рисовать. Как они учили его во время путешествия по пустыне и
как потом он сам стал писать красками, приобрел известность и
вскоре стал художником с мировым именем. Он получил звание
академика живописи, права гражданства, но это ему не помогло.
То, что простили бы белому, не прощали аборигену: он нарушил
закон, и его вернули в резервацию. Он умер в 1959 году.
В картинной галерее Сиднея я первым делом стал искать
Наматжиру. Других австралийских художников я тогда не знал.
Наматжиры не было. В Мельбурне повторилась та же история. Ни
одной картины Наматжиры в экспозиции не оказалось. Мне
говорили, что это случайность, многие австралийцы удивлялись:
не может быть. Невероятно, но это факт, и я еще раз
подтверждаю, что в феврале 1965 года в картинных галереях
Сиднея я Мельбурна полотна Наматжиры выставлены не были.
Впервые я увидел подлинного Наматжиру в Аделаиде, в
галерее Рекса Баттерби. Увидел и в первую минуту разочаровался.
Красивенькие, чистенькие акварельки - идиллические
пейзажи, очень аккуратно, тонко прорисованные пейзажи. Но у
больших художников есть такая повадка: они не любят
раскрываться сразу, они требуют времени и внимания. С ними надо
повозиться.
Вглядываясь, я узнавал то, что прежде соскальзывало, не
задевая воображения. Наматжира показал мне поэзию австралийских
степей, какие удивительные краски имеют горы, мимо которых я
проезжал, - сиреневые, рыжие, огненно-красные. Он часто
изображал на переднем плане эвкалипты. И я вдруг понял странное
чувство, которое вызывали их светлые стволы перед наступлением
темноты. Привидения - они напоминали привидения, - Наматжира
точно уловил этот образ. Фотографически достоверные фигуры
эвкалиптов у него представали фантастически-призрачными, что-то
человечески трагичное заключалось в изгибах гладко-белых
ветвей. Очертания их создавали характеры, вызывая мысли о
людских судьбах.
Было ли это в замысле художника? Не знаю. Вроде бы он ни в
чем не отступал от подлинности пейзажа, нельзя было уловить
малейшую подгонку, условность. Пейзаж был точен и в то же время
вызывал определенные чувства. В нем присутствовала незримая
добавка личности художника, и этого было достаточно.
Мы удивлялись: как же так получилось - ведь все это мы
видели и не замечали этой красоты.
В глазах Рекса Баттерби мы, очевидно, выдержали экзамен, в
награду он вынес откуда-то собственного, непродажного Наматжиру
- несколько первоклассных картин, грустных, долины в
лилово-серых тонах и лиловато-серые горы, запыленные кусты,
пересохшие русла.
Родственники Наматжиры, сыновья его продолжают рисовать в
манере отца, картины их пользуются спросом, сам Рекс считает
некоторых из них не менее талантливыми, чем Наматжира, их
работы висели тут же в зале, во для меня они были примечательны
прежде всего доказательством художественной одаренности
аборигенов. Никаких училищ, академий, - они увидели, как рисует
Наматжира, увидели, что за картины платят деньги, и немалые, -
а чем мы хуже? - и начали рисовать. И выяснилось, что не так уж
хуже, их сейчас пятнадцать-двадцать художников из племени
аранда.
Наш интерес к Наматжире и то, что о нем знают в Советском
Союзе, возбудило множество разговоров. В университете Аделаиды
после нашего выступления Ненси Катор подвела нас к высокому
слепому человеку. Он протянул руку:
- Виктор Холл.
Он приехал издалека только для того, чтобы подарить вам
свою монографию о Наматжире. Длинные пальцы его тронули мои
плечи, голову - ему хотелось как-то почувствовать...
- Какие они? - спросил он жену. - Как они выглядят, эти
русские, которым интересен Наматжира?
Это была самая трогательная и трудная из всех наших встреч
в Австралии. Виктор Холл был художником. На войне его ранило,
он стал терять зрение и в 1959 году полностью ослеп. Он не мог
писать картин, он стал писать о художниках. Его книга о
Наматжире - одна из лучших. Он знал Наматжыру хорошо - полжизни
Холл провел среди племени аранда. Я смотрел, как он надписывал
книгу четко и уверенно между строк заголовка. Он помнил краски
на картинах Наматжиры и встречи с ним.
Мы хотели расспросить Холла о нем самом, но Ненси шепнула
нам, что нельзя их задерживать - было поздно, а им предстояло
долго добираться домой.
ГОЛЫЙ ЧЕЛОВЕК
Камни из-под ног, колючая трава, тропка, заборчики,
освещенные окна висят в черноте, огни справа, огни слева.
Впереди меня колышется большая волосатая спина Джона Брея.
Белизна ее светит сквозь волосы и ночь. Где-то перед ним
сбегает вниз Ненси. Смех ее прыгает по камням, отскакивает от
невидимых стен невидимых домов. И вдруг впереди огромная теплая
темнота. Она еле слышно дышит. Затаилась или спит. Это океан. Я
скидываю полотенце и сандалии в общую кучу. Тонкий песок пляжа
хранит дневную жару. Я подхожу к океану, трогаю его ногой,
вступаю, иду. Я вхожу в него по пояс. Отличный этот Индийский
океан. Джон Брей погружается в него, как корабль со стапелей. К
нам бежит Ненси. - Вода вокруг ее тела светится. Я загребаю
рукой, и у меня вода начинает вспыхивать, там что-то
разбудилось, переблескивается. Мы плывем, оставляя за собой
светящийся след. Мы забираемся в океан, касаемся кромешной дали
его, той, где острова, бури, теплоходы, кораблекрушения, акулы.
Ненси объясняет, что ночью акул у берега нет, они уходят спать,
разве что какая-нибудь загулявшая... Лица Ненси не видно. И у
Джона не видно лица. Мы как в черных масках. Поэтому говорим
что взбредет в голову. Ненси хочет показать мне Южный Крест. Я
с трудом понимаю ее. Она не умеет говорить медленно. Она не
может повторять одно и то же. Вероятно, речь ее выглядит так:
- Смотри сюда, вон он, Южный Крест. О господи, да не там,
видишь - Центавр, так вот Крест - часть созвездия. Прямо над
тобой. Крест, ну Христа распяли. Евангелие. Смешно, как ты мог
подумать, конечно, я атеистка. Левее Млечного Пути. Молоко,
понимаешь? Дорога, понимаешь? Автомобиль. Да никуда мы не
поедем. Джон, я замучилась с ним.
Джон ткнул своей ручищей в небо, прямо в середину Южного
Креста, и я увидел наверху четыре звездочки. Ничего особенного
в них не было. Звездочки, каких тысячи. Просто им повезло в
смысле расположения. Вот про них и насочиняли, сотни лет
сочиняют стихи и песни.
Я перевернулся на спину, и весь небосвод со всеми
созвездиями заколыхался надо мной. Я плыл среди них, между
Скорпионом, Стрельцом, Павлином, мне вспомнилась школьная карта
в нашем кабинете астрономии и прекрасные слова: Орион, Козерог,
Водолей, Знаменосец. Они все были где-то здесь, под рукой, их
надо было лишь соединить линиями, нарисовать Козерога и
Водолея. Фантазия первых астрономов - они были просто пастухи,
это я тоже помнил из школы, - фантазия их сохранялась
тысячелетия. Они сочиняли на небе звездами - самым стойким из
всех материалов, какие я знаю.
Время исчезло. Наше земное маленькое время затерялось в
пространстве Вселенной. Только океан мог что-то уследить в
жизни звезд. Часы внутри меня остановились. Тиканье их умолкло.
Тело мое плыло и плыло в этой теплой невесомости, пока я не
увидел даль огней на берегу. Куда мне возвращаться - я понятия
не имел. И пока я добирался к берегу, я уже знал, что потерял
Ненси и Джона. Я шел по пляжу, кричал и прислушивался. Никто не
отвечал. Я не представлял себе, в какой стороне дом Ненси, как
искать его. Я был один на берегу Австралии, голый человек,
приплывший из океана. А может, это была не Австралия?
Песок не хранил следов. Он тянулся одинаковый, без примет.
Я ненавижу песок, покорность песка, равнодушие песка, его
беспамятность, его мертвость. Нет ничего мертвее песка. Он не
способен ни к чему, кроме уничтожения. Песок - это смерть, это
враг всякой жизни.
Дорога слабо светилась меж холмов. Я уходил от берега.
Длинные сараи тянулись вдоль обочины. Потом сад. Потом
коттеджи. Там горели торшеры, были окна, где голубовато
пульсировали телеэкраны. Был ли это тот самый поселок или
другой, огни тянулись вдоль всего побережья. Редкие прохожие -
они не оглядывались на меня, не удивлялись. За низкой оградой
горели костры. Мужчины и женщины бродили, грелись, чинили
полосатые паруса. Многие были, так же как и я, в одних трусах,
в купальниках. Я толкнул калитку и вошел во двор, - никто не
обращал на меня внимания. Я ничем не отличался от них. Я
протянул руки к костру, - можно было подумать, что здесь
пристанище для тех, кто вышел из моря. Мне хотелось думать, что
сюда приходят люди из океана, голые, заблудившиеся люди. Я
грелся вместе со всеми, слушал их песни, я мог бы лечь тут
спать на циновке. Пока я молчал, я был неотличим. Смуглые
девушки сидели на корточках у огня. Раскачиваясь, они тихо
пели. Бородатый парень сыпал чай в котелок. Над пламенем,
вертясь, пролетел бумеранг. Двое мальчиков танцевали вокруг
ошалелого от света и шума кролика. Девушка с белой доской
серфинга на плече улыбалась. Она осмотрелась, с кем бы
поделиться своей улыбкой, встретила мой взгляд и подарила
улыбку мне. Это был прекрасный подарок. Мне как раз сейчас не
хватало улыбки, и я с ней пошел в темноту.
Я поднимался по каменным ступеням, вырубленным в скале,
мимо перевернутых смоленых шлюпок, развешенных сетей, мимо
бочек, грузовиков, мачт с высокими красными огнями. Шоссе жирно
блестело гибкой лентой. Неоновые буквы освещали бензостанцию.
Кудрявый золотой баран горел над ней. Голый, я шел по шоссе.
Неоновые отсветы тонули в темной глубине асфальта. Машины
обгоняли меня. Мокрые следы тянулись за мной. Они быстро
исчезали, высыхали. Я отпрыгнул в темноту на обочину. В машине
ехала женщина. Она видела несколько следов босых ног перед
собою. Следы начинались посреди шоссе и обрывались. Несколько
следов. Как будто кто-то спустился сверху, прошелся по шоссе и
опять взлетел. Машина проехала. Мне было обидно, что никого не
заинтересовала странность. Никто не хотел удивляться одинокому
следу на асфальте. Я стоял под эвкалиптом и смотрел на этот
последний высыхающий след. Представлял себе огромный пустынный
пляж, океан, солнце и посреди отмели на плотном песке тяжело
вдавленный один след одной босой ноги. Необъяснимость этого
пугала.
Я почувствовал себя легким и совсем свободным. Как будто
жизнь начиналась сначала, с ничего, как будто я только что
родился и все мои чувства воспринимали окружающие в новинку. Не
было ни памяти, ни тревоги, я еще ничего не знал, я еще не был
ни в каких других путешествиях, у меня еще нет биографии.
Память не мешала, прошлого не существовало, а вместе с ним
исчезли все заботы, планы, расписания, напряженная готовность
ко всяким вопросам, страх, что не успею записать, запомнить
имена, даты, всевозможные истории, куда ходили, что делали...
Все это стало ерундой-ерундистикой, сгинуло.
Положение мое было настолько нелепым и безнадежным, что не
стоило ни о чем беспокоиться. Если бы я заблудился нормально,
то есть имея деньги, документы, одетый, то, конечно, я бы
пытался куда-то звонить, что-то выяснять, подумал бы о ночлеге.
Но на мне были только мокрые трусы. И что я мог сказать
прохожим на своем ужасном английском языке? Все это я соображаю
теперь, а тогда я даже не размышлял на эту тему.
Где-то на берегу затерялся дом Ненси с окнами на море, с
большим холлом, вместо стола там стойка, наподобие бара, в
холле остались все, кто не пошел купаться, они сидели в
