природе осторожного, и укрепили и без того упорный характер. Возможность
в любую минуту взлететь на воздух приучала относиться более спокойно к
взрывам небольших снарядов в виде всяческих обложений и налогов, а при-
вычка ругать немцев за бессовестность естественно перерождалась в при-
вычку ругать тредюнионы - если не открыто, то в тайниках души.
Он шел пешком. Торопиться было некуда, так как они условились с Флер
встретиться в галерее в четыре, а сейчас было только половина третьего.
Ходить пешком Сомс считал для себя полезным - у него пошаливала печень,
да и нервы слегка развинтились. Жена его, когда они жили в городе, ни-
когда не сидела дома, а дочь была прямо неуловима и целый день "носилась
по разным местам", легкомысленная, как большинство молодых девушек пос-
левоенной формации. Впрочем, уже и то хорошо, что по своему возрасту она
не могла принять участие в войне. Из этого не следует, что Сомс не под-
держивал войны всей душой с первых ее дней, но между такою поддержкой и
личным, непосредственным участием в войне родной дочери и жены зияла
пропасть, созданная его старозаветным отвращением к экстравагантным про-
явлениям чувств. Так, например, он решительно воспротивился желанию пре-
лестной Аннет (в четырнадцатом году ей было только тридцать четыре года)
поехать во Францию, на свою "chere patrie" [1], как она выражалась те-
перь под влиянием войны, и ухаживать там за своими braves poilus. [2]
Губить здоровье, портить внешность! Да какая она, в самом деле, сестра
милосердия! Сомс наложил свое veto: пусть дома шьет на них или вяжет.
Аннет не поехала, но с этого времени что-то в ней изменилось. Ее непри-
ятная наклонность смеяться над ним - не открыто, а как-то по-своему,
постоянно подтрунивая, - заметно возросла. В отношении Флер война разре-
шила трудный вопрос - отдать ли девочку в школу или нет. Лучше было от-
далить его от воинствующего патриотизма матери, от воздушных налетов и
от стремлений к экстравагантным поступкам; поэтому Сомс поместил ее в
пансион, настолько далеко на западе страны, насколько это, по его предс-
тавлениям, было совместимо с хорошим тоном, и отчаянно по ней скучал.
Флер! Он отнюдь не сожалел об иностранном имени, которым внезапно, при
ее рождении, решил окрестить дочь, хоть это и было явной уступкой Фран-
ции. Флер! Красивое имя - красивая девушка! Но неспокойная, слишком нес-
покойная, и своенравная! Сознает свою власть над отцом! Сомс часто раз-
думывал о том, какую он делает ошибку, что так трясется над дочерью.
Старческая слабость! Шестьдесят пять! Да, он старится; но годы не очень
давали себя знать, так как, на его счастье, несмотря на молодость и кра-
соту Аннет, второй брак не пробудил в нем горячих чувств. Сомс знал в
жизни лишь одну подлинную страсть - к своей первой жене, к Ирэн. Да! А
тот бездельник, его двоюродный братец Джолион, которому она досталась,
совсем, говорят, одряхлел. Не удивительно - в семьдесят два года, после
двадцати лет третьего брака.
Сомс на минуту остановился, прислонясь к решетке Роттен-Роу. Самое
подобающее место для воспоминаний - на полпути между домом на Парк-Лейн,
который видел его рождение и смерть его родителей, и маленьким домиком
на Монпелье-сквер, где тридцать пять лет назад он вкусил радости первого
брака. Теперь, после двадцати лет второго брака, та старая трагедия ка-
залась Сомсу другой жизнью, которая закончилась, когда вместо ожидаемого
сына родилась Флер. Сомс давно перестал жалеть, хотя бы смутно, о нерож-
денном сыне. Флер целиком заполнила его сердце. В конце концов дочь но-
сит его имя, и он совсем не жаждет, чтобы она его переменила. В самом
деле, если он и думал иногда о подобном несчастье, оно умерялось смутным
сознанием, что он может сделать свою дочь достаточно богатой, чтобы имя
ее перевесило и, может быть, даже поглотило имя того счастливца, который
женится на ней, - почему бы и нет, раз женщина в наши дни, по-видимому,
сравнялась с мужчиной? И Сомс, втайне убежденный в неизменном превос-
ходстве своего пола, крепко провел вогнутой ладонью по лицу и дал ей ус-
покоиться на подбородке. Благодаря привычке к воздержанию он не разжирел
и не обрюзг; нос у него был белый и тонкий; седые усы были коротко
подстрижены; глаза не нуждались в стеклах. Легкий наклон головы умерял
излишнюю высоту лба, создаваемую отступившими на висках седыми волосами.
Не много перемен произвело время в этом "самом богатеньком" из младших
Форсайтов, как выразился бы последний из старшего поколения, Тимоти Фор-
сайт, которому шел теперь сто первый год.
Тень платанов падала на его простую фетровую шляпу. Сомс дал отставку
цилиндру - в наши дни не стоит афишировать свое богатство. Платаны!
Мысль круто перенесла его в Мадрид - к последней пасхе перед войной,
когда он, сомневаясь, купить ли Гойю или нет, предпринял путешествие с
целью изучить художника на его родине. Гойя произвел на него впечатление
- первоклассный художник, подлинный гений! Как ни высоко ценят сейчас
этого мастера, решил он, его станут ценить еще выше, прежде чем оконча-
тельно сдадут в архив. Новое увлечение Гойей будет сильнее первого; о,
несомненно! И Сомс купил картину. В ту поездку он, вопреки своему обы-
чаю, заказал также копию с фрески "La Vendimia" [3]; на ней была изобра-
жена подбоченившаяся девушка, которая напоминала ему дочь. Полотно висе-
ло теперь в его галерее в Мейплдерхеме и выглядело довольно убого - Гойю
не скопируешь. Однако в отсутствие дочери Сомс часто заглядывался на
картину, плененный неуловимым сходством - в легкой, прямой и стройной
фигуре, в широком просвете между изогнутыми дугою бровями, в затаенном
пламени темных глаз. Странно, что у Флер темные глаза, когда у него са-
мого глаза серые - у истого Форсайта не может быть карих глаз, - а у ма-
тери голубые! Но, правда, у ее бабушки Ламот глаза темные, как патока.
Он пошел дальше в направлении к "Углу" Хайд-парка. Ярче всего произо-
шедшая в Англии перемена отразилась на Ропен-Роу. Родившись в двух шагах
отсюда. Сомс помнил Роу с 1860 года. Сюда приводили его ребенком, и он,
выглядывая из-за кринолинов, глазел на всадников с бакенбардами в тугих
лосинах - как скакали они мимо, рисуясь своей кавалерийской посадкой,
как снимали учтиво белые с выгнутыми полями цилиндры; самый воздух дышал
досугом; колченогий человечек в длинном красном жилете вечно терся среди
модников, держа на сворках несколько собак и все набиваясь продать одну
из них его матери: болонки кинг-чарлз, итальянские борзые, питавшие яв-
ное пристрастие к ее кринолину, - их теперь не увидишь нигде. Не увидишь
ничего изысканного: сидит унылыми рядами рабочий люд, и не на что ему
поглядеть, разве что проедет, сидя помужски, краснощекая толстушка в ко-
телке или проскачет житель дальней колонии на невзрачной лошаденке, взя-
той напрокат; трусят на приземистых пони маленькие девочки, катаются для
моциона старички да пронесется изредка ординарец, проезжая крупного,
резвого скакуна; ни чистокровных жеребцов, ни грумов, ни поклонов, ни
шарканья ножкой, ни пересудов - ничего; только деревья остались те же -
безразличные к смене поколений и к упадку рода человеческого. Вот она,
демократическая Англия - всклокоченная, торопливая, шумная и, видимо, с
обрубленной верхушкой. Сомс почувствовал, как у него в груди зашевели-
лась какая-то брезгливость. Замкнутая твердыня чинности и лоска невозв-
ратно канула в вечность. Богатство осталось - о да! Он и сам богаче, чем
был когда-либо его отец; но манеры, но вкус и достоинство - этого больше
нет: все смешалось в толчее громадной, безобразной, пропахшей бензином
галерки. То здесь, то там промелькнут маленькие затертые оазисы учтивос-
ти и хорошего тона, единичные и жалкие - chetifs [4], как сказала бы Ан-
нет; но ничего прочного и цельного, что могло бы порадовать глаз. И в
эту мешанину дурных манер и распущенных нравов брошена его дочь - цветок
его жизни! А если заберут в свои руки власть лейбористы - неужели это им
удастся? - вот когда наступит самое худшее!
Он прошел под аркой, с которой сняли наконец - слава богу - уродливый
землисто-серый прожектор - "Навели бы лучше прожекторы на дорогу, по ко-
торой все они идут, - подумал он, - осветили бы свою пресловутую демок-
ратию", - и он направил стопы свои по Пикадилли, минуя клуб за клубом. В
фонаре "Айсиума" сидит, несомненно, Джордж Форсайт. Джордж так раздоб-
рел, что проводит в клубе почти все свое время - некий недвижный, нас-
мешливый, сардонический глаз, наблюдающий падение людей и нравов. И Сомс
ускорил шаг, так как чувствовал себя всегда неловко под взглядами своего
двоюродного брата. Джордж, как он слышал, в разгар войны написал воззва-
ние за подписью "Патриот", в котором жаловался на истерию правительства,
снижающего рацион овса скаковым лошадям. Да, вот он сидит, высокий,
грузный, элегантный, чисто выбритый, со слегка поредевшими гладкими во-
лосами, от которых неизменно пахнет превосходным одеколоном, и держит в
руке неизменный розовый листок спортивной газеты. Джордж не меняется! И,
может быть, в первый раз у Сомса забилось под жилетом теплое чувство к
этому пересмешнику. Его дородность, его безукоризненный пробор, тяжелый
взгляд его бычьих глаз являлись гарантией, что старый порядок не так-то
легко свалить. Он увидел, что Джордж пригласительно машет ему розовым
листком - верно, хочет справиться насчет своих денег. Его капитал все
еще находился под опекой Сомса: вступив компаньоном-пайщиком в юридичес-
кую контору двадцать лет назад, в тот мучительный период своей жизни,
когда он разводился с Ирэн, Сомс как-то незаметно для других и для себя
удержал за собой управление всеми денежными делами Форсайтов.
После минутного колебания он кивнул Джорджу и вошел в клуб. Со време-
ни смерти в Париже его зятя Монтегью Дарти - смерти, которую каждый
объяснял по-своему, соглашаясь лишь в одном, что это не самоубийство,
"АйсиумКлуб" казался Сомсу более приличным, чем раньше. Джордж тоже, как
ему было известно, успел "перебеситься", растратил свой прежний пыл и
окончательно отдался чревоугодию, выбирая лишь самые изысканные блюда,
чтобы дальше не полнеть, да сохранил, по его собственным словам, "только
двух-трех старых кляч, дабы не утратить окончательно интереса к жизни".
Итак. Сомс подсел к своему двоюродному брату у столика в фонаре, не ис-
пытывая, как в былые времена, стеснительного чувства, что он совершает
нескромность. Джордж протянул ему холеную руку.
- Мы с тобой давно не виделись, с начала войны. Как поживает твоя же-
на?
- Благодарю, - холодно ответил Сомс, - недурно.
Скрытая усмешка покривила на мгновение мясистое лицо Джорджа и плото-
ядно притаилась в глазу.
- Этот бельгиец Профон, - сказал он, - прошел у нас в члены клуба.
Подозрительный субъект.
- Н-да, - пробурчал Сомс. - О чем ты хотел со мной поговорить?
- О старом Тимоти; он может каждую минуту сорваться с крючка. Завеща-
ние он, наверно, составил?
- Да.
- Так вот, тебе или кому-нибудь из нас следовало бы его навестить -
как-никак последний из старой гвардии; ведь ему стукнуло сто. Он, гово-
рят, совсем превратился в мумию. Где вы думаете его похоронить? Он зас-
лужил пирамиду.
Сомс покачал головой.
- Похороним его в Хайгете, в фамильном склепе.
- Правильно. Наши дорогие старушки соскучились там по нему. Говорят,
он еще проявляет интерес к еде. Он, знаешь ли, может долго протянуть.
Нам ничего не причитается за наших стариков? Десять старых Форсайтов жи-
ли в среднем по восемьдесят восемь лет. Я высчитал. Государство должно
бы выдать за них премию - приравнять их к тройням.
- Это все? - спросил Сомс. - А то мне пора идти.
"Филин ты этакий", - ответили, казалось, глаза Джорджа.
- Да, все. Загляни к старичку в мавзолей - вдруг захочет попророчест-
