жить здесь, совсем один. Но почему же, если существует красота, почему
человек чувствует себя одиноким? Ответ - как на какую-нибудь идиотскую
загадку: потому что чувствует. Чем больше красота, тем больше одиночест-
во, потому что красота зиждется на гармонии, а гармония на единении.
Красота не может утешать, если из нее вынули Душу. Эта ночь, мучительно
прекрасная, с зацветающими деревьями, в звездном свете, с запахом трав и
меда, - он не может наслаждаться ею, пока между ним и той, которая для
него сама красота, ее воплощение, ее сущность, возвышается стена - он
чувствовал это, - глухая стена ненарушимых законов благопристойности...
Он долго не мог уснуть в мучительных попытках принудить себя к тому
безропотному смирению, которое туго дается Форсайтам, ибо они привыкли
следовать во всем собственным желаниям, пользуясь независимостью, щедро
предоставленной им их предками. Но на рассвете он задремал, и ему прис-
нился необыкновенный сон.
Он был на сцене с неимоверно высоким пышным занавесом, уходившим
ввысь до самых звезд и образовывавшим полукруг вдоль рампы. Сам он был
очень маленьким - крошечная беспокойная черная фигурка, снующая взад и
вперед, - но самое странное было то, что он был не совсем он, а также и
Сомс, и он не только переживал, но и наблюдал. Фигурка - он и Сомс -
старалась найти выход в занавесе, но занавес, тяжелый и темный, не пус-
кал их. Несколько раз он прошел вдоль него в ту и в другую сторону, пока
вдруг с чувством восторга не увидел узкую щель: глубокий просвет не-
изъяснимой красоты, цвета ирисов, словно видение рая, непостижимое, нес-
казанное. Быстро шагнув, чтобы пройти туда, он увидел, что занавес снова
сомкнулся. С горьким разочарованием он - или это был Сомс - отступил, и
в раздвинувшемся занавесе снова появился просвет, но опять он сомкнулся
слишком рано. Так повторялось без конца, пока он не проснулся с именем
Ирэн на губах. Этот сон очень расстроил его, особенно это отождествление
себя с Сомсом.
Утром, убедившись, что из работы ничего не выйдет, Джолион несколько
часов ездил верхом на лошади Джолли, стремясь как можно больше устать. А
на второй день он решил отправиться в Лондон и попытаться достать разре-
шение последовать за своими дочерьми в Южную Африку. Он только начал ук-
ладываться, как ему принесли письмо:
"Отель "Зеленый коттедж.
Ричмонд, 13 июня.
Мой дорогой Джолион,
Вы будете удивлены, узнав, что я так близко от Вас.
В Париже стало невыносимо, и я приехала сюда, чтобы быть поближе к
Вашим советам. Я буду так рада снова увидеться с Вами. С тех пор как Вы
уехали из Парижа, у меня, кажется, ни разу не было случая по-настоящему
поговорить с кем-нибудь. Все ли у вас благополучно и как Ваш мальчик?
Сейчас, кажется, ни одна душа не знает, что я здесь.
Всегда Ваш друг Ирэн".
Ирэн в трех милях от него! И опять спасается бегством! Он стоял, и
губы у него расплывались в какую-то очень загадочную улыбку. Это больше
того, на что он смел надеяться!
Около полудня он вышел и пошел пешком через Ричмонд-парк и дорогой
думал: "Ричмонд-парк! Честное слово, он так подходит нам, Форсайтам!" Не
то чтобы, Форсайты здесь жили - здесь никто не жил, кроме членов коро-
левской фамилии, лесничих и ланей, - но в Ричмонд-парке природе разреше-
но проявляться до известных пределов, не далее, и она изо всех сил ста-
рается быть естественной и словно говорит: "Полюбуйся на мои инстинкты,
это почти страсти - того и гляди вырвутся наружу, но, разумеется, не
совсем! Истинная ценность обладания - это владеть собой". Да, Рич-
монд-парк, несомненно, владел собой даже в этот сияющий июньский день со
звонкими голосами кукушек, внезапно раздававшимися то там, то тут среди
листвы, и лесных голубей, возвещавших разгар лета.
Отель "Зеленый коттедж", куда Джолион пришел к часу дня, стоял почти
напротив знаменитой гостиницы "Корона и скипетр"; он был скромен, в выс-
шей степени респектабелен; здесь всегда можно было найти холодный рост-
биф, пироги с крыжовником и двух-трех титулованных вдов, так что у
подъезда редко когда не стояла коляска, запряженная парой.
В комнате, обитой ситцевыми обоями, столь расплывчатыми, что, каза-
лось, самый вид их не допускал никаких переживаний, на табурете, покры-
том ручной вышивкой, сидела Ирэн и играла по ветхим нотам "Гензель и
Гретель" [34]. Над ней на стене висела гравюра, изображавшая королеву на
маленькой лошадке, среди охотничьих собак, охотников в шотландских ша-
почках и убитых оленей; около нее на подоконнике красовалась в горшке
розовобелая фуксия. Весь этот викторианский дух комнаты был так красно-
речив, что Ирэн в плотно облегающем ее платье показалась Джолиону Вене-
рой, выступающей из раковины прошлого столетия.
- Если бы у хозяина были глаза, он вас выставил бы отсюда, - сказал
он, - вы точно брешь пробили в этих его декорациях.
Так, шуткой, он разрядил напряженность этого волнующего момента. Поев
холодного ростбифа с маринованными орехами и пирога с крыжовником и вы-
пив имбирного пива из глиняного графинчика, они пошли в парк. И тут шут-
ливый разговор сменился молчанием, которого так боялся Джолион.
- Вы мне ничего не рассказали о Париже, - сказал он наконец.
- Да. За мной долгое время следили; к этому, знаете, привыкаешь. Но
потом приехал Сомс, и около маленькой Ниобеи повторилась та же история:
не вернусь ли я к нему?
- Невероятно!
Она говорила, не поднимая глаз, но теперь посмотрела на него. Эти
темные глаза, льнущие к его глазам, говорили, как не могли бы сказать
никакие слова: "Я дошла до конца; если ты хочешь меня, бери".
Была ли у него за всю его жизнь - а ведь он уже почти старик - мину-
та, подобная этой по силе переживания?
Слова: "Ирэн, я обожаю вас", - едва не вырвались у него. И вдруг с
отчетливостью, которую он счел бы недоступной воображению, он увидел
Джолли, который лежал, повернувшись белым как мел лицом к белой стене.
- Мой мальчик очень болен, - спокойно произнес он.
Ирэн взяла его под руку.
- Идемте дальше; я понимаю.
Не пускаться ни в какие жалкие объяснения! Она поняла! И они пошли
дальше меж папоротников, кроличьих норок, старых дубов, разговаривая о
Джолли. Он простился с нею через два часа у ворот Ричмонд-парка и отпра-
вился домой.
"Она знает о моем чувстве к ней, - думал он. - Ну конечно! Разве мож-
но скрыть это от такой женщины?"
IV
ПО ТУ СТОРОНУ РЕКИ
Джолли до смерти замучили сны. Сейчас они оставили его; он слишком
обессилел для снов, они оставили его, и он лежал в оцепенении и смутно
вспоминал что-то очень далекое; у него хватало сил только на то, чтобы
повернуть глаза и смотреть в окно рядом с койкой, на медленное течение
реки, струившейся среди песков, на раскинувшуюся за ней сухую равнину
Кару, поросшую чахлым кустарником. Теперь он знал, что такое Кару, даже
если он и не видел буров, улепетывающих, как кролики, и не слышал свиста
летящих пуль. Болезнь свалила его прежде, чем он успел понюхать пороху.
Знойный день, напился сырой воды или заразился через фрукты - кто знает?
Не он, у которого не было даже сил огорчаться тем, что болезнь одержала
победу, - их едва хватало на то, чтобы сознавать, что здесь рядом с ним
лежат другие, что его замучил лихорадочный бред, да на то, чтобы смот-
реть на медленное течение реки и смутно вспоминать что-то очень дале-
кое...
Солнце уже почти зашло. Скоро станет прохладнее. Ему приятно было бы
знать, который час, потрогать свои старые часики, такие гладкие, послу-
шать, как бьет репетир. Это было бы так уютно, как дома. У него не было
даже сил вспомнить, что старые часы были заведены в последний раз в тот
день, как его положили сюда. Мозг его пульсировал так слабо, что лица
приходивших и уходивших сестер, докторов, санитаров не отличались для
него одно от другого - просто какое-то лицо; и слова, произносившиеся
над ним, все значили одно и то же, то есть почти ничего. Вот то, что он
когда-то делал раньше, как это ни далеко и смутно, гораздо отчетливее -
а Хэрроу, мимо старой лестницы, что ведет в бильярдную, - сюда, сюда,
сэр! - заворачивает ботинки в "Вестминстерскую газету", бумага зеленова-
тая, блестящие ботинки - дедушка откуда-то из темноты - запах земли -
парник с шампиньонами! Робин-Хилл! Беднягу Балтазара засыпали листьям"!
Папа! Дом...
Сознание снова вернулось: он заметил, что в реке нет воды, и еще -
кто-то заговорил около него. "Вы, может, хотите чего-нибудь?" Чего можно
хотеть? Слишком слаб, чтобы хотеть, - разве только услышать, как бьют
"те часы...
Холли! Она не сумеет подать. Ах, поддавай, поддавай! Не вези битой...
Давай назад, второй, и ты, первый! Эта он, второй!..
Сознание еще раз вернулось: он увидел лиловый сумрак за окном и под-
нимающийся на небе кроваво-красный серп луны. Глаза его приковались к
нему, завороженные; в эти долгие-долгие минуты абсолютной пустоты в соз-
нании серп подымался выше, выше...
"Кончается, доктор!" Уж больше не заворачивать ботинки? Никогда?..
Подтянись, второй! Не плачьте! Спокойно иди на ту сторону реки - спать.
Темно? Если б кто-нибудь... пустил... бой... его... часы!..
V
СОМС ДЕЙСТВУЕТ
Конверт с сургучной печатью, надписанный почерком мистера Полтида,
оставался невскрытым в кармане у Сомса в течение двух часов, пока его
внимание было целиком поглощено делами "Новой угольной компании", компа-
нии, которая с момента ухода старого Джолиона с поста председателя пос-
тепенно шла к упадку, а за последнее время пришла в такое состояние, что
не оставалось ничего Другого, как ее ликвидировать. Он взял письмо с со-
бой, когда отправился завтракать в свой клуб в Сити, который был дорог
для него тем, что он бывал там еще с отцом в начале семидесятых годов, и
Джемсу тогда было приятно, что сын его приглядывается к жизни, в которую
ему предстоит вступить.
Сидя в глубине в углу, перед тарелкой жареной баранины с картофельным
пюре, он прочел:
"Дорогой сэр,
Согласно Вашему предложению, мы подошли к делу с другого конца и дос-
тигли желанных результатов. Наблюдение за 47 позволило нам установить
местопребывание 17: Ричмонд, отель "Зеленый коттедж". Мы проследили, что
в течение последней недели они встречаются ежедневно в Ричмонд-парке.
Ничего, так сказать, решительного до сих пор не было замечено. Но, учи-
тывая данные из Парижа, относящиеся к началу этого года, я полагаю, мы
теперь можем удовлетворить требования суда. Мы, разумеется, будем про-
должать наши наблюдения впредь до получения от Вас новых распоряжений.
С совершенным почтением Клод Полтид".
Сомс прочел это письмо два раза, затем подозвал лакея:
- Возьмите жаркое, оно простыло.
- Прикажете подать другое, сэр?
- Нет. Дайте мне кофе в другую комнату.
И, уплатив за жаркое, к которому он не притронулся, он вышел из ком-
наты, пройдя мимо двух знакомых и сделав вид, что не узнает их.
"Удовлетворить требования суда!" - думал он, сидя у круглого мрамор-
ного столика, на котором стоял кофейный прибор. Этот Джолион! Он налил
себе кофе, положил сахару, выпил. Он его опозорит в глазах собственных
детей! И, поднявшись с этим решением, которое жгло его, Сомс впервые по-
нял, как неудобно быть своим собственным поверенным. Не может же он вес-
ти это скандальное дело в своей конторе! Он должен доверить свою честь,
свою интимную жизнь какому-нибудь незнакомому человеку, профессионалу,
специалисту по делам семейного бесчестья! К кому же обратиться? Может
быть, к "Линкмену и Лейверу" на Бэдж-Роу - контора солидная, не очень
известная, и у него с ними только шапочное знакомство. Но прежде чем об-
ращаться к ним, нужно еще раз повидать Полтида. И при этой мысли Сомс
почувствовал настоящее малодушие. Открыть свою тайну! Да разве у него
