в каком-то своем стиле он, безусловно, был образцом комфорта и покоя. А
ночь такая темная и ветреная, и в могиле так холодно и одиноко!
Он остановился у двери. Ни звука не доносилось оттуда. Он тихо нажал
ручку и, прежде чем кто-нибудь успел заметить, уже был в комнате. Свет
был загорожен экраном. Мать и Уинифрид сидели в ногах у Джемса по одну
сторону кровати. С другой стороны кровати к нему двигалась сиделка. Тут
же стоял пустой стул. "Для меня!" - подумал Сомс. Когда он сделал шаг от
двери, мать и Уинифрид встали, но он махнул им рукой, и они снова сели.
Он подошел к стулу и остановился, глядя на отца. Дыхание у Джемса выры-
валось с трудом; глаза его были закрыты. И Сомс, вглядываясь в отца, та-
кого худого, бледного, изможденного, прислушиваясь к его тяжелому дыха-
нию, чувствовал, как в нем подымается неудержимое, страстное возмущение
против Природы, жестокой, безжалостной Природы, которая, надавив коленом
на грудь этого тщедушного человеческого тела, медленно выдавливает из
него дыхание, выдавливает жизнь из этого существа, самого дорогого для
него в мире. Его отец всегда вел такой осмотрительный, умеренный, воз-
держанный образ жизни - и вот награда: медленно, мучительно из него вы-
давливают жизнь! И, не замечая, что говорит вслух. Сомс сказал:
- Это жестоко!
Он видел, как мать закрыла глаза рукой, а Уинифрид пригнулась к кро-
вати. Женщины! Они переносят все гораздо легче, чем мужчины. Он подошел
ближе. Джемса уже три дня не брили, и его губы и подбородок обросли во-
лосами, которые были разве чуть-чуть белее его лба. Они смягчали его ли-
цо, придавая ему какой-то уже неземной вид. Глаза его открылись. Сомс
подошел вплотную к кровати и наклонился над ним. Губы зашевелились.
- Это я, отец.
- Мм... что... нового? Мне никогда ничего...
Голос замер. Лицо Сомса так исказилось от волнения, что он не мог го-
ворить. Сказать ему? Да. Но что? Он сделал над собой громадное усилие,
прикусил губы, чтобы они не дрожали, и сказал:
- Хорошие новости, дорогой, хорошие: у Аннет сын.
- А!
Это был удивительный звук: уродливый, довольный, жалобный, торжеству-
ющий, как крик младенца, когда он получает то, чего хотел. Глаза закры-
лись, и опять стало слышно только хриплое дыхание. Сомс отошел к стулу и
тяжело опустился на него. Ложь, которую он только что произнес, подчи-
нившись какой-то глубоко заложенной в нем инстинктивной уверенности, что
после смерти Джемс не узнает правды, на минуту лишила его способности
чувствовать. Рука его за что-то задела. Это была голая нога отца. В сво-
ей мучительной агонии он высунул ее из-под одеяла. Сомс взял ее в руку:
холодная нога, легкая, тонкая, белая, очень холодная. Что толку прятать
ее обратно, укутывать то, что скоро станет еще холоднее? Он машинально
согревал ее рукой, прислушиваясь к хриплому дыханию отца, и чувства мед-
ленно возвращались к нему. Тихое, сразу же оборвавшееся всхлипыванье
вырвалось у Уинифрид, но мать сидела неподвижно, устремив глаза на Джем-
са. Сомс поманил сиделку.
- Где доктор? - прошептал он.
- За ним послали.
- Можете вы что-нибудь сделать, чтобы он так не задыхался?
- Только впрыскивание, но он его не выносит. Доктор сказал, что, пока
он борется...
- Он не борется, - прошептал Сомс. - Его медленно душит. Это ужасно.
Джемс беспокойно зашевелился, точно он знал, о чем они говорят. Сомс
встал и наклонился над ним. Джемс чуть-чуть пошевелил руками. Сомс взял
их обе в свои руки.
- Он хочет, чтобы его подняли повыше, - шепнула сиделка.
Сомс приподнял его. Ему казалось, что он делает это очень осторожно,
но на лице Джемса появилось почти гневное выражение. Сиделка взбила по-
душки. Сомс отпустил руки отца и, нагнувшись, поцеловал его в лоб.
Взгляд Джемса, устремленный на него, казалось, исходил из самой глубины
того, что еще оставалось в нем. "Со мной кончено, мой мальчик, - каза-
лось, говорил он, - заботься о них, заботься о себе; заботься - я все
оставляю на тебя".
- Да, да, - шептал Сомс, - да.
Позади него сиделка что-то делала, он не знал, что, но отец сделал
слабое нетерпеливое движение, точно протестуя против этого вмеша-
тельства, и потом вдруг сразу дыхание его стало легче, свободнее, он ле-
жал совсем тихо. Напряженное выражение исчезло с его лица, странный бе-
лый покой разлился по нему. Веки дрогнули, застыли. Все лицо разглади-
лось, смягчилось. Только по едва заметному вздрагиванию губ можно было
сказать, что он дышит. Сомс опять опустился на стул и опять начал гла-
дить его ногу. Он слышал, как сиделка тихо плакала в глубине комнаты у
камина; странно, что только она одна из них, чужая, плачет! Он слышал,
как мирно потрескивает и шипит огонь в камине. Еще один старый Форсайт
уходит на покой - удивительные люди! Удивительно, с каким упорством он
держался! Мать и Уинифрид, наклонившись вперед, не отрывая глаз следили
за губами Джемса. Но Сомс, повернувшись боком, грел его ноги; он находил
в этом какоето утешение, хотя они и становились все холоднее и холоднее.
Вдруг он вскочил: ужасный, страшный звук, какого он никогда в жизни не
слышал, сорвался с губ отца, как будто возмущенное сердце разбилось с
протяжным стоном. Что за крепкое сердце, если оно - могло исторгнуть та-
кое прощание! Звук замер. Сомс заглянул в лицо. Оно было неподвижно; ды-
хания не было. Умер! Он поцеловал его лоб, повернулся и вышел из комна-
ты. Он бросился наверх, к себе в спальню, в свою старую спальню, которую
и теперь держали наготове для него, упал ничком на кровать и зарыдал,
уткнувшись лицом в подушки...
Немного погодя он вышел и спустился в комнату покойника. Джемс лежал
один, удивительно спокойный, освободившийся от забот и волнений, и его
изможденное лицо носило печать величия, которую накладывает только глу-
бокая старость, - стертое, прекрасное величие старинных монет.
Сомс долго смотрел на его лицо, на огонь в камине, на всю комнату с
открытыми окнами, в которые глядела лондонская ночь.
- Прощай, - прошептал он и вышел.
XIV
ЕГО СОБСТВЕННОЕ
У него было много хлопот в эту ночь и весь следующий день. Утром за
завтраком он получил телеграмму, которая успокоила его относительно Ан-
нет, и в Рэдинг он отправился только с последним поездом, унося в памяти
поцелуй Эмили и ее слова:
- Не знаю, что бы я без тебя стала делать, мой мальчик.
Он приехал к себе в двенадцать часов ночи. Погода переменилась, стала
мягче, точно, покончив со своим делом и заставив одного из Форсайтов
свести счеты с жизнью, она давала себе отдых. Вторая телеграмма, которую
он получил за обедом, подтверждала хорошее состояние Аннет, и Сомс,
вместо того чтобы войти в дом, прошел освещенным луной садом к своему
плавучему домику. Он отлично может переночевать здесь. Очень усталый, он
улегся в меховом пальто на кушетку и сразу уснул. Он проснулся, едва
только рассвело, и вышел на палубу. Он стоял у поручней и смотрел на за-
пад, где река круто поворачивала, огибая лес. У Сомса ощущение красоты
природы до странности напоминало отношение к этому его предков-фермеров,
выражавшееся главным образом в чувстве недовольства, когда ее не было;
только у него, конечно, благодаря его эрудиции; в пейзажной живописи,
оно было несколько рафинировано и обострено. Но рассвет способен потряс-
ти самое заурядное воображение, и Сомс был взволнован. Знакомая река под
этим далеким холодным светом казалась каким-то другим миром; это был
мир, где еще не ступала нога человека, призрачный, похожий на какой-то
неведомый, открывшийся вдали берег. Его краски не были обычного условно-
го цвета, вряд ли это можно было даже назвать цветом; его очертания были
туманны ив то же время отчетливы; его тишина ошеломляла; в нем не было
никаких запахов. Почему он так глубоко волнует его. Сомс не знал, может
быть, только потому, что он чувствовал себя в нем таким одиноким, таким
оторванным от всего, с чем был связан. В такой мир, может быть, ушел его
отец, до того этот мир не похож на тот, что он покинул. И Сомс, стремясь
уйти из него, погрузился в размышления о том, какой художник мог бы пе-
редать его на полотне. Бело-серая вода была... была, как рыбье брюшко!
Может ли быть, чтобы этот мир, который он перед собой видит, был весь
частной собственностью, за исключением воды, да и ту заключили в трубы и
провели в дома! Ни деревца, ни куста, ни одной травинки, ни птицы, ни
зверя, ни рыбы, которые кому-нибудь не принадлежали бы. А когда-то здесь
были дебри, и топи, и вода, и непостижимые существа бродили и охотились
здесь, и не было человека, который мог бы дать им имена; дикие, погибаю-
щие в своем буйном росте, заросли простирались там, где теперь эти высо-
кие, заботливо насаженные леса спускаются к реке, и окутанные туманом
болот тростники покрывали все эти луга на том берегу. И вот все прибрали
к рукам, наклеили ярлыки, распихали по нотариальным конторам. И хорошо
сделали!
Но, случается, выходит вдруг, как вот сейчас, дух прошлого и, застиг-
нув случайно проснувшегося человека, встает перед ним и неотступно и
зловеще шепчет: "Из моего свободного одиночества вышли все вы, но насту-
пит день - вы все снова в него вернетесь".
И Сомс, чувствуя холод и призрачность этого мира, неведомого ему и
такого древнего, никому не принадлежащего мира, явившегося взглянуть на
колыбель своего прошлого, спустился в каюту и поставил себе чай на спир-
товку. Выпив его, он достал письменные принадлежности и написал два со-
общения для газеты:
"20-го сего месяца в своем доме на Парк-Лейн скончался на девяносто
первом году жизни Джемс Форсайт. Похороны 24-го числа в 12 часов дня в
Хайгете. Просьба венков не возлагать".
"20-го сего месяца в Шелтере, близ Мейплдерхема, у Аннет, жены Сомса
Форсайта, родилась дочь". А внизу, на промокательной бумаге, он написал
слово "сын".
Было восемь часов утра в обыкновенном осеннем мире, когда он подходил
к дому. Кусты по ту сторону реки выступали из молочного тумана, круглые,
блестящие; дым из трубы подымался прямо, голубоватый, и голуби воркова-
ли, оправляя крылышки на солнце.
Он тихонько прошел к себе в туалетную комнату, принял ванну, побрил-
ся, надел свежее белье и черный костюм.
Мадам Ламот только что села завтракать, когда он сошел вниз.
Она посмотрела на его костюм, сказала:
- Можете не говорить мне, - и пожала его руку. - Аннет чувствует себя
очень недурно. Но доктор сказал, что она больше не может иметь детей. Вы
знали это? - Сомс кивнул. - Какая жалость. Mais la petite est adorable.
Du cafe? [44]
Сомс постарался как можно скорее уйти от нее. Она раздражала его -
внушительная, трезвая, быстрая, невозмутимая - француженка. Он не пере-
носил ее гласные, ее картавые "р", его возмущало то, как она смотрела на
него, как будто это была его вина, что Аннет никогда не сможет родить
ему сына! Его вина! Сомса возмущало даже ее ничего не говорящее восхище-
ние его дочерью, которой он еще не видел.
Удивительно, как он старался всячески оттянуть этот момент свидания
со своей женой и дочерью!
Казалось, он должен был бы прежде всего броситься к ним наверх. А он,
наоборот, испытывал чувство какого-то физического страха - этот разбор-
чивый собственник! Он боялся того, что думает Аннет о нем, виновнике ее
мучений, боялся увидеть ребенка, боялся обнаружить, как его разочаровало
настоящее и - будущее.
Он целый час шагал взад и вперед по гостиной, прежде чем собрался с
духом, чтобы подняться к ним и постучать в дверь.
Ему открыла мадам Ламот.
- А, наконец-то! Elle vous attend! [45]
Она прошла мимо него, и Сомс вошел своей бесшумной походкой, стиснув
зубы и глядя куда-то вбок.
Аннет лежала очень бледная и очень хорошенькая. Ребенок был где-то
