаюсь как-то оправдать
себя и понять то счастливое состояние. Я шлепал по шоссе,
наслаждаясь прохладой, и свистел и пританцовывал. Кто-то
древний высвободился из моей оболочки, распрямился в своем
натуральном естестве и, торжествуя, убегал от всего нажитого. В
темноте белели эвкалипты, светлые, оголенные стволы их,
причудливо перекрученные, появлялись как призраки. Процессия их
следовала за мной вдоль шоссе, заламывая руки, кланяясь,
изгибаясь узловатыми туловищами. Ветви со вздутыми бицепсами
тянулись к небу.
Южный Крест горел надо мной - единственное знакомое мне
созвездие. Я все видел и чувствовал: запахи, спутанные ночью
краски, легкие звуки, я жил наибольшей полнотой ощущений, какая
была у меня в детстве с готовностью принимать все окружающее,
удивляться красоте и странностям мира. Это было начисто забытое
состояние.
Просто жизнь, в чистом виде, без примеси цели.
Давным-давно я разучился так жить. Гулять я ходил чтобы
проветриться. Ездил - за впечатлениями. Смотрел то, что мне
надо было увидеть или узнать. Я отвык просто пойти в лес, как в
детстве, мне нужна была какая-то цель - собирать грибы,
охотиться или пройти сколько-то километров. А было время, когда
я мог бродить часами, воображать, смотреть, не стараясь ничего
запомнить, записать, чтобы потом использовать. Я ходил по лесу
и чувствовал себя путешественником, заблудившимся в какой-то
неведомой стране. Я пробирался к капиталистам и готовил там
революцию, собирал отчаянных, как Овод, смельчаков.
Никому не было дела до моего детства, его никто не
посещал, с годами оно заросло, как запущенный сад.
У ярко освещенной бензоколонки перед шикарным "мерседесом"
стояли трое мужчин и маленькая женщина с очках. В их громком
разговоре я услышал слова: гангстер... играть... шок... При
виде меня они стихли, а я продолжал свистеть. Насвистывая, я
прошел сквозь их молчание и вдруг почувствовал, что они
опасаются меня. Это было забавно. Я никого не боялся. Я был
свободен от всего - и от страха. У меня нечего было взять. У
меня были все преимущества бедности, абсолютной нищеты. Я не
обладал ничем, поэтому мог претендовать на все. Я был опасен. Я
чувствовал заманчивую потребность восстания.
Шоссе разветвлялось. Издали я увидел перекресток и
огромную рекламу кока-колы. Единственное, чего мне не хотелось,
- это выбирать дорогу. Впервые я тогда подумал о том, что меня
ожидает, что будущее мое зависит от выбора, пойду я направо или
налево. Это еще не были отчетливые мысли, это было самое начало
их, предчувствие, тишина, как перед дождем.
Под пыльным щитом стояли две фигуры. Женщина и мужчина.
Они о чем-то шумно спорили. Мужчина оглянулся в мою сторону:
- Хэлло,- и помахал мне рукой.
Это был Джон Брей. И рядом с ним Ненси.
Джон кинул мне купальное полотенце
- Б-р-р, где ты ходил так долго? Пошли, пошли.
Ненси побежала вперед, мы за ней, она на ходу еще что-то
доказывала Джону, и он отвечал ей.
В холле пили кофе, и, когда я вошел, мне сказали:
- Бери сосиски. Вот твоя порция. Не остыли?
- Вроде нет, - сказал я.
Сосиски действительно были еще горячие.
БЕЛАЯ НОЧЬ
Большей частью путешественник берется за перо оттого, что
ему не дают выговориться. Он не находит слушателей. Древнее
искусство слушать почти утрачено. Хороший слушатель сейчас
редкость, нарасхват.
По возвращении приходят друзья-товарищи, вроде бы
специально приходят узнать, как съездил, что за Австралия, и
уже через десять минут каждый ждет не дождется, чтобы прервать
тебя своими новостями. А прощаясь, жалуются - плохо, мол,
рассказал, слова из него не выжмешь. Всем некогда,
ходишь-ходишь со своей Австралией, через две недели от тебя уже
отмахиваются: знаем, слыхали, сколько можно.
Австралия, как таковая, тут, конечно, ни при чем, у
Колумба были такие же неприятности с Америкой.
"А, Христофор! Где пропадал? Говорят, открывал эту
самую... Ну что там новенького? А у нас, слыхал про папу
Александра? Анекдот!"
Так ему и не дали рассказать, поэтому до сих пор историкам
приходится возиться со всякими неясностями.
Писать путевые заметки нелегко, но еще труднее их кончить.
Надо бы рассказать еще о том, как мы с Джоном Моррисоном
посетили школу: Джон опасался, что нас, советских людей, не
пустят, а нас приняли с удовольствием, повели в класс, мы
разговаривали с ребятами о литературе, и это было очень
интересно.
Я хотел бы написать отдельный рассказ о радиорепортере,
как он приходил брать интервью; у него был список Довольно
пошлых вопросов, и мы почувствовали, что ему все это неприятно,
потом мы разговорились, и он оказался отличным парнем и
тихонько подсказывал нам хлесткие ответы, и мы вместе с ним
занимались коммунистической пропагандой на всю железку.
Надо бы написать о встрече с социологами и о встрече на
кафедре русской литературы в Мельбурнском университете, вообще
о русских в Австралии, и еще о наших друзьях, детском писателе
Винченте Сервенте, который занимается природой Австралии так
же, как у нас занимался Бианки, о руководителе Нового театра
Мери Аронс, о Робин и ее семье. Может быть, это было бы
интересней того, о чем я написал. Записки - второе путешествие,
тут сам выбираешь маршрут и события, но никогда не знаешь,
правильно ли ты выбрал.
Когда я писал эти записки и рылся в блокнотах, мне попался
заложенный среди всяких австралийских бумажек и открыток
длинный, странного цвета волос. Он был розовато-рыжий, толстый
и жесткий, похожий на струну.
Не сразу я сообразил, что это Алан, его штучки. И я
вспомнил его последний приезд в Ленинград. Мы отправились в
гости к Юрию Герману. Он любил Алана Маршалла и его
превосходную, такую мужественную и такую жизнеликующую книжку
"Я учусь прыгать через лужи".
Алан пел песни и рассказывал свои неистощимые истории про
опоссумов, динго и детей. И опоссумы, и попугаи, и динго в его
рассказах тоже были детьми. Большой ребенок - есть такое
снисходительное выражение. К Алану оно не подходило. У Алана
была ребячья искренность, ребячья доверчивость и преданность
друзьям и ребячье понимание дружбы. Не Алан был большой
ребенок, а мы рядом с ним были слишком взрослые. И, глядя на
него, мы чувствовали всякие свои грустные потери возраста, хотя
он был старше нас. Юрий Павлович Герман точно заметил, что
повесть Маршалла ребята принимают не как книжку, написанную для
детей, а как написанную их сверстником. Рассказывая, Алан часто
вспоминал отца, как отец воспитывал и лепил характер сына. Все
мы с годами начинаем лучше понимать своих родителей. Они
уходят, а мы становимся к ним ближе, лучше разбираемся в их
поступках. Запоздало признаем их советы и свои прошлые
глупости. Отец Алана не был никакой знаменитостью, он был
фермером и хорошим умным отцом. Он давно умер, но Алан остается
сыном. Он уже и сам отец, а сын в нем не исчезает. Слушая его,
мы невольно завидовали думали, как бедны люди, которые
стараются поскорее отдалиться от своего детства. Когда-нибудь
им захочется вернуться, но там уже ничего не останется, кроме
смутных случайных обрывков. Отец Алана, дед, его предки
существуют, пока он ходит по земле. Они в нем как кольца внутри
ствола.
В тот день, у Юрия Германа, мы совершенно позабыли что
Алану не очень-то можно было пить, мы пили с ним на равных.
Общаясь с ним, не верилось, что Алан - калека, с детства у него
ноги парализованы, он ходит на костылях и так далее. Мы
обнаружили это, встав из-за стола: оказалось, что Алан не
крепко держится на своих подпорках. Рискованно да и трудно было
спускаться ему по узкой крутой лестнице. Но он сразу нашел
выход. Он забрался к нам на плечи, обхватил за шеи, и мы
понесли его. Он сидел наверху, легонький, маленький, и пел, и
мы тоже подпевали ему. Мы чувствовали себя мальчишками. Все
было как в детстве, когда мы катались друг на друге. Так мы
прошли через двор, через лужи, к машине, и нам не хотелось
спускать его - такая это была славная игра.
Мне захотелось что-то подарить Алану на память о
Ленинграде. Всякие альбомы и матрешки - все это у него уже
было. Мы ехали в машине, болтали, а я мучился, поскольку
проблема подарков - одна из труднейших для меня.
- Послушай, - вдруг сказал Алан, - не можешь ли ты сделать
мне подарок? Самый для меня дорогой подарок.
- Ты телепат, - сказал я. - Ты парапсихолог.
- Не ругайся. И не радуйся. Это не простой подарок,
приготовься, - он сделал таинственное лицо. - Мне нужны волосы
мамонта!
Жаль, что я не видел своей физиономии в эту минуту.
Наверное, это было редкое зрелище. Более редкое, чем мамонт.
- Пожалуйста, не переживай, - сказал он. - У вас в
Ленинграде полно мамонтов. Я узнавал. Они в Зоологическом
музее.
Одного я помнил. С детства. Наверное, он до сих пор стоит
там. Но никаких знакомств и связей по линии мамонтов я не имел
и не знал, с чего надо начинать в таких случаях. Да и в каких
"таких случаях"? Есть ли еще такие случаи? Но выяснилось, что
есть. И немало. В Зоомузее мне объяснили, что спрос на эти
Мамонтовы волосы велик. Есть специальная наука, которая изучает
волосы животных, и, значит, есть ученые, аспиранты, лаборанты,
кафедры, препараты - все, что полагается. Всем им нужны были
волосы мамонта. Но Алану нужны были эти волосы не для науки.
Алан хотел написать книжку про свое путешествие, книжку для
детей и чтобы там было про мамонтов.
- А когда ко мне будут приставать глупые наши репортеры,
что я привез из Советского Союза, я им скажу, что волосы
мамонта. И покажу. Привез для того, чтобы подарить
австралийским ребятам. Такую штуку эти типы обязательно
напечатают. И отцепятся от меня с разными ихними замыслами. А
ребятам нашим я буду дарить волосы мамонта. Им это будет
интересно после моей книжки. У нас ведь не было мамонтов.
Все это я как можно серьезнее изложил сотрудникам музея.
- Хм, - сказали сотрудники, - мамонтов мало, а детей в
Австралии... И что это даст для науки... И вообще это
странно...
Я молчал. Но затея Алана постепенно размягчала их музейные
сердца. Что-то озорное, полузабытое проступало на лицах.
Индейцы, охотники за скальпами, Дерсу Узала и прочие радости
мальчишеской жизни.
Мамонт был осторожно ощипан. Мне выдали пучок этих самых
мамонтовых волос, и я преподнес его Алану. Он был счастлив.
- Господи, ты представляешь? - сказал он. - Неужели они
такие и бродили - розовато-рыжие!
Я представил себе, как розовато-рыжие мамонты бродят по
его саду. В саду стоял маленький по-русски сарайчик, где
работал Алан. Там царил страшный, веселый беспорядок, на
стенках висели рисунки детей, его читателей. Они иллюстрировали
его книги, изображали самого Алана. Они рисовали ему то, что
считали нужным для пополнения его знаний. Воспитывали,
образовывали, наставляли.
Алан жил под Мельбурном, в местечке Эльтом. Мы приехали к
