тельным.
- И я полагаю, всякий раз, как вы видите ее, вы стараетесь внушить ей
эти ваши взгляды?
- Вряд ли я сейчас имею возможность видеться с нею.
- Вы не собираетесь обратно в Париж?
- Да нет, насколько мне известно, - сказал Джолион, чувствуя внима-
тельно настороженный взгляд Сомса.
- Отлично, это все, что я имел вам сказать. И знаете, всякий, кто
становится между мужем и женой, берет на себя тяжелую ответственность.
Джолион встал и слегка поклонился.
- До свидания, - сказал он и, не протянув руки, повернулся и пошел.
Сомс, не двигаясь, смотрел ему вслед. "Мы, Форсайты, - думал Джолион,
садясь в кэб, - очень цивилизованная публика. У людей попроще дело, на-
верно, дошло бы до драки. Если бы мой мальчик не отправлялся на эту вой-
ну..."
Война! Прежние сомнения зашевелились в нем. Хороша война! Порабощение
народов или женщин! Стремление подчинить, навязать свое господство тем,
кто вас не хочет! Отрицание самой элементарной порядочности! Собствен-
ность, священные права! И всякий, кто против них, - пария. "Но я, слава
богу, всегда хоть чувствовал, что я против них", - думал он. Да! Он пом-
нил, что даже до своей первой неудачной женитьбы его приводили в негодо-
вание жестокие расправы в Ирландии или эти ужасные судебные процессы,
когда женщины делали попытку освободиться от мужей, которые им были не-
навистны. Это церковники считают, что свобода души и тела - два разных
понятия! Пагубное учение! Можно ли так разделять душу и тело? Свободная
воля - в этом сила, а не греховность любого союза. "Мне бы следовало
сказать Сомсу, - подумал он, - что, на мой взгляд, он просто смешон. Ах,
но он и трагичен в то же время!"
Действительно, что в мире может быть трагичнее человека, ставшего ра-
бом своего неудержимого инстинкта собственности, человека, который ниче-
го за этим не видит и даже неспособен просто понять чувства другого че-
ловека! "Надо написать ей, предостеречь ее, - думал Джолион. - Он соби-
рается сделать еще попытку". И всю дорогу, пока он ехал домой в Ро-
бин-Хилл, он мысленно протестовал против этого неодолимого чувства долга
по отношению к сыну, которое мешало ему уехать обратно в Париж...
А Сомс долго еще сидел в кресле, не в силах преодолеть не менее гры-
зущую ревнивую боль, словно ему внезапно открылось, что этот человек
действительно имеет перед ним преимущество, что он успел сплести новую
паутину и преградить ему путь. "Следует ли это понимать так, что вы про-
тив меня?" Он ничего не добился, задав этот хитрый вопрос. Феминист!
Фразер несчастный! "Мне только не надо торопить события, - думал он. - У
меня еще есть время: он сейчас не едет в Париж, если он только не сов-
рал. Подождем до весны". Хотя что могла принести ему весна, он и сам не
мог бы сказать, - разве только усилить его мучения. И, глядя на улицу,
где фигуры прохожих возникали в кругах света то у одного, то у другого
фонаря, Сомс думал: "Все кажется ненужным, все бессмысленно. Я одинок -
в этом все несчастье".
Он закрыл глаза; и сейчас же увидел Ирэн в темном переулке, за цер-
ковью. Она прошла и обернулась, и он видел, как сверкнули ее глаза и ее
белый лоб под маленькой темной шляпой с золотыми блестками и длинной
развевающейся сзади вуалью. Он открыл глаза - он так ясно ее видел! Жен-
щина шла внизу, но это не она. Ах, нет, там ничего нет!
XIII
"А ВОТ И МЫ!"
Туалеты Имоджин для ее первого сезона в течение всего марта месяца
поглощали внимание ее матери и содержимое кошелька ее деда. Уинифрид с
форсайтским упорством стремилась превзойти самое себя. Это отвлекало ее
мысли от медленно приближавшейся процедуры, которая должна была наконец
вернуть ей столь сомнительно желанную свободу; это отвлекало ее также и
от мыслей о сыне и быстро приближавшемся дне его отъезда на фронт, отку-
да по-прежнему поступали тревожные известия. Точно пчелы, деловито пере-
летающие с цветка на цветок, или проворные оводы, что снуют и мечутся
над колосистыми осенними травами, Уинифрид и ее "маленькая дочка", рос-
том почти с мать и разве только чуть уступавшая ей в объеме бюста, сно-
вали по магазинам Риджент-стрит, по модным мастерским на Ганновер-сквер
и Бонд-стрит, разглядывая, ощупывая ткани. Десятки молодых женщин с ос-
лепительными манерами и с прекрасной осанкой проходили перед Уинифрид и
Имоджин, облаченные в "творения искусства". Модели - "самая новинка, ма-
дам, последний крик моды", - от которых они неохотно отказывались, могли
бы наполнить целый музей; модели, которые они считали себя обязанными
приобрести, почти, истощили текущий счет Джемса. "Не стоит ничего делать
наполовину", - думала Уинифрид, задавшись целью создать дочери в этот
первый, единственный ничем не омраченный для нее сезон громкий успех.
Терпение, которое они проявляли, испытывая терпение этих безличных соз-
даний, плавно выступавших перед ними, дается только людям, движимым глу-
бокой верой. И Уинифрид, простираясь перед своей возлюбленной богиней
Модой, уподоблялась ревностной католичке, простертой перед святой девой;
для Имоджин это было новое ощущение, отнюдь не лишенное приятности, -
она и в самом деле бывала порой просто обворожительна, и, само собой ра-
зумеется, ей всюду льстили; словом, это было очень забавно.
На исходе дня двадцатого марта, после того как они надлежащим образом
очистили Скайуорда, они по дороге зашли к Кэремел и Бекеру и, подкрепив-
шись шоколадом со сбитыми сливками, отправились домой через Берклисквер
в сумерках, уже пронизанных весной. Открыв дверь, заново выкрашенную в
светло-оливковый цвет (в этом году ничего не было упущено в предвидении
триумфального дебюта Имоджин), Уинифрид прошла к серебряной корзине пос-
мотреть, не был ли у них кто-нибудь днем, и вдруг ноздри ее невольно
вздрогнули. Что это за запах?
Имоджин, схватив роман, присланный из библиотеки, тут же углубилась в
него. Уинифрид немножко резким тоном - все из-за этого странного ощуще-
ния в груди - сказала ей:
- Возьми книгу наверх, милочка, и отдохни за обедом.
Имоджин, не отрываясь от книги, поднялась по лестнице. Уинифрид слы-
шала, как хлопнула дверь в ее комнату, и глубоко потянула носом воздух.
Что это? Ил" ввели взбудоражила ее нервы, пробудив в ней тоску по ее
"паяцу", вопреки всем доводам рассудка и оскорбленной добродетели? Мужс-
кой запах! Слабый аромат сигар и лавандовой воды, которого она не слыша-
ла с той самой ночи в начале осени, шесть месяцев назад, когда она наз-
вала его "пределом". Откуда он взялся? Или это только призрак запаха -
эманация памяти? Она огляделась по сторонам. Ничего, ровно ничего, ни
малейшего беспорядка ни в холле, ни в столовой. Какая-то галлюцинация
запаха - обманчивая, мучительная, нелепая! В серебряной корзине оказа-
лись визитные карточки: две - мистера и миссис Полгет Том и одна - мис-
тера Полгет Тома; она понюхала их, но они издавали строгий пресный за-
пах. "Я просто устала, - подумала она, - пойду прилягу".
Гостиная наверху тонула в полутьме, дожидаясь, чтобы чья-нибудь рука
зажгла в ней вечерний свет; Уинифрид прошла к себе в спальню. Здесь тоже
шторы были полуопущены, и царила полумгла, так как было уже шесть часов.
Уинифрид сбросила жакет - опять этот запах! И вдруг остановилась, точно
ее пригвоздили к спинке кровати. Что-то темное приподнялось с кушетки в
дальнем углу. Слово, всегда выражавшее ужас у них в семье, сорвалось с
ее губ: "Боже!"
- Это я - Монти, - послышался голос.
Ухватившись за спинку кровати, Уинифрид потянулась и повернула выклю-
чатель над туалетом. Фигура Дарти выступила на самом краю светового кру-
га, отчетливо выделяясь от нижней половины груди, где отсутствовала це-
почка от часов, до изящных темно-коричневых ботинок - одного с разорван-
ным носком. Плечи и лицо были в тени. Он очень похудел - или это игра
света? Он сделал несколько шагов вперед, освещенный теперь от кончиков
ботинок до темной шевелюры, слегка поседевшей, несомненно. Лицо у него
потемнело, пожелтело. Черные усы утратили свой задорный вид и мрачно ви-
сели; на лице появились морщинки, которых она раньше не замечала. В
галстуке не было булавки. Его костюм - ах, да, она узнает его, но какой
измятый, потертый! Она опять перевела глаза на носок его ботинка. Что-то
огромное, жесткое настигло его, смяло, исковеркало, скрутило, выпотроши-
ло. И она стояла молча, не двигаясь, глядя на трещину на его ботинке.
- Ну вот! - сказал он. - Я получил постановление суда. Я вернулся.
Грудь Уинифрид начала бурно вздыматься. Тоска по мужу, пробудившаяся
от этого запаха, боролась с такой мучительной ревностью, какой она ни-
когда еще не испытывала. Вот он стоит здесь - темная и точно загнанная
тень самого себя, прежнего вылощенного и самоуверенного Монти! Какая си-
ла сделала это с ним - выжала его, как апельсин, до самой корки! Эта
женщина!
- Я вернулся, - сказал он. - Мне было очень скверно, клянусь богом!
На палубе ехал. У меня нет ничего, кроме того, что на мне, да вот этого
чемодана.
- А у кого же остальное? - вскричала Уинифрид, вдруг выйдя из оцепе-
нения. - Как ты смел приехать? Ты знал, что это только для развода тебе
послали этот приказ. Не трогай меня!
Они стояли по обе стороны большой кровати, где в течение стольких лет
они спали вместе. Много раз - да, много раз - ей хотелось, чтобы он вер-
нулся. Но теперь, когда он вернулся, она чувствовала только холодную,
смертельную злобу. Он поднял руку к усам, но не подкрутил их, как, быва-
ло, раньше, а просто потянул вниз.
- Господи! - сказал он. - Если бы ты только знала, что я перенес!
- Рада, что не знаю.
- Дети здоровы?
Уинифрид кивнула.
- Как ты вошел?
- У меня был ключ.
- Значит, прислуга не знает. Тебе нельзя здесь оставаться, Монти.
У него вырвался горький смешок.
- А где же?
- Где угодно.
- Но ты только посмотри на меня. Эта... эта проклятая...
- Если ты только скажешь слово о нем, - вскричала Уинифрид, - я сей-
час же отправлюсь на Парк-Лейн и не вернусь домой!
И вдруг он сделал совсем простую вещь, но такую необычную для него,
что она почувствовала жалость. Он закрыл глаза. Все равно как если бы он
сказал: "Хорошо. Я умер для всего света".
- Ты можешь остаться переночевать, - сказала она. - Твои вещи все еще
здесь. Дома только одна Имоджин.
Он прислонился к спинке кровати.
- Ну что ж, все в твоих руках, - и его собственные руки судорожно
сжались. - Я столько вытерпел! Тебе нет надобности бить слишком сильно -
не стоит. Я уже напуган, достаточно напуган, Фредди.
Услышав ласкательное имя, которым он не называл ее много лет, Уиниф-
рид вздрогнула.
"Что мне делать с ним? - подумала она. - Господи, что мне с ним де-
лать?"
- У тебя есть папироска?
Она достала папиросу из маленького ящика, который держала здесь на
случай бессонницы, и дала ему закурить. И этот обыденный жест вернул к
жизни трезвую сторону ее натуры.
- Пойди и прими горячую ванну. Я приготовлю тебе белье и костюм в
твоей комнате. Мы можем поговорить потом.
Он кивнул и поднял на нее глаза - какой-то полумертвый взгляд, или
это только казалось оттого, что веки у него словно набухли?
"Он совсем не такой, как прежде, - подумала она. - Он никогда не бу-
дет таким, как был! Но какой же он будет?"
- Хорошо, - сказал он и пошел к двери. Он даже двигался иначе - как
человек, который утратил все иллюзии и не уверен, стоит ли ему вообще
двигаться.
Когда он вышел и Уинифрид услышала, как в ванной зашумела вода, она
достала и разложила на кровати в его комнате полную смену белья и верх-
ней одежды, потом спустилась вниз и принесла виски и корзину с печеньем.
Снова надев жакет и секунду постояв, прислушиваясь у двери ванной, она
тихонько спустилась и вышла из дому. На улице она остановилась в нереши-
