гордость, которые так странно, так тесно переплетались в нем с бес-
чувствием собственника, восставали против этого. Он уйдет от дел, будет
жить своей жизнью, покупать картины, составит себе имя как коллекционер,
у него, в сущности, к этому всегда больше сердце лежало, чем к юридичес-
кой деятельности. Но, чтобы осуществить это, ныне бесповоротное решение,
он должен позаботиться о слиянии своей фирмы с другим предприятием и
так, чтобы это произошло втайне, ибо такой шаг, разумеется, может выз-
вать всеобщее любопытство и только заранее бросит на него тень унижения.
Он остановил свой взор на фирме "Кэткот, Холидей и Кингсон", два ком-
паньона которой умерли. Полное название объединенной фирмы должно было
бы "быть: "Кэткот, Холидей, Кингсон, Форсайт, Бастард и Форсайт". Но
после споров о том, кто из покойников пользуется большим влиянием среди
живых, решили сократить название, оставив только: "Кэткот, Кингсон и
Форсайт", причем Кингсон будет действующей, а Сомс немой фигурой. За
свое имя, престиж и клиентуру Сомс должен был получать изрядный доход.
Однажды вечером он, как подобало человеку, достигшему столь важной
ступени в своей жизненной карьере, занялся подсчетом того, какой цифры
достигла стоимость его персоны, и, скостив некоторую сумму на понижение
ценностей по случаю войны, нашел, что она равняется приблизительно ста
тридцати тысячам фунтов. После смерти отца, которая, увы, не за горами,
он получит еще по меньшей мере тысяч пятьдесят, а его годовой расход по-
ка еще не превышает двух тысяч. Стоя посреди своих картин, Сомс видел
перед собой будущность, богатую выгодными приобретениями, которые были
ему обеспечены благодаря его безошибочной способности угадывать лучше,
чем другие. Продавая то, что должно упасть в цене, придерживая то, что
еще растет, и учитывая с осторожной проницательностью будущие требования
вкуса, он составит редчайшую коллекцию, которая после его смерти отойдет
государству как "дар Форсайта".
Если процесс окончится благополучно, он уже решил, как ему поступить
с мадам Ламот. Он знал, что ее заветной мечтой было жить на ренту в Па-
риже, около своих внуков. Он откупит ресторан "Бретань" за громадную це-
ну. Мадам будет жить, как королева-мать, в Париже, на доходы от капита-
ла, который уж она сумеет поместить, как нужно (между прочим Сомс поду-
мывал о том, чтобы поставить на ее место хорошего управляющего, и тогда
ресторан, будет приносить ему немалый процент на уплаченную сумму. В Со-
хо скрыты богатые возможности). За Аннет он пообещает закрепить пятнад-
цать тысяч фунтов - намеренно или случайно, как раз ту сумму, которую
старый Джолион завещал "той женщине".
Из письма поверенного Джолиона к его поверенному выяснилось, что "эти
двое" в Италии. Кроме того, они дали всем полную возможность установить,
что до этого жили в отеле в Лондоне. Дело ясно как белый день, и разбе-
рут его в каких-нибудь полчаса; но за эти полчаса Сомс испытает все муки
ада; а после того как эти полчаса пройдут, все носители имени Форсайт
почувствуют, что роза утратила свой аромат. У него не было иллюзий, как
у Шекспира, что роза, как ее ни назови, благоухает все так же. Имя - это
то, чем человек владеет: реальное, ничем не забракованное имущество, и
ценность его упадет по крайней мере на двадцать процентов. Если не счи-
тать Роджера, который однажды отказался выставить свою кандидатуру в
парламент, и - о, ирония! - Джолиона, завоевавшего себе известность как
художник, не было ни одного чем-нибудь заметного Форсайта. Но именно это
отсутствие гласности и было величайшим достоянием их имени. Это было
частное имя, в высшей степени индивидуальное, и оно было его личной
собственностью; оно никогда ни с доброй, ни с худой целью не было ис-
пользовано назойливой молвой. Он и каждый член его семьи владели им не-
раздельно, строго конфиденциально, не делая его объектом любопытства
публики чаще, чем того требовали события - их рождения, браки, смерти. И
в течение этих недель ожидания, когда сам он готовился сложить с себя
звание служителя закона, Сомс проникся горькой ненавистью к этому закону
- так глубоко возмущало его это неминуемое насилие над его именем, наси-
лие, которое он должен был претерпеть во имя естественной потребности
законным образом увековечить свое имя. Чудовищная несправедливость всего
этого вызывала в нем постоянную глухую злобу. Он не хотел ничего друго-
го, как только жить честной семейной жизнью, и вот теперь, после всех
этих бесплодных, одиноких лет, он должен явиться в суд и публично приз-
наться в своей несостоятельности - в том, что он не может удержать жену,
- вызвать жалость, удовольствие или презрение себе подобных. Все пере-
вернулось вверх ногами. Страдать должны бы она и этот субъект, а они в
Италии. И этот Закон, которому Сомс так верно служил, на который он с
таким благоговением взирал как на оплот собственности, за эти недели
стал казаться ему жалким убожеством. Что может быть бессмысленнее, чем
сказать человеку: "Владей своей женой", а потом наказать его, если
кто-нибудь незаконным образом отнимет ее у него. Или Закон не знает, что
для человека имя - это зеница ока и что гораздо тяжелее прослыть обману-
тым мужем, чем обольстителем чужой жены? Он положительно завидовал этой
репутации Джолиона, одержавшего победу там, где он, Сомс, проиграл. Воп-
рос о денежной компенсации тоже не давал ему покоя. Ему хотелось нака-
зать этого субъекта, но ему вспоминались его слова: "С величайшим удо-
вольствием", - и он чувствовал, что взыскание денег причинит неприят-
ность не Джолиону, а ему; он смутно угадывал, что Джолиону даже приятно
будет заплатить деньги, - это такой распущенный человек! Кроме того,
предъявлять денежные претензии было как-то не совсем удобно. Но это про-
изошло само собой, почти механически; однако, по мере того как час испы-
тания приближался, Сомсу начинало казаться, что и это тоже всего лишь
какая-то уловка этого бесчувственного, противоестественного Закона - для
того чтобы выставить его. Сомса, в смешном виде; чтобы люди могли сме-
яться и говорить: "Да, да, он получил за нее изрядную сумму!" И он отдал
распоряжение своему поверенному, чтобы тот заявил, что деньги будут по-
жертвованы на убежище для падших женщин. Он долго раздумывал, какое из
благотворительных учреждений будет самым подходящим, и остановился на
этом, но теперь, просыпаясь по ночам, думал: "Это не годится, слишком
мрачно, это только привлечет внимание. Что-нибудь поскромнее, поприлич-
нее". Он был равнодушен к собакам, а то бы, наверно, перенес свой выбор
на них; в конце концов, в полном отчаянии, ибо его осведомленность в де-
лах благотворительности была весьма ограниченна, он решил остановиться
на слепых. Это не может показаться неприличным, и это, разумеется, зас-
тавит суд назначить более высокую сумму.
Целый ряд процессов снимался со списка, который этим летом и так был
очень невелик, и дело Сомса должно было слушаться уже в июле. В эти дни
единственным утешением Сомса была Уинифрид. Она относилась к нему со-
чувственно, как человек, который сам побывал в такой передряге, и он мог
ей довериться, зная, что она не станет откровенничать с Дарти. Этот не-
годяй только порадовался бы! В конце июля, накануне процесса. Сомс вече-
ром пришел к ней. Они еще не выехали за город, так как Дарти уже истра-
тил деньги, отложенные на летний отдых, а Уинифрид не решалась идти про-
сить у отца, пока тот ждал, чтобы ему ничего не сказали об этом деле
Сомса.
Она встретила его с письмом в руке.
- От Вэла? - мрачно спросил он. - Что он пишет?
- Он пишет, что женился, - сказала Уинифрид.
- На ком это, господи боже?
Уинифрид подняла на него глаза.
- На Холли Форсайт, дочери Джолиона.
- Что?
- Получил разрешение и женился. Я даже не знала, что он знаком с нею.
Как это все неудобно, правда?
Сомс отрывисто засмеялся на эту ее характерную манеру употреблять ни-
чего не значащие слова.
- Неудобно! Ну, я не думаю, что они об этом что-нибудь узнают прежде,
чем вернутся. Да и лучше им оставаться там. Ее отец даст ей денег.
- Но я хочу, чтобы Вэл вернулся, - сказала Уинифрид почти жалобно. -
Мне его недостает. Мне легче, когда он со мной.
- Я знаю, - пробормотал Сомс. - А как Дарти ведет себя теперь?
- Могло быть и хуже; вечные истории с деньгами. Ты хочешь, чтобы я
завтра поехала в суд. Сомс?
Сомс протянул ей руку. Этот жест так явно изобличал его одиночество,
что она крепко пожала его руку обеими руками.
- Ничего, голубчик, зато тебе будет гораздо легче, когда все это кон-
чится.
- Я не знаю, что я такого сделал, - хрипло сказал Сомс. - И никогда
не знал. Все как-то перевернулось вверх ногами. Я любил ее, я ее всегда
любил.
Уинифрид увидела, как кровь выступила на его губе, и это ее страшно
потрясло.
- Ну конечно, - сказала она, - это все очень гадко с ее стороны. Но
что же мне делать с этой женитьбой Вэла, Сомс? Я не знаю, что ему напи-
сать в связи с этой историей? Ты видел эту девочку - хорошенькая она?
- Да, она хорошенькая, - сказал Сомс. - Брюнетка, и в ней есть что-то
аристократическое.
"Не так уж плохо, - подумала Уинифрид. - У Джолиона всегда был
стиль!"
- Все-таки это какая-то путаница, - сказала она. - Что скажет папа?
- Ему незачем говорить об этом, - сказал Сомс. - Война теперь скоро
кончится, и хорошо было бы, если бы Вэл купил там участок земли и обза-
велся хозяйством.
Это было равносильно тому, как если бы он сказал ей, что считает пле-
мянника погибшим.
- Монти я ничего не говорила, - упавшим голосом прошептала Уинифрид.
Дело начало слушаться на следующий день около двенадцати часов и за-
няло, немногим больше, получаса. Сомс, с грустными глазами, бледный,
элегантный, стоял перед судом; он столько перестрадал до этого, что те-
перь уже ничего не чувствовал. Как только объявили решение суда, он по-
кинул зал.
Через каких-нибудь четыре часа его имя сделается достоянием публики!
Бракоразводный процесс присяжного поверенного! Глухая, горькая злоба
сменила чувство мертвого равнодушия. "Будь они все прокляты! - думал он.
- Я не буду прятаться. Я буду вести себя так, как если бы ничего не слу-
чилось". И по нестерпимо знойной Флитстрит и Лэдгейт-Хилл он отправился
пешком в свой клуб в Сити, позавтракал и затем пошел в контору. Там, не
отрываясь, работал до вечера.
Когда, собравшись идти домой. Сомс вышел из кабинета, он увидел, что
клерки уже все знают, но он встретил, их недовольные взгляды таким сар-
кастическим взглядом, что они немедленно отвели глаза. У собора св. Пав-
ла он остановился купить самую аристократическую из вечерних газет. Да!
Вот оно! "Бракоразводный процесс известного, присяжного, поверенного.
Соответчик - двоюродный брат. Взысканная с ответчика компенсация, жерт-
вуется в пользу слепых!" - значит, они все-таки напечатали это! Глядя на
встречные лица, он думал: "Интересно, знаете вы или нет? ", И вдруг он
почувствовал себя, как-то странно, словно у него что-то завертелось в
голове.
Что это такое? Он не должен поддаваться этому! Не должен! Ведь так
можно заболеть. Не нужно думать! Он поедет к себе за город, на реку, бу-
дет грести, ловить рыбу. "Я не позволю себе заболеть!" - подумал он.
Вдруг он вспомнил, что ему необходимо сделать что-то очень важное,
прежде чем уехать из города. Мадам Ламот! Он должен объяснить ей предус-
мотренный законом порядок. Еще шесть месяцев должно пройти, прежде чем
он будет действительно свободен. Только ему не хочется видеть Аннет! И
он провел рукой по голове: она была горячая.
Он свернул и пошел по Ковент-Гарден. В этот знойный июльский день
воздух старого рынка, зараженный запахом гниющих отбросов, вызывал у не-
го отвращение, а Сохо, более чем когда-либо, казался безотрадным прито-
